Глава первая. Аля
Левый локоть – вперед, да подальше. За ним колено. Теперь подтянуться всем телом – аккуратно, чтобы брюхо не волочилось по земле. И, наконец, последняя часть марлезонского балета: бережно, если не сказать трепетно, точно мамину хрустальную салатницу, обеими руками подтащить к себе правую бесполезную ногу. Все. Загнуть первый палец.
Три глубоких вдоха сквозь зубы, и… левый локоть – вперед.
«Поздравляю с началом утреннего променада!» – усмехнулась Аля. Усмешка вышла горькой, как разжеванное натощак кофейное зерно, и кривой-из-за веревки, размочаленный конец которой она сжимала в зубах. Кстати, какого лешего она тянет за собой эту пыльную капроновую пуповину? Свой короткий, но такой изматывающий ежедневный маршрут Аля могла бы проползти и с закрытыми глазами. Да что там – не раз уже проползала. Все равно, как ни таращь глаза, без фонарика ничего не разглядишь в окружающей мгле, а последний комплект батареек она берегла. Так для чего веревка? Наверное, по привычке. Кроме того, капроновый кляп неплохо заглушал стоны, которые иначе убегали куда-то вдаль, отражаясь от тесных стенок и свода, а потом вдруг возвращались, когда уже не ждешь, странным образом усиленные и пугающие до жути.
Аля поморщилась и продолжила свой нелегкий путь.
Локоть, колено, все остальное и – фарфоровую вазочку с изящной позолоченной ручкой – правую ногу. Загнуть палец.
Локоть, колено, брюхо и – тончайшие крылышки ночной бабочки – уродливую ногу. Загнуть палец.
Локоть, колено, пузо и – растрескавшийся тысячелетний черепок под нежной кисточкой археолога – эту чертову ногу!
Аля и представить себе не могла, что это может быть так тяжело – загибать пальцы.
Локоть, колено, подтянуться и – ласковые… ласковые как… На семнадцатом ползке – она успела загнуть все пальцы на обеих руках и снова отогнуть семь – это все-таки случилось. На ее пути оказался камень, крошечный булыжничек, неуверенно, точно расшатавшийся зуб, сидящий в своем гнезде. Нога проволоклась по нему, ненароком сковырнув, подпрыгнула на остром крае и ударилась коленкой об пол. Боль тупой спицей вошла в колено, в трех местах прошила изуродованную голень, брызнула искрами из разом промокших глаз. Так что Але на миг показалось, что в погруженном в вечную тьму тоннеле кто-то включил верхний свет. В течение нескольких мгновений она могла отчетливо видеть его неровные тесные стены в грязно-розовых прожилках обнажившегося карста и, если бы не слезы, разглядела бы все, вплоть до мельчайшей выщербинки в каменном полу и глубоких незаживающих царапин на трех так и не разжавшихся пальцах.
Потом свет померк, боль осталась, и Аля тихонько заскулила от безысходного отчаяния. За что ей все это, а? Ну за что?
Она позволила жалости удерживать верх над собой несколько тягучих минут. Потом глубоко вздохнула. Посильнее сжала в зубах обтрепавшийся конец веревки. И… двинула вперед левый локоть. Да подальше.
Через тридцать четыре ползка надо будет свернуть. В стене по правую руку откроется ниша, низкая, по колено нормальному человеку, так что если не загибать пальцы, можно проползти мимо. А разворачиваться в тесном тоннеле с ногой, торчащей в сторону, как чертежная лапка циркуля, это совсем другая история!
Вынужденная монотонность действий не раздражала Алю, напротив, в ней присутствовало что-то успокаивающее. Она не мешала ей думать. Не мешала вспоминать о тех днях, когда все в ее жизни было хорошо. Пусть скучновато порой, зато спокойно. Милый Боженька, как же мало ценила она маленькие радости обыденной жизни! И как много отдала бы сейчас за возможность просто помыть голову с ромашковым шампунем, закутаться в домашний халат, вдеть босые ноги в тапочки, выйти на… А вот это странно. У них ведь никогда не было балкона. И все равно в своих повторяющихся мечтах она постоянно видела его, словно фрагмент подсмотренного случайно чужого сна – уютный балкон с фигурной решеткой ограждения и подвешенными к перилам деревянным ящиками с какой-то зеленью. Она выходила на балкон, вдыхала глубоко, до боли под ребрами, пьянящий прохладный воздух, улыбалась солнышку, красному и уже частично скрытому далеким горизонтом – потому что вечер. И ветер ласково трепал ее пахнущие ромашкой волосы.
Как же ей не хватало этого сейчас! И как же она не догадалась, что лишится всего этого-тогда, месяц с небольшим тому назад. В тот памятный день, когда, вернувшись от мамы, она застала Антона в финальной стадии сборов, деловито подтянутого и довольного, как самовар.
– Антош, опять? – с притворной строгостью спросила она.
Он ничего не ответил, лишь сделал рукой приглашающий жест, предлагая ей самостоятельно оценить масштабы приготовлений.
Та-ак… Аля обвела взглядом комнату. Вещи и вещички, давно знакомые и те, которые она видела впервые, были аккуратно разложены на столе, на диванном покрывале, прямо на полу.
Два спальника. Один видавший виды, другой совсем новый, веселенькой расцветки, наверняка предназначенный для нее. Раньше им хватало и одного, причем внутри оставалось еще пространство для нехитрого упоительного маневра. Но за последний.год Тошка заметно округлился в талии, не то что располнел, но по-хорошему заматерел. Стал уютнее. Теперь, когда он с гантелями в руках подходил по утрам к зеркалу, в нем отражались уже не четкие квадратики пресса, а несколько крупных складок, подчеркнутых належанными за ночь красными полосками. В принципе, под полосками угадывались все те же квадратики, как угадываются под гребнями песчаных дюн силуэты башен засыпанного временем города, но в целом тенденция была очевидна – Тошка крупнел. Да и ей последнее время требовалось больше личного пространства. Так что два спальника-это, пожалуй, правильно.
Дальше. Походный котелок, не круглый, а вытянутый, с одной вогнутой стенкой – под спину. Совсем новый, судя по всему, только что отдраенный от заводской смазки. Взамен того, что утонул в Малой Вьюжке. Из котелка торчит верх пластиковой пятилитровой канистры. Рядом – их старенький «Шмель», с которого Тошка еще перед первым и единственным своим восхождением снял тяжелый кожух. «Не пригодится», – авторитетно пообещал муж. Кожух и правда не пригодился, да и сам примус можно было не брать – ради легкой двухчасовой прогулки.
Упаковка (пять коробков) обычных спичек. Еще две плоские пачки охотничьих, таких, что не гаснут даже в воде.
Сухое горючее. Четыре колбаски в фантике из вощеной бумаги. Каски со смешными лампочками на лбу и уходящими на затылок проводками. Два ручных фонарика с петлей для запястья. Десяток батареек «Орион».
Две пачки чая – «Бодрость» и со слоном. Большая алюминиевая кружка, одна на двоих. Фляжка в брезентовом чехле. Набор столовых приборов на две персоны.
Шесть банок сгущенки с бело-голубой этикеткой. Двенадцать банок тушенки -настоящей, с широкоскулой буренкой на боку, а не с сомнительного качества китайской продукцией. Аля вспомнила, как не смогла сдержать смех, прочтя на этикетке импортной банки слово «тушонка». А потом опять же не смогла объяснить пожилой продавщице, что ее так развеселило. Так, с опечаткой, «тушонка» представлялась ей этакой маленькой тушкой. Крошечной коровкой, выращенной специально под размер банки.
Два консервных ножа – с запасом, чтобы гарантированно не оказаться в ситуации героев Джерома К. Джерома или недавно вышедшей кинокомедии про «Спорт-Лото». Солидный Тошкин нож с множеством выдвижных лезвий – в нем были даже маникюрные ножнички и пилочка для ногтей.
Две аптечки: полезная, где лежат бинт, вата, йод, аспирин, активированный уголь и прочая необходимая мелочевка, и бесполезная, которую Тошка в свое время привез со сборов и теперь повсюду таскает с собой, заявляя с ухмылкой: «На случай атомной войны!»
И одежда не по сезону теплая. И две пары резиновых сапог. И посверкивающее пряжками и карабинами незнакомое снаряжение. И много чего еще.
– Ну. И куда на сей раз? – спросила Аля и немедленно убрала от груди скрещенные руки, одновременно оттолкнувшись плечом от дверного косяка. Слишком уж эта поза и интонация вопроса напоминали ее мать. И это пропахшее нафталином словечко «сей»… – Ты что задумал, Тош? А коньяк зачем? Мне же нельзя.
– Двадцать грамм можно, – заверил Антон. Он лихо открутил золотистую крышечку, как хомячок подвигал носом над бутылочным горлышком и изобразил лицом краткий миг блаженства. – Отпразднуем, когда заберемся за пазуху к матушке-Земле! – объяснил он и с сожалением отставил бутылку на стол.
«Пять звездочек»! – ужаснулась Аля. Да и прочее: котелок, второй спальник… Это сколько же денег ушло? Целая прорва!
– Так куда? – повторила она.
– Погоди, скоро узнаешь. У нас поезд через четыре часа.
«Ах да, еще же билеты!» – мысленно присовокупила Аля и так же мысленно вздохнула. А на что, позвольте спросить, они будут жить до следующей зарплаты? Или Тошка по секрету от нее получил премию? И все равно, вбухивать все деньги в какую-то очередную авантюру… В то время как ей уже хотелось, просто-таки не терпелось, купить каких-нибудь трогательных мелочей с кружавчиками и рюшечками.
– На вот, – Антон протянул ей рюкзачок, скорее детский, чем женский, с забавной аппликацией на кармане. – Для всяких твоих женских штучек, – пояснил снисходительно.
«Бережет!» – удовлетворенно отметила Аля.
Свой рюкзак упаковывал долго, доставал и перекладывал вещи раза три. Наконец застегнул. Не влезли только котелок и канистра. Установленный на край дивана рюкзак оказался ростом с Антона.
– Какже ты это все?.. – растерялась Аля. Но Тошка уже присел спиной к дивану, вдел руки в лямки и поправил мягкие наплечники.
– Нормально. Запас карман не тянет, – бодренько заявил он, вставая с рюкзаком. Пошатнулся, ухватился рукой за стол и заметил с удивлением: – Но мамочка моя! Как же он оттягивает плечи!
Снял рюкзак, ослабил завязки. По новой перераспределил вещи. На этот раз уместилось все, даже котелок. Правда, пришлось вынуть две банки тушенки и сгущенку, а коньяк из бутылки перелить во фляжку. Водрузив на плечи махину рюкзака, Антон подвигал шеей, сделал пару кругов по комнате и, видимо, остался доволен.
– Ну вот, совсем другое дело. Теперь хоть тундра, хоть тайга, хоть соленый Тихий океан – все пройду! И ты давай, давай, собирайся, – поторопил он Алю. – Все скоропортящееся и быстро сгорающее возьмем на месте.
Аля собиралась второпях. Покачала головой, разглядывая свой полевой костюм: пуговицу на брюках, по-хорошему, стоило бы перешить. Но когда, когда? А, в поезде разберемся! Покидала в рюкзачок кое-что из «женских штучек», только самое-самое, что успела: зубную щетку, недавно начатый тюбик болгарской пасты «Крест», расческу, мыло, иголки с нитками. Ну и конечно Любимую Книжку, с ней Аля не смогла бы расстаться даже на три дня.
Рюкзак получился легким – не рюкзак, а школьный ранец. Опять же эта легкомысленная аппликация… Рядом с Тошкой, согнувшимся под тяжестью груза, точно рабочий муравей, Аля первое время чувствовала себя неловко. Потом успокоилась и даже загордилась слегка: неси, неси, тебе положено. Мущ-щина!
Только в вагоне, пристраивая в багажный рундук полупустой рюкзачок, пожалела мимоходом: сгущенку-то можно было взять. Сейчас бы с чайком… И тушенку, две банки, для кого оставила? Вон сколько места еще.
Аля снова вспомнила импортную «тушонку» и прыснула в кулак. Поймала недовольный взгляд Антона, еще не отдышавшегося после пробежки по перрону с трехпудовой нагрузкой за плечами, и заставила лицо посерьезнеть. Что-то она и впрямь расхихикалась сегодня. Как девочка!
Пять недель спустя при воспоминании о забытых дома на столе банках с коровами: двумя коричневыми и одной бело-голубой, ей уже не хотелось смеяться. Честно говоря, хотелось лечь и умереть, только мгновенно и безболезненно. Или впиться зубами в запястье и в сотый раз проклясть собственную глупость. Это же надо – оставить целых три банки! За каждую из которых сейчас Аля отдала бы… «А что, собственно?» – спросила она себя, прерывая поток самообвинений. Руку? Палец? Нет, все жалко! Лучше уж ногу – правую, бесполезную, чтобы не мешала ползти.
Она волочилась за Алей как неродная. По ровному полу еще ничего, если все делать правильно и не спешить, а вот о том, чтобы спуститься или подняться с такой ногой по склону, даже ничтожно малому, она не могла подумать без содрогания. К сожалению, ее каждодневный маршрут – от Лежбища до Семикрестка, от Семикрестка до Поилки и назад – в нескольких местах вынуждал Алю карабкаться по пологой стенке колодца или спускаться в каверну. Неглубокую, но, Боженька, миленький, за что же ей такое?
Заранее настроившись на боль, предвкушая ее готовыми в любой момент дрогнуть и искривиться губами, Аля крепко сжала в зубах конец каната и процедила, не обращая внимания, что голос ее звучит глухо и невнятно, словно у столетней старухи:
– Милорд! Предложите даме хотя бы руку!
Всего каких-то полметра. Максимум сантиметров семьдесят. Развернуться спиной к краю каверны, спустить вниз здоровую ногу, нашарить ступней опору и медленно, цепляясь руками за боковые выступы, перенести на нее вес тела. После чего, как водится, взять больную ногу в руки и бережно, точно переливающийся на солнце мыльный пузырь, которого стоит коснуться и на руках останется только липкая мыльная пена… Ничего сложного – на словах не сложнее, чем слезть с лошади. На деле ей редко когда удавалось проделать этот маневр без боли. Но сегодня, по счастью, был как раз один из таких редких дней.
– Благодарю вас, милорд! – пробормотала она, еще не веря до конца, что один из сложных этапов пути пройден без потерь. Хотя, как знать, может, каверна просто копит силы в ожидании ее возвращения? Спуск получился безукоризненным, а вот удастся ли ей так же легко подняться назад? – Вы очень мне помогли. Скажите, где я могла видеть вас раньше?
Если бы Тошка был рядом, подумала вдруг, он бы помог? Руку хотя бы подал? Или смотрел бы со стороны на ее неловкие трепыхания, на эти черепашьи бега наперегонки с болью, находя в них повод для едкой насмешки?
Ей ужасно нравился прищур его умных карих глаз. И густые черные волосы, в попытке пригладить которые лишилась своих зубов не одна расческа. И как он пересказывал ей то, что сам только что вычитал в какой-нибудь умной книге – авторитетно и убедительно, как по писаному, но вместе с тем так увлеченно, так страстно, что она сама невольно заражалась его мальчишеским азартом. И как, то и дело повторял «Мамочка моя!» – темпераментно, как в цветных итальянских фильмах, которые их не признающий полутонов «Рекорд» делал черно-белыми. Но кое в чем, ей приходилось это признать, Тошка был несносен.
Вот и в тот раз, когда она едва не растянулась во весь рост, не сделав и десятка шагов в глубь пещеры, он хоть и пришел к ней на помощь, стиснув в нужный момент тонкие локти, но при этом не упустил возможности вставить колкое замечание.
– А под ноги не пробовала смотреть? Или ты думаешь, для тебя в скале ступеньки прорубили? Может, еще и свет электрический провели? Не-ет, – помотал головой, пока сквозь внешнюю язвительность не проклюнулось давно вынашиваемое восхищение, и продолжил глуховато-торжественным голосом: – Здесь все первозданное, дикое, неисследованное! Не исключено, что до нас с тобой тут вообще не ступала нога человека. Представляешь? Это же мамочка моя что такое! Ты только подумай, Алька, ни единого человека! Разве что лапа пещерного медведя или льва. Да ты не бойся, не бойся, они все еще в плейстоцене вымерли. А пещерный лев вообще только по названию пещерный, жил-то он по большей части на равнинах и в предгорьях. Но по сторонам на всякий случай посматривай, – тонкие губы изобразили зловещую усмешку. – Ведь, как известно, обитатели пещер в большинстве своем характеризуются слепотой, депигментацией и гигантизмом.
В его карих глазах с искорками отразилось ее лицо – бледное, не на шутку встревоженное. Затем в них промелькнуло удовлетворение, и Аля без труда догадалась о его причине. Конечно, теперь она наверняка воздержится от самостоятельных вылазок во время привала, не отстанет и не рискнет углубляться в боковые проходы, а будет внимательно следить, чтобы впереди, на расстоянии оклика всегда маячила надежная спина мужа. Похоже, именно этого и добивался Антон, пугая наивную женщину львами и медведями. Он улыбнулся и звучно щелкнул ее по прикрытому каской затылку.
– Эх ты, трусишка!
Сработал выключатель, и широкий луч фонарика осветил худое строгое лицо в ореоле трехдневной щетины: Антон принципиально не брился НА ВЫЕЗДЕ, считая, что именно борода превращает обычного мужчину в бесстрашного покорителя природы. Он зажмурился на свет и отвернулся. Включил собственный, как он его называл, налобник и уверенно пошел первым, раздвигая сумрак лучом, внимательно поглядывая под ноги и по сторонам. Первые сотни метров пути обещали быть легкой прогулкой. Пол более-менее ровный, уклон небольшой – не пещера, а просто-таки аккуратная штольня! Страховка и прочие приспособления понадобятся позже.
Аля двинулась было за мужем, но замешкалась, оглянулась назад, к ярко очерченному силуэту входа в пещеру. Луч ее фонарика немедленно побледнел и растворился, окунувшись в толщу дневного света. Там, снаружи, осталась неподвижная изнуряющая жара казахстанской степи. Здесь, внутри, было заметно прохладней, но тоже пока сухо. Тошка обещал, что со временем влажность возрастет, но для этого надо спуститься вниз не на один десяток метров. Аля облизала сухие губы и еще немного побалансировала на границе света и тени. Двигаться дальше не хотелось. Изнутри пещера напоминала пасть великана, готовую проглотить все, что пошлет ей провидение.
– Антош, – позвала Аля, обнаружив, что осталась одна. Звук шагов мужа доносился откуда-то издалека, еще немного – и он совсем растворится в гулкой, обволакивающей тишине пещеры. Луч фонарика заметался по провалам и выступам черных стен, повторяя движения Алиной головы. Антона не было видно: то ли свернул куда-нибудь, то ли попросту не хватало мощности фонарика.
– Анто-он! – позвала она снова, значительно громче, и неуверенно двинулась в глубь пещеры, на этот раз не забыв сперва посмотреть под ноги.
Из того, что муж рассказал о здешних обитателях, Алю больше всего напугали не слепота и даже не гигантизм, а трудное в написании слово «депигментация». Она, учительница младших классов, и то не была уверена, что не наделает в нем орфографических ошибок. К тому же, незнакомое слово казалось зловещим. Со слепым гигантом Аля бы еще как-нибудь справилась, но с депигментированным… Нет уж, лучше не пробовать!
– Анто-ош! – хрипло позвала она в предпоследний раз. И снова, изо всех сил: – Анто-ошка-а-а-а-а!!! – и закашлялась в конце. Разбуженное криком эхо еще некоторое время бродило по ходам и лазам, недовольно о чем-то бурча.
Все, на сегодня хватит.
Она всегда звала его ровно семь раз. По числу ответвлений Семикрестка, включая то, что засыпано обвалом, и то, из которого она только что приползла и откуда ее Антошка уж точно не появится. Звала, потом ждала, жадно ловя ухом каждый далекий шорох, каждый намек на звук, но улавливала только неровный стук собственного сердца и громкий шелест стесненного дыхания. Она все еще надеялась – непонятно на что, но с каждым днем все слабее.
Как всегда не дождавшись ответа, Аля отцепила фонарик, до этого болтавшийся на поясе рядом с пустой фляжкой, зажмурилась и повернула колпачок на рукоятке против часовой стрелки до щелчка. Она сразу же прикрутила колпачок в обратную сторону: импортный фонарик позволял плавно регулировать яркость, но все равно вспыхнувший посреди вековечной тьмы лучик света успел проникнуть сквозь сомкнутые ресницы, заглянуть под веки – прямо в глаза, отвыкшие от такого бесцеремонного обращения. Теперь, Аля точно это знала, первые несколько минут ей придется смотреть на окружающее сквозь двойную призму из собственных слез и плавающих перед глазами светящихся кругов.
Строго говоря, тут не на что было смотреть. Аля и без света помнила наизусть интерьер пещеры и все равно всякий раз, добравшись до Семикрестка, зажигала фонарик, ощущая, как с каждой секундой по капле вытекает энергия из драгоценных батареек, и водила бледным лучиком по сторонам. Наверное, в глубине души она надеялась, что Тошка окажется здесь, что он все-таки вернулся, нашел дорогу назад и каким-то чудом дополз, а теперь лежит где-то рядом, возможно, на расстоянии вытянутой руки, без сознания или просто слишком слабый, чтобы откликнуться на ее зов. Слишком слабый, чтобы хотя бы прошептать.
Но его никогда не оказывалось рядом. Только невидимый свод пещеры, до которого не добивал экономный пучок света, да гладкость ноздреватых серых стен, пробуждающая воспоминания об уютном кирпичике пемзы, лежащем на краю ванны, да пугающая и одновременно манящая темнота расходящихся тоннелей.
Семь путей начинались здесь. Семь путей разбегались отсюда в разные стороны. Из этой проходной пещеры размерами чуть меньше школьной столовой или спортзала, но значительно больше учительской, где еще пару месяцев назад Аля пила чай и делила нехитрое угощение вроде домашнего «курабье» и конфет со своими коллегами.
Если отбросить направление, ведущее от Семикрестка назад к Лежбищу, а также рудиментарный огрызок заваленного хода, то путей оставалось всего пять. Как пальцев на руке. Аля так и заучивала их-по названиям пальцев, и до сих пор пользовалась этими названиями, хотя давно уже знала все здешние ходы-переходы как… как, собственно, и положено знать свои пять пальцев. Например, самый правый ход, то есть мизинец, вел к Поилке, безымянный палец – прямиком в Колонный Зал, средний и большой пальцы закольцовывались на манер принятого среди иностранцев жеста «ОК», что значит, «все хорошо», а вот указательный – и с ним было далеко не все хорошо – в конце концов выводил к Обрыву.
Посветив по очереди в каждый из тоннелей, словно детский врач со смешным зеркальцем на лбу, который последовательно заглядывает в уши, ноздри и горло малыша, Аля выключила фонарик. И через полминуты включила снова, поярче: ей показалось, что в проходе безымянного пальца в районе первой фаланги взгляд наткнулся на что-то непривычное. Что-то, чего она не замечала там прежде, сильно напоминающее силуэт прислонившегося к стене сидящего человека. Аля устремила в ту сторону луч фонарика и взгляд своих слезящихся, сильно сощуренных глаз, и сама устремилась следом, не замечая того, сделав три или четыре ползка, слава Богу, безболезненных… И только здесь остановилась, не удержав в груди горький вздох разочарования. Всего лишь неровность в скале. Неуклюжий выступ в изгибающейся стене высотой в половину человеческого роста, кстати сказать, не в первый раз сыгравший с ней эту злую шутку.
Злясь на себя, Аля щелкнула колпачком на рукоятке фонарика, закрутив его по часовой стрелке до упора. Подождала минуту, успокаиваясь и… щелкнула снова. А вдруг там, за выступом… – мелькнула несмелая догадка. Слишком несмелая, чтобы оформиться до конца.
Но нет, конечно же, никого там не было. Только скала, гладкая и пористая, как щека великана, увиденная глазами Свифтовского Гулливера, и выступ в ее основании, похожий на огромный уродливый нос. Все остальное – коварная игра света, тени и болезненного воображения.
На этот раз Аля не только отключила фонарик, но и прицепила его к поясу, подальше от соблазна. И все равно долго еще не могла заставить себя отвести взгляд, уже не видящий, от входа в тоннель безымянного пальца.
Ей нужно было не туда, а в соседний, иначе говоря, в мизинец, причем не мешкая. Жажда уже высушила губы, а кончик языка воспалился от постоянного облизывания, так что эти шестьдесят три ползка с двумя поворотами и долгой остановкой в конце ей следовало сделать как можно быстрей.
Но что-то как будто принуждало ее застыть в этой напряженной позе и снова и снова вглядываться в черноту в том месте, где меркнущий луч фонарика высветил напоследок овальную арку входа, и злополучный выступ справа, и спешащие друг навстречу другу стены. Что-то влекло ее туда, в тоннель безымянного пальца. Того самого, на котором замужним женщинам полагается носить обручальное кольцо. Вспомнив об этом, Аля непроизвольно сжала правую ладонь в кулак. Медленно разжала. Свое она оставила дома, чтобы не потерять и уберечь от царапин. Да и пальцы в последнее время стали какие-то неуклюжие, распухли, как сосиски, без мыла уже и кольцо не наденешь. А мыло под землей – большая роскошь, в модуль жизнеобеспечения не вписывающаяся, так Тошка сказал. А еще он сказал: «Кстати, ты в курсе, что первое мыло древние индийцы получили случайно, когда сплавляли вниз по Гангу тела своих кремированных родичей?»
Это воспоминание подействовало на Алю, как порция свежей соли на старую рану. Если и не взбодрило (взбодрить ее сейчас смогла бы разве что ванна, полная белоснежной пены и горячей воды, ванна, над которой поверх осточертевшей стиральной доски возвышался бы поднос с парой яблок, кружкой молока и бутербродом из половинки трехкопеечной булочки с маслом и сыром; о большем Аля и не мечтала) то, по крайней мере, вывело из прострации. Не время витать в облаках, раздраженно одернула себя Аля, время ползти. Что бы ни говорил по этому поводу А. М. Горький.
Поэтому она поползла, решительно, даже зло, но в то же время экономя силы, четко просчитывая каждое движение. И на этот раз, проползая мимо, даже не обернулась в сторону тоннеля, ведущего в Колонный Зал. В то место, где ей в последний раз было хорошо. Им обоим было…
В тот день – вполне возможно, что где-то там наверху, в сотнях метров над их головами, в безлюдном царстве ковыля и саксаула как раз стояла глубокая ночь, но поскольку оба они не спали, для них это был как бы день – так вот, в тот день они оказались здесь случайно. Можно сказать чудом. Тогда Семикрёсток еще представлял собой действительно Семикресток, и они успели уже изучить большинство исходящих из него путей. И тот, что вел к озеру-колодцу, в котором Тошка искупался, несмотря на ледяную воду, а потом полночи изводил Алю монотонной зубовной дробью и каждые сорок минут дрожащим голосом просил коньяка. И тот, что заканчивался обрывом, до дна которого они не досветили фонариком, не докричались через сложенные рупором ладони, а брошенный вниз камешек отозвался гулким эхом только на счет «И-и-и шесть!» И совсем короткий, упирающийся в уютный сухой тупичок, в котором они провели две ночи и окрестили Лежбищем. И, наоборот, длинный и довольно трудный путь, по которому они пробирались часов семь, стараясь не думать о том, как будут возвращаться, а в итоге неожиданно для себя снова оказались на перекрестке семи дорог. Слава тебе, Боженька, на том же самом. Тошке, правда, все равно пришлось вернуться наследующий день, нырнуть в ответвление большого пальца и спустя без малого треть суток вынырнуть из среднего-чтобы отмотать веревку, которой они накануне отмечали пройденный путь. А Аля все это время ждала его в Лежбище, свив себе настоящее гнездо из двух спальников, закутавшись в них с головой и в слепящем свете налобника мечтая также, с головой, уйти в Любимую Книгу, чтобы не чувствовать полного – на многие километры в любую сторону -одиночества и не вздрагивать каждый раз при звуке далекой капели, падающей с высокого потолка в огромное черное блюдце Поилки. А еще – не думать о том, что это Лежбище, эта уютная пещерка-альков неподалеку от водоема, в центре которой Аля соорудила свое гнездышко, вполне вероятно, раньше служила берлогой какому-нибудь доисторическому пещерному медведю… или даже льву, который, в отличие от своих соплеменников, не пожелал селиться на равнинах или в предгорьях.
В результате к исходу дня Тошка вконец вымотался из-за дороги, а она – от страха и ожидания, и никто на другое утро, мягко говоря, не горел желанием исследовать последнее, седьмое ответвление Семикрестка. Тоннель безымянного пальца или просто безымянный тоннель, как называла его Аля.
Но они все-таки решились. Собрали в кулак остатки воли, сложили в несерьезный Алин рюкзачок остатки скоропортящейся еды и пошли. Отправились налегке, все лишнее оставили в Лежбище. Потом подумали, переглянулись, ослепив друг друга светом налобников, и оставили там же большую часть необходимого, включая специальное снаряжение для спуска и подъема по крутым склонам. «Если своим ходом не пройдем, значит, не судьба, вернемся», – пообещал Тошка, и Аля с радостью его поддержала. Только предложила взять с собой хотя бы один спальник, на случай привала.
И стоило ради этого так долго готовиться? – с сарказмом, к которому примешивалась большая доля облегчения, думала она пять минут спустя. Их вылазка грозила закончиться, едва начавшись. Уже через сорок метров просторный тоннель стал ходом, теперь Аля могла одновременно коснуться обеих его стенок, просто разведя руки в стороны. Спустя короткое время для этого стало достаточно развести в стороны локти.
Когда ход сузился настолько, что через него приходилось уже буквально протискиваться, Аля попыталась было высказаться за возвращение, но прикусила язык. Ее остановила мысль о том, что весь этот поход, а в особенности сегодняшняя вылазка, возможно, станет последним ее безрассудным поступком на ближайшие несколько лет. Да-да, несколько лет принудительной рассудительности, жизни по режиму и строгого ограничения в питании. Поэтому, когда ход в свою очередь на глазах превратился в лаз, Аля не стала возмущаться, а просто опустилась на четвереньки и целеустремленно поползла следом за Тошкой. Что бы ни ожидало ее впереди, унылый тупик или забытая сокровищница древних царей, она собиралась насладиться своим последним приключением сполна.
Скорее, все-таки тупик, разочарованно подумала Аля, когда ее каска второй раз чиркнула по низко опустившемуся потолку.
– Еще метров десять, ну пятнадцать – и разворачиваемся, – решил Антон.
– Хорошо, – согласилась она и на всякий случай чуть приотстала. В тесном лазе и так было уже не развернуться двоим.
Вскоре впереди послышалось сопение. Тошка сопел громче, чем обычно по утрам, размахивая гантелями перед зеркалом.
– Что там? – окликнула Аля. Со своего положения она могла видеть только ноги Антона в черных непромокаемых сапогах. Сапоги ерзали вперед-назад, совершая быстрые движения без какой-либо системы и видимого смысла.
– Сейчас… Погоди… – донеслось до нее с некоторым опозданием и как-то глухо, словно Тошка засунул голову в аквариум или разговаривал с ней из другого помещения.