Глава 1
Надя проснулась ни свет ни заря и долго не шевелилась, по крупицам восстанавливая только что приснившийся сон. Когда-то слышала, что стоит провести рукой по волосам и сразу забудешь, что снилось. Поэтому порой, проснувшись, она замирала и подолгу лежала, вспоминая и гадая – что бы это значило? Даже сонник купила, хотела по нему разобраться, только получалась какая-то ерунда. Довольно часто ей снились экзамены. Вычитала в книжке, что сие означает неудовлетворенность жизнью, неиспользованный потенциал. По поводу неудовлетворенности верно, а вот с потенциалом возникали вопросы, поскольку Надя не знала за собой скрытых талантов. А сегодня опять приснились зеркала, много-много зеркал, и в какое из них она ни смотрелась – видела не себя. То есть вроде бы она, и в то же время не она. То волосы другого цвета, то пострижена коротко – а Надя стрижек сроду не носила, – то одета в какие-то немыслимые наряды. Но лицо – почти ее, то есть очень-очень похожее. Она кривлялась перед зеркалами, но отражение отказывалось повторять движения, та девица только усмехалась в ответ на ее жесты и гримасы.
Такое снилось ей не впервые. По соннику зеркало к жениху. Ну, это вряд ли… Надя надеялась найти в этих снах какой-то другой смысл, намек на дальнейшие действия. Может, в парикмахерскую хоть раз в жизни сходить, сменить, так сказать, имидж? Или купить наконец джинсы и короткий топик, забросить костюмы и платья, сшитые своими руками по выкройкам, сделанным бабушкой пока она еще хорошо видела? Конечно, вещи сидят отлично, но кто же в наши дни ходит в габардиновых костюмах? В летних платьях из натурального крепдешина? Да и вообще – кто самостроки носит на заре третьего тысячелетия? Даже в их Богом забытом городишке полно лавок с модными шмотками – естественно, произведенными в Китае. И при своей мизерной зарплате Надя могла бы что-нибудь такое купить… и довести свою бабушку до инфаркта…
Софья Аркадьевна всю жизнь твердит, что девушка должна выглядеть достойно, иначе ни один мужчина не будет ее уважать и она никогда не выйдет замуж.
Замуж Надя и так не выйдет, ей ведь уже тридцать три. Однажды, шесть лет назад, совершила попытку. Не замуж, правда – всего лишь пожить с мужчиной. Как-то в женском туалете случайно слышала, как женщины болтали, что быть девственницей после двадцати пяти уже неприлично. Ясное дело, коллеги обсуждали ее. И когда Игорь, единственный холостой представитель сильного пола в их небольшом коллективе, начал ухаживать за ней, Надя решилась расстаться со своим сокровищем. Кавалера настолько потрясло целомудрие двадцатисемилетней девушки, что он тут же предложил оформить отношения. Однако Надя считала, что торопиться с этим не стоит. Она не испытывала к Игорю никаких чувств, даже не понимала, нравится ли он ей, а то, что происходило в постели, воспринимала как не слишком приятную необходимость. И все-таки она переехала к Игорю в съемную комнатушку.
Это стало первым актом протеста бабушкиному деспотизму. Та не хотела слышать об Игоре, да и ни о каком другом мужчине. Она искренне считала, что во всем городе не найдется особи мужского пола, достойного считаться Надиным мужем. Откровенно говоря, Надя была почти согласна с ней, но живут же как-то другие женщины? Замуж выходят, детей рожают и с виду даже счастливы. А Игорь все-таки не алкоголик, не пролэтарий – так бабушка всех работяг называет, – человек интеллигентной профессии. В доме детского творчества числился художником, но основным источником его дохода было изготовление рекламных вывесок. Конечно, то еще искусство, но до тех пор, пока компьютерный дизайн не добрался до их глуши, оно пользовалось спросом.
С Игорем Надя прожила вместе чуть больше месяца. Навела порядок в его комнатке, попыталась придать ей уют, украсив вещицами, сделанными своими руками: здесь салфеточка, там коллаж какой-нибудь, на старое кресло чехол, на диван несколько шелковых подушек. Было странно и радостно, возвращаясь домой, делать то, что хочется ей, а не бабушке.
В ответ на самоуправство Софья Аркадьевна объявила внучке бойкот, только Надя все равно навещала ее два раза в неделю. Пока она стирала и убирала, бабушка хмуро поджимала губы и молчала, но помощь все-таки принимала. Зная, что под маской внешней строгости таится добрая душа, Надя надеялась, что бойкот этот не навсегда. Но однажды она пришла и не застала бабушку дома. Прождала до десятого часа и всерьез забеспокоилась: никогда бабуля не возвращалась с работы так поздно. Заглянув к соседке по лестничной площадке, узнала, что еще утром Софью Аркадьевну увезли на «скорой». С диагнозом инсульт бабуля пролежала в областной больнице целый месяц.
С тех пор они опять вдвоем, и Надя оставила мысль устроить свою личную жизнь. Жизнью бабули она не может рисковать, ведь больше на всем свете у нее никого нет.
Мама погибла, когда Надя была полуторогодовалым младенцем, про отца вообще ничего не известно. В подростковом возрасте однажды решилась спросить у бабушки, но та резко ответила: «Не было у тебя отца!» Может, она его просто не знала? Всякое в жизни бывает… Хотя трудно представить, чтобы дочка Софьи Аркадьевны выросла неразборчивой, или не познакомила мать с отцом своего ребенка. На фотографиях мама Люба красивая, но выглядит скромной. Надя немного похожа на нее. Обстоятельства смерти матери тоже выглядели странно: как можно попасть под машину в городке, где три маршрута автобуса, а личного транспорта у граждан буквально по пальцам пересчитать? Когда сказала это бабушке, та сердито буркнула в ответ: «Вот что бывает, когда голову теряют».
Всю жизнь Наде кажется, что бабушка в обиде на дочь за то, что та умерла, а ее оставила с маленьким ребенком на руках. Ей тогда было сорок семь, по нынешним временам совсем цветущий возраст. Правда, крест на себе, как на женщине, Софья Аркадьевна поставила еще в пятьдесят втором, получив известие, что муж умер в одном из Колымских лагерей.
Все бабушкины родные пострадали от рук ВЧК, ГПУ, МГБ и как их там еще называли… Ее отца, потомственного инженера-путейца, арестовали в тридцать пятом, а в начале тридцать седьмого девятилетнюю Соню Белоцерковскую вместе с матерью и старшим братом сослали в Сибирь. Едва брату исполнилось восемнадцать, его из ссылки конвоировали в Красноярск и там, как и отца, приговорили к десяти годам без права переписки. В те времена это означало расстрел… Сонина мать умерла в ссылке в мае 1945 года, не дожив до Победы всего четыре дня, а самой Соне вскоре разрешили покинуть место поселения, правда, запретили вернуться в родной Ленинград – да и не к кому было. Девушка хотела учиться и выбрала для постоянного места жительства Новосибирск, чей университет славился на всю Сибирь. Через год она поступила на вечернее отделение гуманитарного факультета, еще через два познакомилась со своим будущим мужем, молодым физиком. Анатолия арестовали в сентябре 1950 года, за то, что выступил на собрании в защиту своего товарища-еврея, очень талантливого ученого.
Конечно, после ареста мужа из университета Соню исключили. Помня о печальной судьбе своих близких, она не стала дожидаться, когда за ней придут, и вместе с новорожденной дочкой переехала в маленький городок с неблагозвучным названием Болотное, в ста тридцати километрах от Новосибирска, почти на границе с Кемеровской областью. Устроилась работать библиотекарем в местный Дом культуры. Ей выделили комнатку в ветхом деревянном бараке, где дуло изо всех щелей, а печка больше чадила, чем грела.
Соня боялась, что дочка не переживет суровую сибирскую зиму, но тут на помощь новой сотруднице пришла директор дома культуры, которая пожалела молодую мать и разрешила ей занять кладовку, примыкающую к библиотеке. Подшивки старых газет уложили поплотнее на стеллаже вдоль одной стены, а второй стеллаж служил и нарами, и столом, и сервантом. В комнатенке не было окна, зато имелась батарея парового отопления. Для приготовления еды служила электроплитка с открытой спиралью, роскошная вещь по тем временам. Плитка была не покупная, ее в свое время смастерил Анатолий, он же научил жену, как чинить этот простейший электроприбор, в запасе имелись новые спиральки. Несмотря на отсутствие электрической розетки, Соня дважды в день готовила на плитке еду. Правда, для этого надо было вывинтить лампочку, вставить другой патрон – с двумя дырочками для вилки, и после приготовления еды проделать обратную процедуру.
Директор смотрела на это сквозь пальцы, но предупредила о строгих пожарниках, которые могут нагрянуть с проверкой в любую минуту. Поэтому Соня готовила только рано утром и поздно вечером. Но все равно она считала, что по сравнению с жизнью в ссылке и даже в новосибирском общежитии, ей ужасно повезло. Воду от колонки таскать не надо, печку топить не надо, имеется настоящий теплый туалет. Детские воспоминания о жизни в двух просторных комнатах на Васильевском острове, в квартире, которую ее семья до революции занимала целиком, ей давно казались волшебным сном.
До открытия библиотеки и после конца рабочего дня Софья успевала погулять с Любочкой, в остальное время девочка спала или тихо играла. Дверь из кладовки в библиотеку всегда была приоткрыта, но Соне редко приходилось покидать свой пост, Люба была на редкость спокойным ребенком.
При карточной системе на небольшую зарплату библиотекаря прожить было трудно. Но Софья с детства знала, что ее золотые руки всегда дадут ей кусок хлеба, так еще мама говорила, научившая ее шить, вязать, вышивать гладью и крестиком, делать сложные узоры в стиле «ришелье». С десяти лет Соня помогала ей делать красивые подзоры на кровати, нарядные наволочки, украшать вышивкой праздничные скатерти. Потом научилась рассчитывать выкройки, шить платья, и даже пальто. Деревенские женщины расплачивались с ссыльными мастерицами яйцами, салом, молоком и маслом, и уносили от них отлично пошитые платья, стопки нарядного белья в приданое, перелицованные пальто.
После переезда в Болотное мамин «Зингер» – едва ли не единственная вывезенная из Ленинграда вещь – опять помог Сонечке. Вначале она сшила блузку и перелицевала костюм директору дома культуры. Потом к ней стали обращаться другие сотрудницы. Директрисе Сонечка шила даром, в благодарность за то, что обеспечила теплым жильем, товарищам по работе – за небольшую плату или продукты. А из остающихся обрезков ткани она сооружала своей дочке комбинированные платьица. Любочка все детство проходила в нарядах из лоскутов, зато одежду с чужого плеча не носила никогда.
Вскоре болотнинские модницы заметили, что работницы дома культуры щеголяют в отлично пошитых платьях и костюмах, и к Софье потянулись женщины со стороны. Одна из таких заказчиц, жена председателя горисполкома, помогла ей сменить комнату в бараке, где она была прописана, на другую – в кирпичном двухэтажном доме со всеми удобствами, то есть с водопроводом и канализацией. Это было фантастическим счастьем, потому что таких домов в городе было всего несколько, в основном он был застроен деревянными бараками и дореволюционными домами частного сектора. При этом в годы войны за счет эвакуированных население Болотного значительно увеличилось.
Письма от Анатолия Софья получала редко и с большим опозданием, поскольку переписка велась через бывших соседей из Новосибирска. В начале 1953 года они переслали извещение о том, что ее муж умер в лагере от гриппа. С этого момента Софья всю свою жизнь посвятила дочке.
Любочка, практически выросшая в библиотеке, оказалась очень усидчивой и способной девочкой. Училась почти на одни пятерки, но особенно хорошо ей давались точные науки. Софья Аркадьевна решила, что дочь должна пойти по стопам отца и поступать на мехмат или на физический факультет и, окончив школу, Люба стала студенткой Новосибирского университета. На пятом курсе родила дочку, а еще через полтора года попала под машину.
Вот и все, что было известно Наде об истории своей семьи. Да и эти сведения пришли к ней постепенно. Она знала, что бабушка родилась в Ленинграде. Книги об этом городе, которые имелись в библиотеке Дома культуры, где бабушка проработала всю жизнь, были изучены вдоль и поперек. Вместе с бабулей Соней она мысленно «гуляла» по Невскому, по стрелке Васильевского острова, любовалась панорамой Невы, Зимним дворцом, Петропавловкой, Исаакием. Она заочно полюбила этот город и в детстве часто спрашивала у бабушки: почему бы туда не вернуться? Софья Аркадьевна непонятно фыркала в ответ: «Для лимитчицы я старовата, а ты слишком молода».
Вначале Надя списывала то, что бабушка оказалась в Сибири, а также гибель всей ее семьи, на войну. Настоящую правду узнала, окончив десятый класс. В девяностом году уже вовсю осуждали сталинские репрессии, «отец народов» был заклеймен, как один из самых страшных палачей в истории человечества.
На следующий день после выпускного вечера бабушка поведала ей все, как было. Надя была сражена ее рассказом.
– Почему ты молчала, бабуля? – спросила она, немного отойдя от шока.
Софья Аркадьевна постучала «беломориной» по столу, вытряхивая случайные крошки табака, сдавила бумажный мундштук и закурила.
– Когда меньше знаешь, моя дорогая, не только крепче спишь. Еще не имеешь возможности навредить другим. Ты была слишком мала. Сейчас, я надеюсь, ты способна все правильно оценить и не трепать языком там, где не надо.
– Но ведь у нас теперь гласность! – уверенно воскликнула Наденька.
– Хрущев на двадцатом съезде тоже доклад делал. Потом его среди коммунистов зачитывали и передавали из уст в уста. И что?.. Всей правды народу так и не сказали. И осталось в учебниках истории только словосочетание «сталинские репрессии». Поверь, очень многие всегда знали, что это такое, но молчали, поэтому и выжили… Конечно, столько много народу не открывали никогда. Но вдруг власть изменится, и новое министерство Правды – помнишь, у Оруэлла? – опять надумает переписать историю? Деточка моя, я много пережила всякого, и могу с уверенностью сказать: лучше жить тихо, думать о себе и своих близких. А близких у нас – только ты да я.
Надя мечтала продолжить учебу, поехать в Ленинград, но бабушка не отпустила ее даже в Новосибирск.
– Куда тебе в университет? Не поступишь, способности у тебя весьма средние. К тому же в такое время надо друг за друга держаться. Ты что думаешь, на одни талоны проживешь студенткой? Это практически невозможно. А здесь огород: картошка, овощи, ягоды… И мне в моем возрасте одной с ним не справиться. Так что, если ты уедешь – обе голодать будем. Вон в детском хоре концертмейстер уволилась – иди на ее место. Твоей музыкальной школы для такой работы хватит. Если повезет, еще частными уроками подрабатаешь. Я пока шить могу. Проживем.
Надежде и в голову не пришло ослушаться. Бабуля всегда была для нее непререкаемым авторитетом. Она не отпускала от себя внучку ни на шаг. В младших классах водила в школу и встречала из нее. Став постарше, Надя сама шла после уроков в Дом культуры и проводила там весь день: в бабушкиной библиотеке, в кружках, в музыкальной школе. К одноклассницам в гости она не ходила, и к себе бабушка никого не позволяла приводить. Вечерами Софья Аркадьевна, как всегда, шила на заказ. Надя, сделав уроки, тоже садилась за рукоделие. Телевизора дома не имелось, обычно в их однокомнатной квартире бубнила радиоточка.
После окончания школы Надина жизнь не слишком изменилась: работа концертмейстером, несколько частных учеников… Остальное время девушка проводила дома с бабулей. Та старела, и то ли уже не могла шить хорошо, как прежде, то ли клиентки стали более требовательными, но заказов у нее становилось все меньше. Впрочем, и оставшиеся заказчицы умирали одна за другой. Если бы не участок в четыре сотки, бабушке с внучкой пришлось бы очень туго в начале девяностых. Пять месяцев в году они чуть ли не ежедневно совершали получасовой поход до своего огородика. Надя копала и поливала, бабушка сажала и пропалывала. Зимние вечера они, как всегда, проводили дома, за рукоделием. Только в девяносто шестом у них появился телевизор. Сосед, купив себе «Самсунг», всучил им свой «Горизонт».
– Смотрите на здоровье, а то сидите тут, как в каменном веке!
Он был добрый дядька, всегда помогал пожилой соседке, если требовались мужские руки по хозяйству, а еще перевозил с огорода картошку, овощи. И всегда наотрез отказывался от денег:
– Теть Сонь, я что, не помню, как вы мне свои талоны на водку отдавали?
После Надиного фортеля с попыткой устроить личную жизнь бабушка получила инвалидность и ушла из библиотеки, в которой проработала без малого пятьдесят лет. Шить она уже не могла. У Нади частных уроков почти не осталось – прошла мода обучать детей игре на фортепиано. Она устроилась на вторую работу – музыкальным руководителем в детский садик, но денег на жизнь все равно не хватало. Хотела сменить специальность, найти другую работу – только как быть с бабушкой? Если раньше Софья Аркадьевна не отпускала ее от себя из-за своей строгости, то теперь уже Надя сама опасалась надолго оставлять бабулю одну.
Несколько раз за последние пять лет бабушка спрашивала у Нади: «Что, худо? Совсем денег нет?» Затем выгоняла ее из комнаты и, повозившись там, вручала ей золотой царский десятирублевик. «Найдешь, кому продать? Это мамины еще… Я за всю жизнь только три продала, дантистам на зубы».
Год назад, порывшись в своем тайнике, бабушка сообщила, отдавая монетку: «Седьмая, последняя. Только сережки остались, но это уж – когда совсем край…»
Вскоре после того, как Надя продала последнюю золотую монету, с бабушкой что-то произошло. Она стала капризной, как ребенок, ни на чем не могла сосредоточиться, перестала читать даже газеты, потеряла интерес к музыке и телевизору. Припадая на левую ногу, придерживая парализованную руку, старушка все что-то шарила по квартире. То ей казалось, будто мельхиоровых ложек не хватает, то искала банку с чайным грибом, хотя уже лет пять, как его перестали разводить. Целую неделю она доставала внучку вопросами, куда та дела гриб.
– Бабуля, ты сама его выбросила! Мы его пить перестали, он совсем закис! Не помнишь, что ли?
Надя обошла всех соседей, спросила у знакомых – ни у кого чайного гриба не осталось. Вот ведь удивительно – раньше банка, накрытая марлей, украшала подоконник на каждой кухне!
А то вдруг бабушке мерещилось, что пропали карточки на продукты.
– Бабуля, карточек давно нет! – уверяла внучка.
– Должны быть! Ты их потеряла? – хмурилась Софья Аркадьевна.
– Отменили карточки, – терпеливо объясняла Надя.
– Карточки были всегда. Как их могли отменить? Я еще помню, в Ленинграде на всех давали жировки, и на детей тоже. Потом в войну, потом после войны. Да мы же с тобой вместе в ЖЭК ходили получать карточки!
– Бабуля, мы ходили за карточками, но это было давно, больше десяти лет назад. Сейчас в магазинах все есть – были б деньги!
Бабушка смотрела на Надю испуганным непонимающим взглядом, но, осознав, что она сказала, на время успокаивалась.
Когда начали прибавлять старикам пенсию, Надежда обрадовалась. Но бабушка обрадовалась еще больше. Всю прибавку она прятала в свой тайничок.
– Это на похороны. Мне уже ничего не надо, а у тебя все есть.
– Что есть, бабуля?.. У меня сапоги разваливаются!
– В валенках походишь. Зимой мы всегда в валенках ходили. И очень даже прекрасно! На работу придешь, валенки скинешь, туфельки наденешь.
– В валенках сто лет никто не ходит! – стонала Надя.
– Глупости! Мы в Сибири живем. Как это – без валенок! – фыркала в ответ Софья Аркадьевна.
Но такие мирные перепалки были не самым страшным. Порой на старушку находила жуткая подозрительность. Среди ночи она могла подняться, сорвать с внучки одеяло и кричать:
– Где он?.. Куда ты спрятала своего мужика?.. Совсем стыд потеряла! Водишь кавалеров в мою комнату!
Приходилось вставать, показывать, что в кровати и под кроватью никого нет, и в шкафу нет, и в ванной, и в кладовке…
Проверив все углы, несколько раз обозвав внучку потаскухой, бабушка успокаивалась, усаживалась на кухне, просила валокордин. Выпив из старинной граненой рюмочки лекарство, она требовала подать ей папиросы.
– Бабуля, ты бросила курить после инсульта, пять лет прошло.
– Не было у меня никакого инсульта!
– У тебя был инсульт, ты лежала в больнице, у тебя была парализована вся левая сторона, видишь, рука плохо двигается? Тогда врачи запретили тебе курить, и ты бросила.
– Я курю всю жизнь, с тех пор как получила известие о смерти мужа! – не сдавалась бабушка.
– Папирос у нас нет. Мне нечем тебе помочь. Давай, вставай уже и пошли спать.
Поворочавшись на своей кровати за шкафом, бабушка звала:
– Наденька, пойди ко мне…
Вздыхая, Надя поднималась и присаживалась к ней.
– Милая моя, прости, я так тебя измучила! Но ты потерпи немного, недолго уж мне осталось, – жалобным голосом начинала Софья Аркадьевна.
– Бабуля, кончай эти разговоры. Живи на здоровье. Ничуть ты меня не измучила, вот только если бы по ночам спать давала – цены бы тебе не было!
– Я ведь вижу, ты меня уже совсем не любишь, – продолжала канючить бабушка. – А помнишь, как маленькая всю дорогу за мою юбку держалась, отойти даже на шаг боялась?
– Попробовала бы я отойти… – бормотала Надя, а бабушке говорила: – Я тебя всегда любила, и сейчас люблю, бабуля. Только спать очень хочется. Это ты днем прикорнешь, а мне с утра сначала в садик, потом в дом культуры, потом к ученикам.
– К каким ученикам?
– Я даю уроки музыки, – в сотый раз объясняла Надя. – В прошлом году у меня было три ученика, а сейчас пять. По два раза в неделю. Десять занятий в неделю по три доллара.
– Доллара? – не понимала старушка.
– Три доллара – это чуть меньше девяноста рублей.
– А почему ты говоришь про доллары? – продолжала интересоваться Софья Аркадьевна.
– Деньги мне отдают в рублях, в зависимости от курса. Короче, почти девяносто рублей в час.
При упоминании рублей бабушкин интерес к Надиным заработкам повышался, взгляд становился более осмысленным.
– Так сколько, ты говоришь, часов?
– Десять в неделю.
– Девятьсот рублей, это в месяц – три тысячи шестьсот… Громадные деньги!
– А на что мы с тобой живем? – почти срывалась в истерику Надя. – Две с половиной тысячи мне платят в детском саду, три – в доме культуры. Ты от пенсии мне только две двести даешь – итого двенадцать с хвостиком! Это в лучшем случае, потому что уроки иногда срываются из-за болезни детей, а летом их вовсе не бывает.
– Куда ты деваешь такие большие деньги? – начинала возмущаться бабушка.
Тут в ход шли счета за квартиру, свет и телефон. Потом чеки из аптеки. Потом чеки из магазинов, потом объяснения, сколько на рынке стоят фрукты и овощи. Устав подсчитывать, бабушка смирялась, бормоча:
– Картошку можно и на участке вырастить…
– Когда? – взрывалась Надя. – Я же возле тебя все время, как привязанная!
Она бросалась на свою постель и закрывалась с головой одеялом. Из-за шкафа неслось:
– Прости меня, Наденька, девочка моя….
– Прощаю, только спи давай.
Такие концерты с небольшими вариациями случались два-три раза в месяц. Надя терпела, понимая, что бывает и хуже. Как-никак бабушка сама передвигается по квартире, правда, на улицу второй год не выходит, но пока еще помнит, где находится туалет. И соседей они ни разу водой не залили, и газ бабуля, если включает, то и спичку к горелке не забывает подносить. Но что будет дальше?
Помаявшись, погадав минут пятнадцать над смыслом приснившегося, Надежда решила потихоньку, чтобы не разбудить бабушку, встать с постели. Но оказалось, что она тоже не спит.
– Что это ты так рано вскочила? – Софья Аркадьевна указала взглядом на часы, – еще сорок пять минут могла поваляться.
Надя и не подозревала, что бабушка помнит, во сколько она встает по утрам. И глаза у нее сегодня ясные, взгляд осмысленный.
– Да что-то не спится, бабуля. Может, чайку попьем, уж если мы обе проснулись?
– Сейчас до туалета добреду, умоюсь и попьем.
Внучка была удивлена таким хорошим состоянием бабушки. В последнее время с трудом удавалось покормить ее завтраком до ухода на работу. Софья Аркадьевна капризничала, говорила, что ничего ей уже не надо, умереть бы поскорее, чем так жить… А сегодня она с удовольствием съела баночку йогурта, взялась за бутерброд.
– Так что ж тебе не спалось, милая моя? Замуж пора, измучила я тебя, – начала бабушка.
– Не хочу я замуж, да и не за кого, – успокоила ее Надя и, чтобы сменить тему разговора, решила рассказать про свой сон. – Мне сон чудной снится, уже не в первый раз. Все зеркала да зеркала, и во всех мое отражение, а в то же время как бы не мое… Прическа другая, одежда – то платье вечернее, то рваные джинсы и камушек в пупке.
Скажи она такое пару лет назад, услышала бы в ответ: «Я тебе дам – камушек в пупке!» Интересно, отреагирует ли в нынешнем состоянии? Может, уже пора джинсы покупать, бабушка и не заметит?
Но Софья Аркадьевна смотрела на внучку пристально и серьезно:
– Зеркала? И в них ты, да не ты?..
– Да, бабуля, вроде я, но как бы и не я.
Бабушка смотрела на внучку, и постепенно глаза ее заволакивались слезами.
– Прости меня, внученька…
«Начинается, – мысленно вздохнула Надя, – ненадолго же ее просветления хватило».
– Я очень виновата перед тобой, – Софья Аркадьевна вытащила из-за рукава халата платочек и утерла катившиеся по морщинистым щекам слезы. – Правду пишут, близнецы друг друга чувствуют, нельзя их разлучать…
Надя жалостливо смотрела на бабушку. «Как теперь говорят? Крыша протекла?.. Маразм крепчал?.. Мне на работу через час – а как ее в таком состоянии оставить? Успокоить побыстрее надо, снотворного, что ли, дать?»
Она кинулась к буфету, открыла аптечную полку, стала перебирать коробочки.
– Бабуля, ты еще лекарства не пила, – сообщила она бодрым голосом.
– Да не надо мне никакого лекарства, со мной все в порядке. Голова сегодня на удивление ясная, и я говорю совершенно серьезно. Я виновата перед тобой: столько лет скрывала, что у тебя есть сестра-близнец.
Надя ошарашено выглянула из-за дверцы буфета.
– Брось лекарства, садись. Надо, наконец, все тебе рассказать.
Не глядя пододвинув ногой табуретку, Надежда уселась у стола.
– У Любочки две дочки родилось: ты, Наденька, и Верочка – твоя сестра-близнец. Нам даже и думать не надо было, как вас назвать…
Надя не знала, верить или нет. Может, у бабули помутнение?
– Принеси из-под моей кровати палисандровую шкатулку, – приказала бабушка Соня своим прежним, твердым голосом.
Внучка послушно пошла в комнату. Ей всегда нравилась эта красивая резная вещица, принадлежавшая еще ее прапрабабке. Но внутрь ей никогда не позволялось заглядывать. Маленький ключик бабуля прятала, а в последние годы носила на шнурке на шее.
Когда она поставила шкатулку перед бабушкой, та передала ей ключ:
– Сама открой, руки трясутся, не попаду.
Надя открыла крышку. На внутренней ее стороне было зеркальце, а на дне какие-то бумаги и фотографии. Софья Аркадьевна порылась и достала снимки.
– Вот. Здесь вам по месяцу. Это вы с Любочкой, вам по полгодика. А здесь со своим отцом. Снимали, когда вам год исполнился.
Надю всегда удивляло, что у нее очень мало младенческих снимков. Всего несколько, да и те как-то странно обрезаны – на одном у мамы даже уха нет. Хотя, у них не было фотоаппарата, и кто делал эти любительские снимки – неизвестно.
Сейчас она взяла фотографию, на которой молодой мужчина держал их с сестрой на руках. Смотреть на детей особого смысла не было, две абсолютно одинаковые девочки. Она разглядывала того, кто был ее отцом. Симпатичный молодой мужчина, правильные черты лица, русые волосы, открытый взгляд.
Не выпуская из рук фотографию, Надя потянулась к верху буфета, нашарила спрятанные там от бабушки сигареты и зажигалку. Она давненько покуривала тайком на работе, а иногда и после ночных «концертов», когда бабушка, накачанная валокордином, засыпала, а сама она мучилась бессонницей. Сейчас она закурила не скрываясь, а бабушка попросила:
– И мне дай.
Не думая ни о чем, она сунула бабушке сигарету и поднесла зажигалку.
– Как его звали?
– Владимир. В метрике у тебя его отчество. Да и почему – звали? Ему сейчас должно быть лет шестьдесят с небольшим. Жив, наверное, – довольно равнодушно ответила Софья Аркадьевна, с удовольствием выпуская струю дыма.
Надя смотрела на курящую бабушку, боясь задать вопрос:
– Он… бросил маму? А моя сестра, что с ней случилось?
– Надеюсь, Верочка жива и в полном здравии. Ее забрал твой отец после смерти Любы.
Софья Аркадьевна затушила сигарету, провела ладонью по лицу и, собравшись с духом, начала свой рассказ.
– Любочка познакомилась с ним в университете, он какие-то семинары там вел, а вообще работал в институте прикладной физики. Я не возражала против того, что они встречаются, он казался хорошей партией. Старше Любы на семь лет, научный сотрудник, к тому же образование получил в Ленинграде, хотя по рождению – сибиряк. Мы с ним много о Ленинграде разговаривали. Владимир был всегда очень прилично одет, в гости приезжал с букетом и конфетами. Когда они решили пожениться, я мысленно перекрестилась. Дочка выходит замуж за приличного, образованного, симпатичного мне человека – чего еще желать?
У него в Новосибирске имелась отдельная квартира, роскошь по тем временам для такого молодого человека. Да и материально он был неплохо обеспечен, я была рада этому и не задавалась вопросом, откуда эти блага. Когда вы родились, он от счастья чуть не прыгал. Все было прекрасно больше года, почти полтора. Я, конечно, редко вас с Верочкой видела, пару раз в месяц. Три часа на поезде в один конец – не наездишься! Мечтала, что, когда вы постарше станете, смогу иногда вас к себе привозить.
Однажды приезжаю вас навестить, а Любочка, радостная такая, возбужденная, кричит:
– Мама, Володю в Ленинград переводят!
Я удивилась: что же, в Ленинграде своих физиков нету? Или его фамилия Иоффе? Ведь понятно, что только выдающегося ученого могут перевести в северную столицу, его ведь с семьей жильем обеспечить надо. На мои слова Люба ответила:
– Так его не институт переводит, а Комитет!
– Какой комитет? – не поняла я.
– Госбезопасности. Ведь Володя не только физик, но еще и офицер КГБ.
– И ты знала об этом? – ужаснулась я.
Люба сказала, что знала, почти с первого дня. Только муж просил не трепать об этом языком. Он следит за соблюдением секретности, поскольку в институте занимаются разработками для Министерства обороны. Для всех он обычный физик.
– Не физик он, а сексот! – гневно выкрикнула я.
На что моя глупая дочь спросила, что это за слово такое.