000
ОтложитьЧитал
© Д. Орлов, 2022
© ИД «Городец», 2022
Болван да Марья
(повесть)
Все мы ищем оправдания этому миру и, как правило, находим. Накануне я подрался с Бомбеем. Он ударил меня в лицо, скучным, словно нарисованным ударом, прямо в лоб. Такой удар называется джеб. Он занимался боксом в юности, и я занимался боксом в юности, в той же секции на десятой линии, в подвальном этаже юрфака. Но когда он ударил меня, я сунул руки в карманы, чтобы, не дай бог, не ударить в ответ, сказав: «Ну и дурак». И тогда Бомбей ударил ещё раз и разбил мне нос. Кровь залила замшевый пиджак, светлые хлопковые брюки и попала на белые в мелкую дырочку ботинки, которые я купил в Гамбурге на Мёнкебергштрассе. Я опять обозвал его дураком, зажал нос ладонью и отправился в ванную умываться. Кира принесла мне лёд, завёрнутый в полотенце. Она тут здорово обжилась.
Мне стало стыдно за Бомбея и жаль ботинки. Ботинки я купил прошлым летом. У них была такая твёрдая кожаная подошва с вытесненным названием производителя. Не какое-нибудь транснациональное говно, а хороший немецкий крафт. Только вышел из магазина, сразу надел, а старые, намокшие накануне и оттого прокисшие, выкинул вместе с коробкой в урну. Шёл по улице и смотрел на свои ноги в отражениях витрин. И джинсы на мне были новые, и куртка: за неделю до парома подхватил на распродаже в Хельсинки. И нравились мне мои ноги, торчащие из-под куртки, в незамятых, без привычных пузырей на коленках, джинсах. И казался я себе в этих тёмных витринных стеклах, идущий между манекенов и надписей «Verkauf», стройнее и моложе, а возможно, что лучше и удачливее. Но даже если бы и взаправду, поди слови ту удачу с моей одышкой.
Зачем-то придумал взять злополучные ботинки на день рождения к Марье, не хотел ходить в тапках или в носках перед Кирой и бабами, которые там окажутся, и принёс с собой в чёрном шуршащем полиэтиленовом пакете. Ехал в такси по Каменноостровскому, держал пакет на коленях, а он шуршал, как морщился, поперёк всех FM-радиоволн с их плохими песнями.
Во-первых, совершенно всё равно, происходило ли это вчера, в прошлом году, тридцать лет назад или происходит сейчас. Я что-то понял про время, но сразу не записал, а потому скоро забыл. Осталось только чувство, что меня обманули ещё в самом детстве. Впрочем, всех в детстве обманывают. Разве не так? Воспитание ребёнка сплошь состоит из обмана. Нельзя ему вот так просто сказать, что он умрёт. Если это сказать сразу, то не очень понятно, как заставить его опускать стульчак в уборной, решать уравнения и ездить к тёте Эмме. Особенно последнее. Я бы ни за что не ездил к тёте Эмме, если бы знал, что я смертен.
Пиджак тоже жалко. Но пиджак всё равно казался на мне тесным, если застегнуть, выпирают бока. Я значительно покрупнел, если не сказать «разжирел», за последние годы. На универовских фотокарточках остался тощим глистом на длинных ножках, обёрнутых в пятьсот первый Levis, а в реальности набрал солидность. Марья говорит: «забурел». Не понимаю, нравится ей или нет. Скорее, нравится, но Марья не показатель, у неё ко мне предвзятое отношение.
В позапрошлом году Игорь Ревазович устроил её в «дочку» ЛУКОЙЛа, где сам директорствует. Марья эффектная, манкая. Раньше формы были, а сейчас похудела, но ей идёт. Причёска аккуратная, красится в такую дрюсточку, когда одни волосы светлее других, не помню, как называется, это давно не модно, но ей к лицу. Кажется, что впереди тренда. На работе не знают, что ей уже под полтос, думают, чуть больше тридцати. В кадрах, конечно, в курсе, но остальные не догадываются. А она и не рассказывала никому. Зачем? Ей мальчики комплименты отвешивают, курить водят, в кафетерий – ухаживают. С кем-то она, наверное, спала.
Раньше звонила ни свет ни заря в свой день рождения и напоминала, мол, ждёт к шести. Спросонья не то поздравлял, не то жаловался. Благодарила и вешала трубку. А в этот раз софтина специальная на смартфоне напомнила. Блямкнуло что-то, мол «Марья Романова, ДР». А я как раз в Питере, уволился же. Я дома, в своей коммуналке, на опционе и на диване, не бреюсь, не мою голову, смотрю сериал про маньяка. Так и отдыхаю. Мне хорошо. Продукты заказываю через сеть, гуляю на балконе с сигаретой. Чего на улицу спускаться? Там слякоть, опять грязный снег, кашель. В среду пригласил Веронику Сергеевну. В четверг не мог дождаться, когда же она наконец свалит. Но у неё оказался свободный промежуток между выставкой в Гамбурге и выставкой в Милане, муж в командировке, дети у его матери. Пришлось готовить завтрак, варить кофе.
– Я растворимый не пью. Пора бы запомнить. Отправилась в душ, вернулась голая с мокрыми волосами. Так и шла по коммунальному коридору мимо кухни, где я кофе варил, а соседка – кашу дочери.
– Охереть, Дембечка! Опять тут эта толстожопая!?
Что я должен ответить? Ничего и не ответил.
Вероника и за стол голой уселась. Не знаю, что-то со мной не так, но голые бабы мне кажутся нормальными в постели, а не за столом. Она словно и не понимает, что голая. Или понимает, но дразнится. Долбаный телек врубила, да ещё так громко. Я его последний раз на Новый год смотрел: Путин, все дела.
Наконец сделал вид, что мне нужно по делам. Она поняла, посмотрела с прищуром, но собралась, вызвала «Яндекс. Такси», долго целовала меня у дверей.
– Сволочь ты, Беркутов. Но обаятельный. Пока!
Компания любимых и знакомых с детства. Редких случайников наша душевная близость если не приводит в восторг, то настораживает или раздражает. Мы так отчаянно синкопировали, так слаженно дышали в унисон, так отрепетированно исполняли словесные кодансы, что, попади вместе в плацкарт, показались бы труппой самодеятельного театра, едущей на гастроль. Все наши разговоры, тем не менее, – чуждая импровизациям система подколок, сплетен, смешков, цитат, словесных провокаций, преследующих единственную цель – рассмешить компанию.
Мы как хорошо сыгранный, но неизысканный провинциальный оркестрик. Ни один дирижёр не доверит нам серьёзной, что там серьёзной, просто абстрактной темы: всё едино, собьёмся на свои польки и фокстроты. Пусть так, только отбор в этот оркестрик самый строгий, предвзятый. Тут последнее пикколо имеет голос геликона. Иной раз так дунет, так выдохнет горечью, что скривится пришлый, задёргает глазом, заелозит на стуле, да и вон. Поди сыщи… И что там про нас надудит, каких нот подберёт, никому уже не интересно – на репертуар не влияет.
Было время, Бомбей заезжал ко мне по дороге на работу. Я жарил глазунью, варил кофе, и мы вместе завтракали за круглым столом при этом вечно включённом телевизоре, как в оркестровой яме у неубранной постели. Это обоим казалось забавным. Из-под одеяла торчали розовые женские пятки. Бомбей указывал на них вилкой и говорил с набитым ртом: «Пока мужчина способен сам себе сделать утром яичницу, женщина нужна ему исключительно в гуманитарных целях». Наверное, он имел в виду секс.
Всё верно, с этими пятками разговаривать было не о чем. Не клеились у нас разговоры. Пятки часто сидели в позе лотоса и прислушивались к чему-то не то глубоко внутри, не то где-то снаружи, что мне одинаково никогда не услыхать и не понять. За это пятки меня презирали. Это отражалось на том, что происходит ночью, в конечном счёте, на настроении и зарплате.
Довольно скоро пятки легализовались в Веронику Сергеевну, родили мне сына и заставили купить стиральную машину и холодильник «Libcher». Мы даже завели собаку. Но это всё, как оказалось, ненадолго. Марья, кстати, предупреждала, но я не верил. Думал, она просто злится. Чего злиться-то? Я когда на пятом курсе делал ей предложение, отказала. Ну и потом все эти её истории.
Бомбей ни разу не женился, но баб у него много. Некоторых он называет «моя жена» и живёт с ними по году, иногда по полтора. Я думаю, это началось у него с садика. Видел детские карточки, он уже с какой-то метёлкой за ручку. После третьей как бы жены я перестал запоминать их имена. Они все оказываются похожи одна на другую: тощенькие крашеные шатенки, с вытянутым лошадиным лицом, с любовью к французскому синематографу «новой волны». Первую звали Леночка, вторую Лёля, третью опять, кажется, Леночка. Остальных я не запоминал, называл попросту «привет!» или «как дела?» Марья помнила их всех, всех привечала. После разрыва с Бомбеем Леночки подолгу паслись у неё, пока не находили кого-нибудь, с кем в постели говорить о Фатихе Акине и курить траву. Бомбей не очень мог поддержать про Фатиха Акина, но его это заводило. Иногда Марья пристраивала Леночек к кому-то из общих друзей. На Марьиных днях рождения Леночек, бывало, собиралось трое или четверо вместе, и мне казалось, что я попал в сумасшедшее будущее, где разрешено клонирование и многожёнство. С некоторыми я был бы не прочь, но только без дальнейших последствий и обещаний.
Это я говорю, что подрался, а ведь я и не дрался. Бомбей просто мне врезал. Прекрасное начало апреля.
Марья жила в квартире, доставшейся от матери в некогда «блатном» райкомовском доме на Карповке, с огромными окнами, выходящими на долгострой отеля, который должны были сдать ещё к «Играм доброй воли». Отель чуть справа, а напротив купола собора Свято-Иоанновского монастыря. Кстати, женский монастырь. Мы про то даже шутить устали. Шутили только случайные люди, оказавшиеся в нашей компании. Нам было уже не смешно. Впрочем, компания с годами редела, самые развесёлые ушли ещё в начале девяностых, а потом кто сторчался, кто повесился, кого убили. Олега, например, убили. Олег поехал после работы в декабре на тачиле к дочери в интернат. Его опоили клофелином и выбросили из машины возле остановки автобуса в Ропше. Замёрз. Кому-то хватает рюмки, а Олег был спортсмен, третий дан по кёкусинкай, ну и вообще рыцарь в латах. Наверное, целый стакан выжрал, пока его срубило. Просто не проснулся.
– Вай! У меня сын родился! Выпей со мной, братан!
Конечно, выпил. Как откажешься?
Мы искали его три дня. Сека обнаружил труп Олега в морге Рамбовской больницы. Потом искали тех, кто это сделал. Долго искали. Почти год. Нашли, конечно. Очень серьёзные люди нам тогда помогли. Менты вообще сказали, делайте с этими что хотите, есть на кого повесить. Пестик у нас был, «макаров». Приехали вчетвером утром в понедельник, думали грохнем, но пожалели. Грех на душу брать никто не захотел. Друг другу пестик передавали. Помню, сидят эти двое азербонов в обоссанных кожаных штанах на кухне, руки в наручниках за спиной, рожи разбиты. Жить хотят. В ванной жена одного из них с заклеенным ртом, в комнате дети телек смотрят про Скруджа Мак Дага. Фолкнер там с ними, типа добрый дядя. Ну да, рожа такая заграничная, сам вмазанный. А они мелкие совсем. Бомбей «макарова» Секе сунул, Сека мне, я флажок вниз, передёрнул – патрон в патронник загнал, а руки ходуном. Поднял, навёл на того, что ближе сидел, а самому стыдно, что тремор такой.
– А-а-а-а! – кричу. – А-а-а!
И говном пахнуло нестерпимо, то ли этот, то ли второй, то ли оба обосрались от страха. И чайник на плите уже минут двадцать кипит. Я в него и бахнул. Бомбей с Секой еле отскочить успели, иначе обварились бы. Оказывается, если кафель на кухне, то по ушам лупит, чуть барабанные перепонки не рвутся.
– Деньги! Деньги забирай, – кричат.
Фолкнер в Америке разбился потом в пятнадцатом на «Индиане». Он всегда мечтал о таком, чтобы как у Че Гевары. Девяностый интерсейт в районе Сиэтла стал его последней взлёткой. А в России Фолкнер чуть было совсем не сторчался. Ходил еле живой, а может быть, это мне так казалось. Скорее второе. Встретил его в десятом летом на Петроградке, он только после больнички, рожа и без того унылая, а тут ещё и отёкшая, ноги все в венах с узелками. Я его привёл к себе, ужином накормил, оставил ночевать. Предложил выпить, но Фолкнер отказался. Утром на работу, а этот херов шпион деньги все из квартиры выгреб, херню всякую, модемы, планшет, ноутбук, в чемодан мой покидал, костюм мой же английский напялил и срыл. Соседи говорили, что мужик «с такой вот рожей» в костюме с чемоданом из комнаты выходил. Решили, коллега. Мне не жаль. Мог бы и попросить. Видел его потом в четырнадцатом в Весёлом посёлке, когда квартиру он свою перед отъездом в Штаты продавал и библиотеку раздавать пришлось. Мне Бомбей сказал, а ему Марья. Книги Фолкнер на лестницу выставил. Я забрал себе на дачу «Малую историю искусств» и альбом лучших фотографий журнала «Life».
Удивился, кстати, что нормально выглядит. Одутловатость даже прошла.
– Чё ты и как? – это я.
– Нормально, камнями занялся, – это типа он.
– Чё за камни?
– Первая категория. Ваши вписали.
Знал я уже, как наши «вписывают». Ни хера хорошего потом не бывает. Но тогда смолчал. Порадовался, что не торчит.
А эти твари, что Олега клофелином опоили, живут сейчас где-то у себя под Баку, а может быть, и в Купчино. Может быть, даже счастливо живут. Торгуют овощами на районе или подряды от Жилкомсервиса берут на кровельные работы. Дети подросли и пошли в школу. Пятёрки домой приносят. Это ведь уже в шестом году было. Вокруг покой и кредитное благополучие, не то что в девяностые. Налички тогда у них забрали целый чемодан, отвезли Марье. Она квартиру для Олеговой дочки купила в Озерках, ещё и осталось. Что теперь вспоминать. Хорошо, что не шмальнул. Не простил бы себе. И без того есть, чего не отмолить.
Кто в Санкт-Петербург попадает из другого места, а не рождается в нём, чтобы раз и навсегда оказаться отравленным испарением его болот, быстро привыкает, что гранит повсюду. Колонны из гранита, набережные из гранита, ступени. Потом находит огромные декоративные чаши в парках, позже замечает столбики у подворотен, предохраняющие стены он ударов карет. Это гранит рапакиви – гнилой камень. Вообще, он слегка радиоактивен, и потому радиационный фон на набережных чуть выше. Термин rapakivi на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков придумал и предложил королю Швеции медик, алхимик и геолог Урбан Хьярве. Сын викария Хьярве родился чуть севернее места, где река Охта впадает в Неву, на землях шведской Ингерманландии. Где-то в районе нынешней станции метро «Красногвардейская». И если бы не отправился с родителями потом в Дорпат (так по-шведски назывался Тарту), а после в Стокгольм, застал бы и Питера дер Эрсте, и всю кампанию по прорубанию окна в Европу. Думаю, ему стало бы не до гранитов.
Эпитет «гнилой» весьма точен. Эти карельские граниты подвержены разрушению под действием внешней среды, то есть выветриванию. Странно, что из него в Петербурге построено почти всё. С другой стороны, его тут так много, что почти до хрена: от бульников, принесённых мореной, до коренных пород такой толщины, что из них можно вырубать колонны под сотни метров длиной каждая.
Вот, скажем, Кира, ты врач. Всё знаешь про болезни, знаешь, как они называются по латыни. Знаешь, как называются по латыни органы, которые затрагиваются во время болезней, уже названных тобой по латыни. Но мало того, ты знаешь латинские названия лекарственных средств, которые лечат те болезни, названные… Всё, чем я могу перед тобой похвастать, это состав горных пород, химические формулы минералов, названия месторождений, физико-химические характеристики, ну и так далее. Не всё помню наизусть, но до сих пор точно знаю, где посмотреть. Ты считаешь, что уже этого достаточно. Поживём – увидим.
Ну да ладно. Что там ещё о гранитах-рапакиви? Они, как и остальные граниты, кристаллизуются из расплавленной, но не излившейся на поверхность магмы. Это ортоклазовые граниты разной зернистости. Калиевый полевой шпат, плагиоклаз, роговая обманка, биотит, фаялит и пироксен. Чем больше ортоклаза, тем краснее, почти мяснее гранит. Калий-натриевый баланс сдвинут в сторону калия. Они бедны магнием и кальцием, а содержащиеся в них тёмные минералы высокожелезисты. Вряд ли эти знания пригодятся тебе в обычной жизни. Хотя, когда наша пока ещё не родившаяся дочка спросит тебя, а что это такое блестит в камушке, ты смело сможешь ответить, что биотит, или попросту чёрная слюда. Всякие жулики болтают, что биотит хорошо влияет на раскрытие коронной чакры и улучшает зрение третьего глаза. Про глаз не знаю, на первых двух у меня астигматизм. Чакру никто не видел, но мы с тобой, Кира, сторонники доказательной медицины. Кварц в рапакиви тёмно-серый, почти чёрный. Есть включения биотита и плагиоклаза. Вообще, уже тут я начинаю путаться, потому что не бывает просто рапакиви. Есть выборгиты, есть биотитовые граниты, есть питерлиты, есть неравномерно-зернистый порфировидный гранит, есть крупноовоидный порфировидный гранит. Все они выглядят по-разному. И проще тыкать пальцем в какую-нибудь колонну и называть конкретный тип рапакиви. Но это не мой профиль, я точно ошибусь. Скажем, врач общей практики может с той или иной степенью точности узнать инфекционную болезнь, а инфекционист не обязан разбираться в типах рака. Мне кажется, вполне пристойная аналогия. Если сравнивать геологию и медицину, то геофизика – это как рентген и УЗИ. Понимаем, что видим, но в частности не вдаёмся. Хотя камни – это красиво. Ради камней мы и пришли тогда в профессию.
Из наших, кстати, с Марьей никто после Олега не спал. Ну, или не афишировали. Вдова друга. Пусть три года только прожили, что же, не вдова теперь? Потом непонятно, что с этим делать. Ну, может быть, Фолкнер пару раз под амфетаминами, Сека от отчаяния. Ну, я иногда по старой памяти. Бомбей точно нет, она бы его не подпустила. Она и раньше не подпускала. А мужиков я многих Марьиных помню. Сплошняком какое-то мудачьё стрёмное: поэты, художники, фарца бывшая с «галёры[1]» и «климата[2]», однокурснички наши. Мужики постарше тоже случались, но не лучше. Даже один уголовник был, звёзды у него на плечах. Мы такие в пионерском лагере «Юный геолог» по трафарету набивали на дипломах за первое место в спортивных состязаниях. Марья с ним по переписке познакомилась. Мода такая была – с сидельцами переписываться. В журнале адреса публиковались. Он к ней перебрался жить, устроился работать в «Яндекс.Такси». Сам ростовский, но по навигатору возить, город знать не требуется, знай, крути руль. А потом его же дружки с зоны и подставили. Замутили какую-то афёру, кинули. Он остался должен. Это Марья только-только собралась за него замуж, а после сразу квартиру продавать, чтобы купить с доплатой коттедж под Белоостровом. Этот типа башлял своих ляма два. Повезло, короче. Думаю, убили его тогда же. Марья плакала, жалела. Но она вообще добрая.
Один только нормальный был, Игорь Ревазович, заказчик из ЛУКОЙЛа. Тоже грузин. Ну как тоже. Машка на одну половину, а тот на другую. Холёный такой, упакованный. Марье платья покупал, ювелирку всякую. Она её потом в ломбард сдавала, но это уже совсем потом. Замуж за него так и не собралась, хотя мы советовали. То есть не то чтобы советовали. Говорили, что это правильно, но внутренне содрогались. Марье только сорок два исполнилось, а перцу этому под семьдесят, ну или сильно за шестьдесят. Одна херня, не пошла она никуда.
Нашёлся немец из репатриантов. Его контора тоже с Марьиной матерью дела вела. Но с Мзевинар Георгиевной, понятное дело, не забалуешь. А тут сразу неформальные отношения. Марья и в Германию собралась, потому что влюбилась, а не потому, что ей та стажировка была важна. В гробу она видала все стажировки. Она даже кандидатскую из-под палки защитила, мать настояла. В пионерском лагере такое называли «втюрилась». Или «втюрилась» – это когда записки через вожатых, взгляды на линейке и свидание за клубом? А тут они трахались даже у меня на коммунальной кухне на подоконнике с облупленной коричневой краской, пока соседи были на работе. Типа в гости зашли, и вдруг приспичило. Соседка как-то выползла из своего коридора с похмела кофе сварить, увидела всё это дело, заржала и припёрлась ко мне в комнату с сигаретой. Видимо, надеялась, что я, как модератор разврата, тоже её удовлетворю. Не, ну её нафиг. Я уже вляпывался однажды, потом хоть жильё разменивай: сразу претензии на всё.
И ведь поехала Марья, стажировалась в этом самом Wintershall Holding, откуда, собственно, сей немец и нарисовался. Жили под Берлином, пока не залетела. Марья спецом старалась забеременеть. А он, как оказалось, вовсе не хотел никаких киндеров, он, мне думается, вообще на патент метода белковой индикации нацелился. Записал её на аборт по расширенной страховке в берлинскую клинику, а там и заметили, не всё в порядке. Оперировали уже у нас, в Песочном, Бомбей через друзей устроил. Немец вроде как вначале деньгами предложил помочь, потом срыл. Ну, я его понимаю. На хера ему больная и бесплодная русская баба с грузино-татарскими корнями и склонностью к алкоголизму? Хотя это тогда он киндеров не хотел, а через пятнадцать лет я нашёл его в Фейсбуке. На фотках двое чернявых детей, тёлка какая-то тощая. Послал запрос во френды, думал, поможет разобраться с консультацией для Марьи в Charite. Но он сделал вид, что это не он. Обычно немцы так не делают. Впрочем, я сразу предположил, что он не из поволжских немцев, как уверял, а простой кишинёвский еврей.
Когда Марья в том же, третьем, году заявила, что выходит замуж за Олега, мы заржали. Не поверили. Ну, совсем они друг другу не подходили. Олег дочерью занимался, уроки с ней делал, на кружки возил. Ну и фирма у него эта разрослась, окна уже и по области ставили, ремонты всякие, монтаж-демонтаж. Там с середины девяностых половина наших впахивала. Частное предприятие для своих. А Марья – птица певчая, дурная.
Помню, когда ещё «Игры доброй воли» были, сняли мы вместе с Олегом квартиру у тогдашней жены Секи на Стремянной, ровно напротив «Эльфа»[3]. Сека с женой от города новую получили на Загородном, а эта типа осталась. Даже и не снимали, просто жили. Вначале коммуналку оплачивали, а потом и вовсе перестали, когда дом на расселение пошёл. Нам вначале электричество рубанули, мы соплю из соседнего дома кинули. Потом газовщики приехали, трубы отпилили. Хер с этим газом, не больно нужен. Потом воду перекрыли. Но мы под лестницей в вёдра набирали и носили. Три зимы так пережили. Камин топили, обогреватели не выключались. Утром иней с одеяла стряхнёшь, из китайского термоса с цветами чай нацедишь – и в институт на работу. Вечером в стылую квартиру вернёшься, начнёшь топить. Дров до хрена было. В соседнем доме ремонтники паркет разбирали дубовый, выносили на улицу, а Олег мимо проходил. Дал на бутылку, всё к нам в парадняк и свалили.
Квартира знатная. Бывший особняк какого-то издателя, который чуть ли не Пушкина издавал. Большевики, конечно, поделили всё на равные части. У Секиной жены ещё прабабушка тут жила, актриса. Её именем театр назвали. От квартиры издателя остались кабинет и столовая. В кабинете панели дубовые по стенам, дубовый потолок, резьба по ореху и красному дереву, камин мраморный. А в столовой всё в стиле Людовика какого-то: стены синие, лепнина белая, купидоны на потолке с неприятными лицами. У одного штукатурка, аккурат где правый глаз, отвалилась. Лежишь на кровати, а он на тебя сверху этим бельмом смотрит. Двери зеркальные, окна мутные на скверик. У нас в той квартире все обычно и паслись. Шутка ли, перекрёсток всех путей. Тут тебе и Литейный, и Владимирский, и Невский, и Пушкинская, «Эльф» опять же.
Однажды на мой день рождения Марья отправилась в ларьки на углу Марата за бухлом. А тут ливень. Такой просто тропический. Марья промокла, сняла платье, осталась в купальнике и платьем мыла лобовые стёкла припаркованных вдоль Стремянной машин. Ей махали и гудели. Мы смотрели из окна. Вернулась счастливая с бутылкой польского рома и бутылкой отвратительного бренди «Слънчев бряг». Олег принёс полотенце, вытирал её и норовил приобнять, а Марья хихикала. Он потом ушёл её провожать на Петроградскую и вернулся только через неделю. Сказал, что развели мосты. Развели и развели, мне-то какое дело. Ну, положим, я сам имел на Марью виды, но это было не принципиально.
Кажется, в тот год я впервые задумался, что живу бессмысленно. Денег не хватало. К Олегу идти работать я не хотел. Чтобы подработать, устроились с Бомбеем мыть колбасу на Апрашку. Нужно было доставать из коробки батоны просроченного сервелата, мыть в тёплой воде от плесени, а потом натирать подсолнечным маслом. После этого они блестели и походили на свежие. Их выкладывали на подносы и уносили в ряды, где толкали за половину магазинной цены. Не помню, сколько мы зарабатывали. Видимо, не настолько много, чтобы не ходить в институт.
Институтское начальство не понимало, что дальше. Пока наши пропуска дотошно проверяли на вахте, какие-то весёлые парни проходили, кивнув охране. Первый отдел уже вовсю торговал секретными картами, а в столовском буфете на втором этаже вдруг пропали бутерброды с килькой и запретили приносить и разливать.
Марья у матери в лаборатории работать не захотела. Типа достал уже этот контроль и все дела. Устроилась к нам в институт, в международный отдел. Она окончила факультет раньше нас, хотя была младше на год. Два в минус – это наша армия. А один в плюс – её гениальность и вундеркиндность. Мы звонили ей по местному два-девятнадцать и спускались по лестнице на третий, нажимая «три – сорок семь» на кодовом замке. Этаж был режимный.
Это было единственное место в институте, не считая кабинета директора (но это по слухам), где была специальная кухня, уборная и комната для переговоров. Мы сидели на той кухне, и Марья приносила нам твёрдокопчёную колбасу, сроки годности которой «подходили», чёрную икру, оставшуюся от «встречи с партнёрами», тарталетки с красной рыбой, бутерброды с балыком и банки с пивом «KOFF». У пива не было срока годности. Пиво могло ещё пережить даже вторую чеченскую и присоединение Крыма, но Марья была щедра, а её начальник не слишком щепетилен на этот счёт. В международном денег не считали.
– За науку!
И мы чокались дорогой и вкусной водкой «Абсолют-курант».
– За присутствующих здесь дам!
И мы вставали и пили с локтя, а Марья хихикала. Она любила нас одинаково. Меня и Бомбея. Мне кажется, что меня она любила больше, но всё равно не так, как моего отца. Отец работал заведующим кафедрой и однажды сказал ей: «Марья, ты похожа на Анастасью Кински». Всё. Она втюрилась в него по самые гланды.
На поминках по отцу Марья напилась и блевала в унитаз в квартире моих родителей на Говорова. Там раздельный санузел и сортир совсем маленький. Если бы я решил блевать в сортире, мне пришлось бы открыть дверь, но Марья была миниатюрна, потому она блевала при закрытых дверях. А потом, когда мама моя вымыла ей лицо, она сидела, укутанная в одеяло, на диване в гостиной и признавалась вдове в любви к её покойному мужу.
– Я мечтала бы от него детей.
Мама моя гладила её по голове и пыталась напоить горячим чаем с мёдом.
Отец мой не был святым, но зачем ему спать с идиотками? С идиотками спал я. Частенько, если Марьин шеф уезжал на конференцию, мы, напившись средь белого дня в международном отделе, смотрели друг на друга специальным взглядом, потом вставали и закрывались на замок. Марья раскладывала диван в переговорной, доставала из шкафа бельё и опускала жалюзи. Иногда в дверь ломился Бомбей. Первый аборт Марья сделала от меня.
Расскажу. Однажды мы с Бомбеем получили зарплату, пошли на Апрашку, купили банку кабачковой икры, батон сервелата, коробку сникерсов, литровую бутылку виноградной водки «Керманоff» и отправились на Стремянную. Была середина декабря. Олег уже плотно ночевал в офисе. У него случился роман с секретаршей. В квартире было темно и холодно. Вначале я подумал, что выбило пробки и потому обогреватели не работали. Но оказалось, что работники ЖЭКа перерезали нашу соплю. Мы топили камин и говорили о бабах. После трёхсот грамм Бомбей сообщил, что они с Марьей решили пожениться. Мне было всё равно. Я от скуки второй месяц писал венок сонетов и думал о катренах и терцетах. Ещё я думал, что без обогревателей ночью факт, что околею. Мы допили водку, Бомбей уехал к себе, а я подвинул тахту к камину и уснул. Ночью проснулся от холода. Камин потух и дымил. Полчаса я пытался его вновь раскочегарить, потом плюнул, позвонил Марье, разбудил её и спросил, дома ли мать. Мзевинар оказалась в командировке. Я сказал, что сейчас приеду. Марья обозвала меня болваном и повесила трубку.
Я оделся, сунул в карман куртки зубную щётку, оставшиеся два батончика «Сникерса» и выскочил на улицу. Чтобы сократить путь, пошёл через отель. Возле круглосуточного обменника тусовалась центровая фарца. В холле первого этажа высилась поленница упакованных в полиэтилен финских ёлочек, предназначенных в номера. Я подхватил одну, прошёл насквозь через кафе, где шумела компания подгулявших американцев, миновал лобби, помахал рукой девочкам за стойкой и оказался на Невском. Метро уже закрылось, троллейбусы не ходили, а деньги на тачку я пожалел. На них можно было купить в ларьке у Марьиного дома польский ликёр и закуску. Сыпал снег. Пока я по Литейному добрался до Белинского, началась пурга. От быстрой ходьбы я вспотел. Ёлка казалась всё тяжелее.
На Марсовом поле какие-то ухари принесли скамейки к вечному огню и жарили сосиски с хлебом, нанизывая на пруты арматуры. Не братки, просто какая-то школота и бомжи. Если бы я был трезв, прошёл мимо. Но я был пьян, потому зачем-то принялся их стыдить. Самый борзый из компании вскочил и попытался дотянуться до меня ногой в прыжке, но я отошёл и принял его в челюсть прямой левой. Меня достаточно быстро сбили с ног и начали гасить. Кто-то кинул ёлку в огонь. Надулся и лопнул полиэтиленовый пузырь. Пуховик смягчал удары, голову я прикрывал. Наконец им надоело, они оставили меня отплёвываться кровью, а сами вернулись на скамейки. Я отполз на четвереньках в сторону, поднялся и, не оглядываясь, пошёл к Троицкому мосту. Мне в спину свистели и матерились.
На петле у памятника Суворову стоял рабочий трамвай. Бригада копошилась в отдалении. Я заглянул в кабину – пусто. Вскочил, забрался на место вагоновожатого, поднял пантограф и поехал. Там большого ума не надо. Сколько раз, стоя у кабины, смотрел, как это делается.
Трамвай, разгоняясь, мчал по Троицкому мосту. Сзади бежали рабочие, я видел их в зеркало. Но вскоре в зеркале остались только яркие от фонарей снежинки. Возле особняка Кшесинской остановил вагон перед стрелкой. Я не знал, как её перевести, но видел, что обычно что-то ковыряют ломом. Поискал лом, нашёл за сиденьем и выбрался из кабины. На углу целовалась парочка. Девочка посмотрела на меня с интересом, а парень с ужасом. Из моей разбитой брови сочилась кровь и сбегала струйкой по щеке за ворот пуховика. Я помахал девочке рукой и принялся курочить рельс. Но что-то я делал не так, и стрелка не переводилась. Я плюнул, вернулся в кабину, выключил ток, опустил пантограф, достал из кармана «Сникерс» и примостил его на приборной панели. Лом, на всякий случай, я захватил с собой.