Призмы Шанбаала

Комментарий Редакции: Перед нами – сверкающий мир фэнтези, полный немыслимых загадок, восторженных открытий и занимательных исследований. Невесомый слог гармонично переплетается с серьезными моральными вопросами. Какой ответ созрел у вас, дорогой читатель?

Пролог

В эту ночь обстоятельства менялись слишком быстро, чтобы давать обещания. Дул холодный свежий ветер, забирающийся под одежду и ледяными руками ласкающий кожу, оставляющий красноватые следы своих прикосновений. Ее ступни похолодели, и она убрала их под себя, не меняя позы в целом: так и осталась на диване, подперев голову рукой с локтем, поставленным на подлокотник, и неотрывно наблюдая за ним, сидящим в кресле в неестественно расслабленной позе. Черные волосы падали на лицо, испещренное шрамами: один пересекал губу, второй бровь, крупный рубец алел на щеке, а отупевший взгляд уставился в пустоту.

Она продолжала наблюдать, потому что наблюдение было единственным способом существовать сейчас, не пересекая границ, но подходя к самому краю. Наконец, его рука поднялась, коснулась пересохших губ, с которых сорвался тихий смешок. Луна, неестественно большая и яркая, выглянула из-за туч. Cвет полоснул мужчину по щеке.

С лунным светом его поза переменилась, будто бы наполнившись чужеродной жизненной силой, он пересел в более живую позу, провел руками по волосам, убирая их от лица, заправляя за уши. Взгляд девушки зацепился за кончики волос, почти касающихся плеч мужчины, и она подумала, что стоит привести его волосы в порядок.

– Это не проигрыш, – произнес он в пустоту, укутывая себя черными перистыми крыльями. – Но придется принять это неудобство, как поражение.

Девушка вздохнула, качнула крыльями за спиной, раскрывая их, пошевелила костями и сложила обратно, продолжая обдумывать, что скажет в суде. Меланхолично она перебирала аргументы, равнодушным взглядом продолжая ласкать мужчину, с которым делила кровать, и чей запах был почти неразличим в всё уничтожающем северном ветре, прилетевшим к ним с вершин Поляриса.

«Если ты сдашься, я тебя разлюблю», – подумал он, и мысль долетела до нее с горьковатым привкусом лжи.

Девушка прокрутила на пальце кольцо, поднялась на ноги и подошла к мужчине, в которого верила и которого, как она думала, любила. Оранжевый янтарь блеснул в свете луны, наполняясь изнутри галактическим свечением. Коснувшись его подбородка, она приподняла его голову, наклонилась и запечатлела на губах нежный поцелуй, и подумала о том, как много было этих поцелуев с тех пор, как обстоятельства впервые стали изменяться, и они оба признали, что не каждое обещание можно исполнить. Она мягко оторвалась от его губ, провела рукой по его скуле, обрисовывая контур лица.

Глаза девушки остались холодными, но внутри теплела тревога, и это немного его успокоило.

Устало мужчина поднялся на ноги. Черная прядь волос выскользнула из-за его уха. Он обнял ее крылом, притягивая к себе, положил руку ей на талию.

– Когда дойдет до суда, я скажу им, что ты мне солгал, – пустым голосом проговорила она, глядя на кольцо, сверкающее на пальце.

Лунный свет прошел сквозь янтарь, и тень от паучка, застывшего в центре камня, упала ей на руку длинной вытянутой фигурой.

– Рах, – тихо позвал ее мужчина.

В его голосе не было упрека, лишь тихая просьба, не опускающаяся до уровня мольбы. Она подняла на него стеклянные белоснежные светящиеся глаза, провела пальцем по его виску, вспоминая что у того, другого, что окончательно изменил всё, и сделал невозможным исполнение их самого главного обещания, на этом месте под кожей расцветала паутина вен.

– Жди следующих указаний, – сказал мужчина, выпуская ее из объятий.

Только что ей казалось, что она защищена от любой опасности, окутана коконом его любви, и перед этой любовью отступит любая волна, даже смерть замрет в недоумении, куда ударить своей безмолвной косой в этот сокрушительный щит, а теперь всё ушло, растворилось, оставив после себя горечь сожаления. Лунный свет отразился от ее кожи, отзываясь на беловатое легкое свечение. Нерешительно девушка стояла перед ним, неспособная принять решение: сделать шаг к нему, или несколько шагов прочь.

Он улыбнулся ей кривой усмешкой, шрам на губе некрасиво оттянул уголок в сторону, корежа его почти приятное лицо. Зеленая радужка сверкнула на черной склере, и по спине у девушки пробежались мурашки. Как хотелось ей сейчас забыться в его руках, раствориться там, утонуть… но что-то, что всегда было сильней, что-то, что толкнуло ее впервые в его объятия, и сейчас вырывало из пристанища безопасности, что-то, что заставило ее поднять руку с сверкающим кинжалом в первый раз, и то, что заставляло ее замахиваться снова и снова, тихо рассмеялось внутри. И в этом огромном, всепоглощающем что-то, она услышала правильный ответ, паззл сложился, ребус был разгадан.

Она закрыла глаза, и держала их закрытыми до тех пор, пока звуки его шагов не утонули в ударной волне, врезавшейся ей в спину.

Глава 1
Птица Рах

Нас связывало многое. Вначале – это была ненависть.

Во мне ненависти было через край. Мы базировались с ним на разных принципах, и не могли существовать вместе ни в одном из пяти миров. Но я росла у него на руках, и впитывала его мудрость, пила вдоволь из источника его разума, которым его наделило не иначе как причудливое сочетание интеллекта и полнейшего пренебрежения любым законом. У него не должно было быть такого прыткого жизненного ума, и он не должен был понимать порядки этого мира, но понимал. На его стороне был опыт, и он, помноженный на этот изощренный и извращенный источник адекватности, позволял ему выживать в любых условиях. Выживать я училась у него.

Наша с ним жизнь была чередой побегов. Мы останавливались ненадолго, то в одном, то в другом городе. Я шла в школу, начинала учиться, а он доставал деньги. «Осевшими» мы никогда не становились. Мы оставляли одежду в сумках, воровали из магазинов, не обзаводились безделушками. У нас было множество кошек, они менялись от места к месту, но мы никого не забирали с собой. У нас было всё, но только до той секунды, пока воздух не начинал трещать от напряжения.

Оставшись где-нибудь, мы ожидали. Брали короткую передышку, и неважно, сколько лет мне было, – пять, двенадцать, или семнадцать, – мы всегда знали цену, которую платим за каждый день. Мы спали с закрытыми на все замки дверями, в наших квартирах всегда негромко работал телевизор. Мы не смотрели кино, но круглосуточно крутили новости. Имена его друзей нельзя было называть вслух. В сознательном возрасте я насчитала у него пять или шесть женщин. Я сама пару раз крутила сомнительные подростковые романы. Но мы никогда никого не приводили в наш дом, и никогда не пользовались при посторонних настоящими именами, все было подделкой, фальшивкой. Мы создавали личности также легко, как выливали из заготовок кольца.

Магией мы тоже не пользовались, не нарушая, пожалуй, только этот запрет Первого мира. Мы сторонились магии, и сторонились любых возможных форм активности. Чем незаметней, тем безопасней. Чем осторожней, тем больше шансов на выживание. Я росла у него, то как трава в поле, то под жесткой военной муштрой, но умудрилась не получить никаких особенно мощных моральных травм, так что в целом, семья получилась. Не хватало только моей матери. Ему, не мне. Я привыкла жить без нее, потому что так и не узнала по-настоящему, что такое иметь маму. Тоска по ней редко душила меня, и я не понимала, как можно так сильно любить того, кого ты даже не знаешь.

Мы снимались с места в одну ночь, уходя то с пожарами, то растворяясь в воздухе. Мы не оставляли ни контактов, ни связей, выкидывали телефоны вместе с сим-картами, и удаляли страницы в соцсетях. Мы скрывались, и надеялись, что никто в целом мире нас не найдет. Иногда ищейки приближались, я ощущала у себя на загривке чужое дыхание. Но нас никогда не догоняли. Иногда мы укрывались у его друзей, с такими же фальшивыми жизнями, поддельными личностями. Это были краткие встречи. Я подслушивала, о чем они разговаривают на кухне. Слово за словом, фраза за фразой, а в итоге все всегда сводилось к единственному: «Обстоятельства изменились, Люциан». Обстоятельства менялись всегда слишком быстро, и мурашки бежали по коже от осознания, что в этом круговороте мы как-то умудрялись жить.

Иногда я спрашивала у него, когда уже пережила пубертат, почему мы должны убегать? А он отвечал, что побег единственная возможная сейчас форма существования, и, если мне это не нравится, я вольна обратиться в любое отделение «Организации по взаимодействию с магическими существами», сказать им, кто я, и почему не хочу больше прятаться. Но я не хотела от него уходить, ведь самые лучшие советы в жизни, я получала, как не странно, от папы. За его словами следовало внимательно следить: он ронял их, как жемчужины, среди кучи тех помоев, что вылетали из его рта, было что-то действительно такое, над чем следовало задуматься. Мне жаль, что очень многое я пропускала, потому что была мала. Когда я разобралась, что слушать моего папу нужно предельно внимательно, мне было пятнадцать, времени оставалось немного. Но даже тех осколков мудрости, которые я успела подобрать, могло хватить мне на всю жизнь. Мудрость отца не была книжным знанием, или его природным умом. Он много жил и много ошибался, и был столь любезен, что позволял другим, и мне в том числе, учиться на его ошибках. Достаточно было только услышать. Нет, не слушать, ведь слушать мог каждый, и слушали его все, но вот услышать, что он говорит… Я любила его, я ненавидела его, одно переплелось с другим, но любовь перевесила.

Я была из поколения детей, рожденных после Восстания Иерофантов. В школе никто про Восстание практически ничего не говорил. Первого мира война в Загранье и Полярисе почти не коснулась, так, лишь мельком упоминали, что был один очень сильный колдун из темных дэвов, и умудрился повести за собой существ против существовавших осколков власти в период междоусобицы династии Горгон. А потом маркизы Каменной крови победили, воцарилась Миледи, слава ей, Престолу, и да продлится Ее Царство вечно. Общие, плоские сведения. Немного дат сражений, немного о тех, кто участвовал в битве. И огромное, просто колоссальное число погибших среди бессмертных, чудовищное опустошение почти разрушенного до основания государства темных дэвов, смена политического режима в Полярисе, реорганизация Предела. Первый мир не пострадал в войне, но именно война убедила Первый мир максимально закрыться от остальных.

Поэтому он и стал для нас безопасен.

Для меня это закончилось, не успев начаться. Я родилась – Иерофанты были повержены. Все произошло в одно время, но никоим образом связано не было. Кто-то из лидеров погиб, кто-то сбежал, я жила и росла, но даже спустя почти двадцать лет Восстание никак не могли забыть. Всех, воевавших на стороне проигравших, объявили Преступниками Пятимирья, отобрав у них род и титул, что приравнивалось к гражданской смерти. Что-то изменилось к худшему: мировая экономика колебалась, билась в истерике, заходясь в волнообразных графиках, и равно хлестала как обеспеченных, так и бедных. Демография угнетала, в школе – полупустые классы, Академия и Институт не набирали больше тридцати существ на поток. На одного сотрудника приходилось два или три рабочих места, и казалось, еще долго нам не будет грозить проблема перенаселения. Что-то изменилось к лучшему: расовая политика, в основном. В условиях всеобщего дефицита неожиданно вылезли наружу не средние, а низшие магические расы, полукровные и полукровки стали востребованы. Когда мне было тринадцать, первый темный полукровный поступил в Академию, что я встретила восторженным криком. Его успех давал мне надежду. Было важно оставаться граждански активным, но не занимать черно-белую позицию. Смертные казни всё еще существовали, полны были тюрьмы, военная прослойка выросла раза в два. Казалось, готовимся к войне, но дети после Восстания о войне почти ничего не знали. Она была рядом, дышала нам в затылок, но на нас не влияла.

Мы даже не знали, что живем между двумя войнами, и что единственное спасение – придерживаться золотой середины, попробовать что-то успеть в отмерянное нам мирное время. Те, кто сумел это, в итоге выжил. Если, конечно, умели слушать и прислушиваться, если у них был хороший советчик.

У меня был.

Пока однажды нас не догнали.

Самое лучшее измерение – Первый мир. А если и не лучшее, то точно самое мое любимое. В Первом мире нельзя использовать магию. Вместо этого здесь существуют технологии, и эти технологии поражают куда больше любого альтернативного заклинания. Порой технологиям даже необязательно быть технологиями современности, чтобы вызвать у меня любопытство. Технологии меня увлекали, мне нравилось хитросплетение схем, разработанных алгоритмов решений. Всю красоту технологии я оценивала, сравнивая с магическим аналогом, и что ж, иногда выигрывало одно, иногда другое, но и в том, и в другом я понимала плохо.

Солнечный свет заливал комнату, проникая сквозь тканевые жалюзи. Тихо фырчала яичница на плите, масло стреляло в крышку. Урчал закипающий чайник. Где-то в небе пролетел вертолет, оглушительным треском заполняя пространство, где существовали звуки, даже автотрасса рядом притихла, уступая ему дорогу. Я была в реальном мире и не в нем одновременно… и дело было, конечно же, в загадке.

Я вертела в руках шкатулку с резным узором, передвигая деревянные тонкие плашки из стороны в сторону. Слева направо, справа налево, записать комбинацию, запомнить движение, сложить почти головоломку… и осознать ошибку. Плюнуть, и начать снова. Таким было то лето, в которое я пыталась открыть подарок отца, не зная даже, ждет ли меня в шкатулке подарок, или подарок это и есть шкатулка.

Классические пятнашки уже давно наскучили. Эти загадки я научилась отгадывать на раз, ведь что такого сложного, чтобы выстроить символы в ряд? Разгадать эту загадку оказалось сложней, чем подобные, и уже несколько дней каждое утро я заканчивала тем, что вертела ее из стороны в сторону, пытаясь подобрать верную комбинацию узора. Это решение нельзя было найти в интернете. Отец принес мне шкатулку накануне, подарив подарок на день рождения, как всегда, заранее. Вещь явно ручной работы, покрытая потрескавшимся лаком, шкатулка должна была открываться, когда сложный узор вставал в правильную позицию, но этого всё не происходило, и смешки, посылаемые в мою сторону отцом, с каждым днем становились всё ехидней. Я знала, что это он вырезал шкатулку из дерева, узнавала его руку и узор, характерный для его работ, движения ножа, снимающего именно этот угол у планки. Это была его вещь, это читалось в его любимом сорте дерева, в геометрическом узоре, и в бронзовом фальшивом замочке.

Я крутила шкатулку уже почти механически, как кубик-рубик, который собирала, постукивая мизинцами по граням, и пыталась отогнать от себя мысли, что уж слишком я зациклилась на содержимом, которого могло и не быть. Хорошая загадка – это тоже подарок.

Отец прошелся по кухне, наливая воду из графина в высокий стеклянный стакан. Отец всегда пил воду только из стаканов. Множество раз они трескались в его руках, или летели в сторону стены, разбивались, будучи смахнутыми со стола мной или им. Стаканы были внушительной статьей наших семейных расходов, но вопреки здравому смыслу, отказываться от них он не собирался. Он сделал глоток, закашлялся и взмахнул рукой, отгоняя невидимых мошек от своих голубых глаз. Я напомнила себе, что сейчас его имя Персей, и не смогла вспомнить свое.

Многие находили отца красивым, и женщины часто задерживали на нем взгляд, а я лишь непонимающе фыркала и пыталась указать на вполне очевидный для меня недостаток. Но другие – люди, темные и светлые существа, почему-то начинали улыбаться и флиртовать с ним, пытаясь послать стрелы амура прямо в его сердце. Для меня было очевидным, что роман с ним невозможен. Он любил мать, и даже столько лет спустя печать любви к мертвой читалась в каждом его жесте, отражаясь светлой печалью в глазах. Он любил ее так сильно, что в его сердце для меня был лишь крошечный уголок.

Глаза у него как у всех темных дэвов – черное глазное яблоко, и лишенная зрачка радужка. У него – небесно-голубого оттенка, завораживающе яркая. Когда его взгляд прояснился, он посмотрел на меня и задумчиво покрутил пальцем у виска, чуть пониже темной вены, проступающей из-под кожи. У отца вены видны по всему телу: и на лице, и на руках, и на ногах. Темные-фиолетовые, они рисуют причудливые узоры на его теле. Его женщинам нравится. Они водят пальцами по его коже, и сознанием перемещаются в другую вселенную, куда ведет кровеносный путь его тела.

– Утро, ангелоподобное, – сказал он, отводя льняную прядь волос с лица.

– Утро, – я кивнула в ответ.

Ангелоподобное из его уст всегда звучит жестоко, но я уже привыкла. Я знаю, кто я. Это обидное слово, и ничего хорошего оно не означает, но это я в его глазах, в глазах Пятимирья, такая, какая я есть. Самоотречение не является тем, что ценят в этом мире. Жертвенность тоже, как и стремление к справедливости.

– Злой ты, – сказала я, вставая на ноги и подходя к плите, снимая сковородку с огня. – Замуж от тебя уйду.

– Начинается, замуж, замуж, – зевнул отец, садясь за стол. – Дай поесть. Нашлась тут с утра пораньше гнать коз из сада в огород.

Порой смысл его слов оставался для меня непознанным, и даже если в последнем предложении содержалась какая-то кодированная информация, я ее не поняла, а потому послала ему ласковую улыбку и вернулась к приготовлению завтрака. Нет-нет, да я оборачивалась на шкатулку, оставленную на столе. Резной узор манил к себе, притягивал. Подарок внутри, или подарок – загадка? Как бы то ни было, подарок был отменный.

Он зевнул еще раз, и я зевнула вслед за ним, прикрывая рот кулаком. Я поставила две тарелки на стол, усаживаясь напротив него, подумав, что сейчас мы вполне похожи на обыкновенную семью. Такую, которой много в каждом из миров Пятимирья.

Телевизор негромко работал, передавая новости. Повернув голову, я ела яичницу, разглядывая в экране красивую ведущую. В Пятимирье нынче было спокойно, и все новости строились вокруг завершения дипломатического визита Миледи в Первый мир.

– Тощая такая, – сказала я, делая глоток чая, сладкого, с молоком.

– Всегда такой была, – фыркнул отец.

Я перевела взгляд на экран на женщину в черном платье с пышной юбкой, из-под которого торчали невозможно тонкие ноги. Каждая косточка на ее теле проступала так явно, что она походила на скелет, обтянутый кожей. Черные яблоки глаз с пляшущим синим огнем посмотрели прямо в камеру, иссиня-черная прядь волос упала на лицо, но она отвела ее в сторону изящным жестом и улыбнулась, обнажая треугольные зубы. Черные крылья качнулись за спиной, перья блеснули серебряным отливом. Я разглядывала ее и пыталась понять, как у нее получается оставаться в живых, и, судя по всему, никогда не есть.

– Ты смотри, смотри, – отец коротко хохотнул. – Только не похудей ненароком, ага?

Резко вскинувшись, я всем телом повернулась к нему, впиваясь глазами в его глаза и наставляя на него вилку с кусочком наколотого яйца.

– Никакого стыда за параметры тела! – рявкнула я, а потом добавила уже равнодушней. – Я же тебе объясняла, сейчас так шутить нельзя уже, дурной тон.

– А представь себе, они там все такие. Ты бы их зашибла бедром.

Я вздохнула. В среднем я выше всех девушек, которых встречаю, и большинства парней. Мои параметры мне нравятся, у меня есть ноги, на руках имеются мышцы. Мою ляжку не обхватить пальцами, у меня есть грудь, и я знаю, что по меркам Загранья, я – толстый медвежонок. Если верить телевидению, у них сейчас модно быть измождено-худыми, с торчащими костями между грудей в вырезах их платьев и топов. Но я не из темных, мое тело в основном мускулы и жилы, спрятанные под слоем легкого жирка для создания приятной округлости. Никто из тех, кого я встречала, никогда не звал меня «пышкой», я влезаю в нормальный средний размер для человека. Правда, с ростом никогда не угадаешь – все шьют на каких-то коротышек.

Я не светлая, не темная, пусть от обоих видов дэвов ушла недалеко.

Я потерла переносицу, пытаясь прогнать жгущее ощущение из носа. Я не любила думать о том, кто я такая. Я любила носить контактные линзы, чтобы спрятать разномастные глаза. Левый черный, похожий на камень, правый белоснежный. Я любила смотреть на сложные узоры татуировок на запястьях, заклятия, блокирующие мои способности до поры до времени. Печати силы наносил отец, подделывая те, что ставили официально всем магическим существам в любой мало-мальски приличной клинике, совершенно бесплатно, стоило лишь пересечь границу Первого мира. Иногда печати бежали трещинами, иногда чья-то сила вырывалась наружу, но до восемнадцати лет это считалось нормой. Мне должно было стукнуть девятнадцать этим летом, о магии я знала самую малость, без отца была беспомощна. Отец не научил меня магии. Сама я не стремилась. Мне вообще хотелось, чтобы никаких способностей у меня не было. И уж точно мне не хотелось быть полукровкой, диковинной помесью светлого и темного дэва.

Я скрестила ноги в лодыжках и убрала их под стул, откидываясь на его спинку. Кружка с чаем приятно нагревала кожу ладони. Мой отец полон ехидных подколов, которые он считает самым верным способом коммуникации, но он все-таки мой отец. Единственный, что у меня есть.

– Скоро поедем, – произнес он, заглядываясь на ведущую новостей. – В городок поменьше. К морю хочешь?

– Здесь пока все спокойно, так есть ли смысл уезжать? – я повела рукой, копируя в этом жесте любимую героиню сериала про офисную жизнь в Пределе. – Да и подружка твоя рада не будет.

– Она мне не подружка. Мы провели вместе пару веселых вечеров, а теперь я растворяюсь.

Я не должна смеяться, но не смогла сдержаться. Мне ли не знать, что девушка сама предпочла раствориться в небытие, оставив отца в легком недоумении. Он привык уходить первым, а тут бросили его. Он не показывал, но я чувствовала, что ему не по себе от такого поворота событий.

Я сделала еще глоток чая, и закрыла глаза, обостряя звуки вокруг. Вот за окном проехался мотоциклист, ревя мотором. Вот где-то вдалеке завыла сигнализация. Птица с криком спорхнула с ветки. Порыв ветра донес шум от трассы неподалеку от нашего дома. Сотни привычных звуков шума, которые я приучилась не замечать за время жизни здесь, внезапно снова стали явными и четкими.

– Ты сегодня будешь работать? – спросила я, открывая глаза и отключая звуки.

Он покачал головой из стороны в сторону. Его взгляд стал расфокусированным, наверное, тоже спрятался в своей голове, практикуясь в игре в «не думать». Он провел рукой по каффе, поблескивающий аквамариновыми камушками на солнце, взгляд стал более осмысленным. Явно вернулся в реальный мир.

– Птица Рах прилетела с работой, кошечка, – он сделал глоток из стакана. – Самой пора уже работать.

Я могла фыркнуть в ответ, но не стала. В этом отец был прав. Школу я закончила год назад, мне стоило подумать о будущем. Я могла бы поступить в не-магический университет, но не с нашим образом жизни. А значит, нужно было выбрать профессию, более подходящую для кочевников. Например, найти курсы баристы. Или научиться ноготочки делать. В зависимости от того, где больше платить будут. Об Академии или Институте я не думала, попасть в фокус зрения магического мира означало одно – смерть.

Я проводила отца долгим внимательным взглядом, а он даже не обернулся на прощание. Обижаться на такое бессмысленно – это входит в сложную систему того, чем руководствуется отец, он называет это здравым смыслом, а остальные – эгоизмом высшей степени. Даже другие темные дэвы.

Дэвы – самые сильные магические существа в Пятимирье. Они произошли от Архаев, история происхождения которых скрыта от нас наслаивающейся древностью. Они условно бессмертны, не погибнут от старости, но их можно убить, и существуют болезни, выкашивающие их безжалостно. Если дэвы на вершине цепочки мира магии, то средним уровнем можно считать суккубов, успешно выигравших войну за выживание с сиренами, зверолюдов, нефилимов и падших, а в самом низу останутся морфы, полукровные и полукровки. Духи и призраки тоже обитают в нашем мире, но они лишь последствие чужих жизней, а потому стоят в стороне от общепринятой расовой иерархии, вместе с людьми.

Я на ступень выше полукровных – так называют ребенка, рожденного от союза дэва и человека, – но пониже, пожалуй, даже морфов, вызывающих у всех здравую неприязнь. Сочетание темного и светлого дэва во мне делает меня одинаково способной к любой из магических практик, но в тоже время неимоверно слабой. Мне никогда не достичь уровня отца в темных искусствах, и светлые я тоже никогда не смогу освоить полностью, но… но моя жизнь – это моя жизнь, и равняться с другими, или стенать на жестокую судьбу, глупо. Мы те, кто мы есть. Хватит ныть, ищи плюсы.

Я сделала телевизор погромче и застыла, глядя в плоский экран. Еще несколько красивых кадров с Миледи промелькнули, а потом она исчезла, вновь сменившись на ведущую. Напряженно и пристально я вслушивалась в слова, ища подсказки, действительно ли нам нужно уехать, и какова ситуация в этом городе Первого мира.

И по всему выходило, что пока всё спокойно, но если папа сказал уезжать, значит мы уедем. Птица Рах прилетела, как говорится, и лучше убегать, пока все не стало прахом.

Мне следовало помыть посуду, но я вернулась к шкатулке, вновь и вновь выстраивая резные узоры воедино. Слева направо? Или справа налево? Мне показалось, что одна из деревяшек щелкнула, но это была иллюзия, наверное, один паз был неровно обточен, и я продолжила крутить в руке этот сложный узор, ища решение.

– Ну давай же, – недовольно профырчала я.

Я любила сложные загадки, но эта начинала выглядеть нерешаемой, и у меня почти опускались руки. Вздохнув, я отложила шкатулку, пообещав себе, что вернусь к ней позже.

Я подошла к раковине, прибавила звук на телевизоре так, чтобы слышать сквозь шум льющейся воды и попробовала сосредоточиться на кружках, стаканах и тарелках, но мыслями улетела куда-то очень далеко. Я вспоминала почему-то ту небольшую деревню, где у нас из кухонной техники была всего лишь дровяная печь, которую папа разжег однажды, а потом поддерживал пламя так долго, как мог. Ту печь, которая однажды погасла, и я проснулась посреди ночи, рыдая от холода, и прижимаясь к нему как можно тесней, пытаясь забрать у него капельки тепла. Он разжег печь, и заставил меня держаться к ней так близко, что у меня опалились кончики волос. Я вспоминала, как рыдая, спросила у него, почему нам надо бегать, и где моя мама… я тогда так хотела обрести маму.

И вспоминала, что он мне ответил.

Вспоминала и сейчас, в реальном времени. Закрыв глаза, я подставила руки под горячую воду. Как-то в школе нам сказали, что большинство бед нас, детей послевоенного времени, строятся на Фафнире, но я верила, что дело не в нем, не в Иерофантах, это что-то другое, что-то, что заставляет нас делать что угодно, лишь бы не жить в реальности, что отталкивает нас от возможностей, оно же поселило в нас страх, что нас заметят, арестуют, осудят. Это «что-то» заткнуло рты большинству из нас, и не имея возможности по молодости быть радикальными, мы утратили способность вырастать хоть в кого-то.

Я услышала, как телевизор передает треск пламени, и обернулась. С рук стекала вода, струя ударила в упавшую ложку, вода попала мне на волосы, грудь и живот, но я не могла повернуться, не могла пошевелиться. Треск синего пламени, а потом застывшая каменная статуя военного преступника крупным планом. Тишина, потому что за этим всегда следовала небольшая пауза. И ледяной голос диктора:

– Согласно соглашению, заключенному между Мирами, сегодня Предел выдал безродного Азазелло, Преступника Пятимирья, Престолу Миледи. Темная и светлая стороны не увидели препятствий в данный момент времени.

Я смотрела на каменную статую, в которую обратили суккуба, а потом прижала мокрые пальцы ко рту, силясь удержать внутри крик.

Вот причина, по которой мы убегаем. Вот причина, по которой нужно менять места. Преступников Пятимирья, как окрестили сторонников Фафнира после поражения, выискивают даже девятнадцать лет спустя. Я мала, чтобы быть Преступницей, но я дочь Преступника.

А значит, если нас найдут, то мы можем занять место Азазелло. Если нас найдут, я потеряю отца. Мы убегали всю жизнь, и не ради чьей-то чужой безопасности. Единственное, что стояло на кону, это наши жизни. Моя мать умерла, чтобы жили мы.

Я закрыла глаза, приваливаясь к тумбе спиной.

Я слишком люблю быть живой, чтобы умереть. Пусть это и значит убегать вечно.

С первой встречи я знала, что этот парень либо станет великим, либо уничтожит Пятимирье когда-нибудь. На лице Амрэя застыло обычное для него выражение глубокой задумчивости о вещах, понять которые неспособны большинство из существ, а в темно-зеленых глазах лучами играло солнце, делая их светлей. Одного из родителей-дэвов в нем выдавали лишь черные склеры глаз, да едва заостренные кончики зубов. Когда он ерошил густые русые волосы одной рукой, запуская в них пальцы, я начинала думать о том, что хочу заправить прядь волос ему за ухо.

– Эй, ты подумала? – спросила Хатхор, резко кладя руку на лежащее передо мной меню.

Я вздрогнула, вырываясь из плена своих мыслей, и рассеяно рассмеялась, пытаясь скрыть свою оплошность. Хат наклонила голову вбок, и ее коровьи круглые глаза отразили верхний свет лампочек.

Хат из зверолюдов. Кожа у нее белоснежная, но с черными пятнами, во лбу торчит два небольших рога. Каждый раз, когда мы прогуливаемся вместе по торговому центру, зверолюды из хищников, свистят ей вслед и пытаются подозвать поближе, но знакомство быстро заканчивается. Хат выглядит полной, но на деле всё ее тело – мускулы.

Я потрогала на запястье браслет из мулине, который она мне сплела своими на удивление ловкими пальцами, и улыбнулась, вспоминая, как она сунула мне его в руку в раздевалке спортзала. А на следующий день едва не уронила меня, решив, что настало время обниматься. Хатхор сложно назвать моей подругой, потому что в этом городке я недолго, но общаемся мы определено хорошо.

За столиком из темного дерева мы сидели в красных креслах в самом углу, где этаж красиво заканчивался стеклянным ограждением, и до стены оставалось много пространства. Это место и безопасное, и опасное одновременно, поэтому, наверное, мы любим сюда приходить. Молодые официанты и официантки почти все люди. Они смотрели на нас без свойственного людям к существам легкого недоверия. А что до любопытства, пусть любопытничают. Интерес не порок. Интерес даже льстит.