000
ОтложитьЧитал
Лето в тот год выдалось доброе – лес на другой стороне реки сверкал темным изумрудом листвы, сочная и тугая трава упрямо вилась к небу, солнце в изобилии питало своим жаром землю, а дожди изливались доброй волей, не меньше, не больше, чем в том была нужда. На лоне природной непосредственности, в глухой окраинной земле, далекой от оголтелых центров, стоит уже который век деревня, стоит, как и прочие, одна из многих раскиданных по обширной карте страны. Там и начинается наша история.
На маленьких корявых мосточках, построенных за бутылку местными пьянчугами для местных же баб, чтобы те могли полоскать белье в реке, сидел маленький мальчик с самодельной удочкой в руках и глядел куда-то сквозь поплавок на золотящуюся в солнечных лучах водную рябь. Удочка его была самого простецкого вида, сделанная из гибкого прута и навязанной на конец леской, с винной пробкой вместо поплавка. Сам мальчик видом своим на первый взгляд, казалось, особенно не выдавался. Светлые, чуть вьющиеся волосы, тонкая кожа и щербинка между зубов. И был бы он совсем ничем не примечателен, если бы не одна особенность.
Глаза у паренька были разного цвета. Левый – самый обычный, неопределенного темного цвета, а вот соседний – совершенно блеклый, будто выбеленный, вроде как случайно залили в него побелки, когда парня делали, да так бракованного и выпустили на белый свет. И такое бывает. Глаз, на удивление, был зрячим, но не изображал никакого переживания, ни грусти в нем не бывало, ни радости, ни задумчивости. Пуст словно стекляшка или льдинка. По-разному люди относились к такому диву. Дремучие бабки крестились да перешептывались, дети постарше и великовозрастные дураки смеялись да подтрунивали. Остальные не замечали как будто вовсе, а в голове, бог знает, что каждый мыслил. В остальном малец был совсем обычный, немного простоватый, немного рассеянный, но из общей массы не выбивался. Так, по крайней мере, виделось со стороны.
Звали паренька Андрейкой, и был он столичным жителем, а летом приезжал к бабушке в деревню и гостил до самой осени, ровно до того момента, пока над всей страной не раздавался веселый звон особого колокольчика, призывающий всех школяров вернуться за свои парты. Андрейка не любил уезжать в город, не любил он особо и учебу, и серые зимние городские будни, похожие друг на друга как две капли воды. Впрочем, по весне он также неохотно соглашался ехать к бабушке, которая с каждым годом отчего-то все с меньшей охотой брала к себе единственного внука и все чаще начинала свой день с вишневой настойки, после чего уходила куда-нибудь в гости и не возвращалась, бывало, до самых сумерек. Поэтому зачастую паренек был предоставлен сам себе. Он, конечно, не голодал и не ходил грязным и запущенным, но из-за скорее соседских, нежели семейных отношений с бабушкой, чувствовал себя довольно одиноко, хоть по малолетству не отдавал себе в этом отчет. С деревенскими детьми Андрейка дружил, но гулял с ними нечасто, потому что робел, когда дети ненароком таращились на его «рыбий» глаз, пусть даже без всякого злого умысла. Хотя, конечно, и подшучивали над ним изрядно, но из-за уравновешенного и даже хладнокровного характера, внушающего некоторое уважение, не перегибали. К тому же многие дети побаивались белого глаза, ведь подчас, когда на Андрейку падали косые лучи заходящего солнца, он начинал поблескивать каким-то колдовским, потусторонним светом. В общем, детвора Андрейку особенно не обижала, но и порядочной любви или уважения он среди них не снискал. Говорил он мало, отрывисто – в ответ на вопрос все больше хмыкал, пожимал плечами да улыбался, постоянно норовя отвернуть «пустой» глаз от собеседника.
Ему было комфортно одному. Помногу читал любимые книги про пиратов – уходил на задворки деревни, где залезал на старый ветвистый вяз, прячась в густой листве, доставал реквизит – оставшаяся от деда широкополая шляпа, которая условно выполняла роль треуголки и два бабушкина платка; большой атласный красный и маленький хлопковый черный. Красный вязался широкой лентой на пояс, а из маленького он скручивал аккуратную черную повязку на глаз. Конечно же, на «больной» правый. В этом образе он принимался за приключенческие романы, время от времени преисполнившись эмоциями, спрыгивал с дерева, хватая длинную палку, которая служила ему рапирой, и нещадно колотил ей близлежащий борщевик или крапиву, представляя себе абордаж корабля или захват крепости.
Вторым его постоянным занятием была рыбалка. Рыбачил он всегда в одном месте – на мостках, где бабы полоскали белье. Это было уединенное и уютное место, где он чувствовал себя безопасно и защищенно. Он не испытывал особого удовольствия от процесса ловли, но рыбачил, преследуя совсем другие цели. Главное – это была хорошая возможность, чтобы побыть одному, да еще и у реки. Никто не пристает, не задает лишних вопросов – и так все понятно. Лишь изредка нужно было односложно отвечать на вопросы об улове приходящим полоскать белье теткам – но это ничего, обычно они больше, чем на полчаса не задерживались. Они с интересом, а иногда и с недоумением посматривали время от времени на маленького мальчика, который меланхолично глядел на раскачивающийся поплавок, то и дело уходивший под воду, но его как будто это совсем не волновало.
Андрейка же взглядов этих не замечал. Примерно каждые пять минут он вытаскивал пустой крючок из воды, сажал на него скатанный в комок мякоть хлеба и забрасывал вновь. Он, конечно, мог уйти вверх по реке, подальше от места общественного пользования, но заходить далеко, так, чтобы его не видели, было страшновато, а сидеть на отшибе, но в поле зрения – лишь подстегивать интерес и внимание к себе со стороны взрослых. И бабушка всегда могла его найти здесь, если была необходимость, впрочем, такого пока еще не случалось. К тому же Андрейке нравились мостки – это было укромное место, уютный закуток, огороженный с трех сторон высокой травой. Здесь ему было спокойно, тут он мог коротать дни и украдкой, пока никого нет, купаться. Тайком.
Почему-то Андрейке думалось, что если ты пришел рыбачить, то отвлекаться на всякие пустые развлечения нельзя. Если кто-то и заметит его за таким занятием во время ловли, то будет думать о нем плохо и обязательно расскажет всем, и тогда вся деревня будет смеяться над ним, и бабушка, разочаровавшись во внуке, перестанет вовсе с ним разговаривать. Потому купаться нужно было быстро, и как ни хотелось бы понырять – нельзя, голова сохнет долго и может выдать его с потрохами. Сердце бешено колотилось внутри груди, сотрясая все хрупкое юное тело, внимание на пределе, при любом шорохе – ужас, который гонит на сушу. Он в спешке, то и дело поскальзываясь на пологом глинистом берегу, натягивал на мокрое тело рубашку и шорты. Трясущимися от холода и ужаса ручками хватался за удочку и за секунду придавал своему лицу расслабленный и невинный вид законопослушного человека. Страшно, но весело. Если все складывалось удачно, через пяток минут напряжение спадало и по телу разливалось приятное чувство безнаказанности и ощущение собственной удали – как будто ты и в самом деле живешь лихой пиратской жизнью. В следующие полчаса Андрейка откладывал удочку в сторону, ложился на мягкую траву, закрывал глаза и нежился под ласковым летним солнцем. Думал о всяком: что-то представлял, что-то вспоминал, размышлял, что когда вырастет, то обязательно сделает себе специальную операцию, чтобы правый глаз его был нормальным, как другой. И тогда, тогда он сможет делать, что захочет, и никто-никто не узнает о том, какой он был раньше. Когда придет время выбирать профессию – станет моряком и будет плавать на больших кораблях, по морям, которым нет края, с пенящимися грозными волнами, прямо как он видел по телевизору. И еще он будет всячески помогать морским жителям; лечить китов, резать огромные траулерные сети и драться с браконьерами.
Потом он думал о родителях, о коте Ваське, об игрушках и о любимом мороженом. Думы эти, как у большинства детей, не были конкретно обозначены, скорее это больше походило на эмоциональный поток, который возникал где-то в груди и дальше двигался по телу в зависимости от характера. То горячим течением радости приливал к кончикам пальцев на руках, то холодным страхом опускался к пяткам, то липкой грустью оседал в животе. Чаще всего он думал о бабушке. Размышления эти почти всегда сводились к тревожному ощущению, словно давящая на плечи глыба, от тяжести которой перехватывало дыхание, и мир сразу серел и становился блеклым, а контуры предметов размывались, так что вдалеке уже ничего не было видно. Точнее, виделось, но что-то другое: очертания предметов принимали странные, порой пугающие формы. Так, например, заброшенный сарай на той стороне реки мог привидеться то огромным медведем, а то и вовсе бабушкой, скрюченной в три погибели, которая махала рукой и как будто даже что-то кричала ему. И когда Андрейка смотрел на нее с этого берега, душу его сводила чрезвычайная и неумолимая грусть – ему думалось о том, что бабушка непременно скоро умрет, может, не сегодня и не завтра, но уже очень скоро, ведь она такая старая и такая больная, и он ничем не может ей помочь. Тогда он вскакивал и принимался метаться по берегу взад-вперед, щуриться и протирать глаза, пытаясь бороться с наваждением, а еще задерживал дыхание, пытаясь унять тревогу в груди.
Отходчива молодость, потому что ближе к жизни, нежели к смерти – мир вскоре светлел и становилось легче, но потом он еще подолгу мог представлять бабушкины похороны, чтобы внутренне подготовиться и смириться с предрешенным и скорбным будущим. После этих ритуалов к нему возвращалась привычная флегматичность настроения, и он вновь брался за удочку. Все также смотрел на водную рябь без всяких мыслей, заворожённый блеском водной глади. В конце дня неизменно прощался с речкой и мостками на случай, если не удастся больше сюда вернуться. Так повторялось изо дня в день.
***
В тот день Андрейка, как и всегда, рыбачил на мостках, и тут к нему на берег (видимо, по просьбе одной из участливых женщин, решивших про себя, что Андрейка просто не умеет правильно ловить рыбу) пришел местный абориген дядя Митя, который как бы невзначай присел с ним рядом, завел разговор издалека, а потом не меньше получаса рассказывал Андрею о премудростях рыбацкого дела, а заодно поведал и весь свой жизненный путь. Несмотря на утренние часы, от дяди Миши уже неприятно пахло луком и самогоном, но все же мальчик вежливо слушал и старательно делал очень заинтересованный вид. Такое поведение, как уже наверняка знал мальчик, способствовало скорейшему исчезновению незваного гостя с просторов личного пространства.
Деревенский мужик в беспечной простоте своей, не привыкший подбирать слова, а говорить, как мыслит, указывал Андрейке на ошибки, порой заставляя парня сжаться от холодного прикосновения чужих слов.
– Ты, парень, невнимательно смотришь за поплавком – это ж сигнал, первый знак, что клюет, любому дураку ясно. Ну… это, наверное, из-за этого…того… – и дядя Митя, прищуривая правый глаз, указывал на него большим грязным пальцем, – тебе, верно, очки носить надо. Мальчик сразу опускал глаза и, напрягаясь изо всех сил, удерживался, чтобы не повернуться к собеседнику в профиль, пряча «бракованный» глаз.
Дядя Митя, не замечая пылающих щек мальца, тут же принялся разглагольствовать дальше. Тут же он сорвался на правительство – мысли его неизбежно и непредсказуемо скакали. Сначала он долго говорил в целом о стране, потом перекинулся и на местный муниципалитет, а закончил все жалобами на свою сварливую старуху, проклиная себя за то, что связался с ней. Испортив себе такими разговорами настроение, в конце замолчал и лишь сердито засопел, совершая полумистические манипуляции с грузилом и поплавком попеременно.
В конце концов, дядя Митя коротко и грязно выругался, отчего Андрейка невольно на секунду зажмурился и втянул голову в плечи, махнул рукой на удочку и, клятвенно пообещав сделать парню новую, в сто раз лучше, наконец ушел восвояси.
Ничего особенного в этом не было, время от времени любому ребенку приходилось выслушивать скучные поучения местных взрослых, оказавшись на беду не в то время и не в том месте. Тут уж ничего не поделаешь – взрослые так и норовили при любом удобном случае окунуть тебя с головою в океан своего жизненного опыта, дать прогноз или предсказание да и прочий совет-да-мудрость, которые почему-то самих этих взрослых не уберегли ни от алкоголизма, ни от нищеты, а главное не уберегли от их несчастной и пустой жизни. В общем, с такими моментами приходилось считаться, и это была одна из многих рядовых неудобств, которые испытывал Андрейка при общении с людьми.
Но вот то, что произошло секундой позже, оказалось невероятно странным и необъяснимым явлением. Происшествие случилось, когда дядя Митя повернулся спиной к Андрейке и неровным шагом поплелся прочь. Андрейка инертно глядел ему вслед, провожая взглядом нежданного гостя.
Полуденное солнце светило прямо на деревенского мужика, обрамляя его неказистый контур красивым золотистым свечением. Любитель созерцания Андрейка залюбовался эффектом. Глаза чем дальше, тем больше слепило, но мальчик продолжал смотреть. Вдруг ни с того ни с сего залитый желтым солнечным светом до сего момента мир вдруг стал стремительно терять краски, тускнеть и сереть. Прямо как в те минуты приступов отчаяния, которые случались с ним не раз на этом берегу, но при совершенно других обстоятельствах. Время также замедлило бег. Сутулая фигура дяди Мити двигалась так медленно, что, казалось, мужчина идет, словно по болоту или по глубокому снегу, с большим трудом переставляя ноги. А вокруг него стали появляться одна за другой неясные черные точки. Одна, две, три – и вот уже с дюжину таких роилось вокруг его головы. Они кружили около сгорбленной фигуры и двигались быстро и хаотично, пикируя на него, стараясь пробить тонкую полоску света, окружающую силуэт дяди Мити. Больше всего эти точки были похожи на жирных мух, которых спугнули с высоких кустов неосторожным движением. Андрейка заметил, как одна из мух круто спикировала сверху и воткнулась прямо в темечко дяди Мити. На этот раз свет не отразил нападение. А через мгновение черные точки стали постепенно исчезать, а серый замедленный мир снова наполняться красками и движением. Еще секунда – и реальность стала привычной и узнаваемой. Дядя Митя сделал еще пару шагов и остановился – медленно, словно в замешательстве, поднял руку, поскреб ладонью голову, ровно там, куда «впилась» черная точка, затем на секунду обернулся на Андрейку и зашагал дальше. Мальчик с испугом отметил, что, несмотря на оживший мир, вновь утопающий в летних ярких красках, лицо мужика оставалось все таким же серым.
***
Скоро дядя Митя уже скрылся с глаз, а видение так и стояло у мальчика перед глазами. Он зажмурился и с силой стал тереть глаза, пытаясь стряхнуть увиденное. Черные мушки так и вились перед глазами – он даже слышал их жужжание, противное и назойливое, которое все нарастало и перекрывало собой все прочие звуки. Жужжание переросло в рокот, как будто Андрейка оказался около огромного водопада. Он зажмурился еще сильнее и закрыл ладонями уши. Сквозь шум, затопивший его голову, стали пробиваться какие-то булькающие звуки, словно глухое эхо, от кипящей где-то неподалеку кастрюли с водой. Бульканье повторилось вновь, уже громче и как будто ближе. Затем Андрейка почувствовал чужое прикосновение, столь неожиданное, что, казалось, оно обожгло его, как будто к нему приложили раскаленную кочергу. Он резко открыл глаза и тут же назойливое жужжание прекратилось. Перед его взглядом возникло улыбчивое круглое лицо, густо покрытое темными веснушками. Это была Марья, девочка на год его старше, которая жила через два дома от него.
– Андрей, ты чего? Уши что ли болят? Воды набрал, наверное, когда купался. Надо попрыгать на одной ноге, вот так, смотри, – и девчушка стала забавно прыгать на месте, и ее густые, короткие кудрявые волосы рыжего цвета пружинили в такт прыжкам. Андрейка невольно заулыбался, что случалось редко. Его тонкие бескровные губы широко расползались, обнажив щербинку между белоснежных молодых зубов. Ему сразу полегчало, тяжелое навязчивое состояние ушло.
Было в Марье что-то удивительно милое и умиротворяющее: в ее непосредственности, неловких, но честных движениях, и в мимике. При ней любой чувствовал себя расслабленно и комфортно. Пожалуй, это был единственный человек в деревне, кроме бабушки, который по-настоящему нравился Андрейке. К тому же она никогда не шутила про его глаз и даже считала это здоровской и необычной штукой. Или, по крайней мере, так говорила вслух.
Марья была очень популярна среди деревенских мальчишек и девчонок, все время проводила среди них, но иногда (реже, чем хотелось бы), она, ведомая зарождающимся в ней материнским инстинктом, приходила на берег проведать Андрейку и предпринять ненавязчивую вроде бы попытку опеки над ним – просто поговорить, проявить участие, пригласить в социум, наконец, просто поиграть в казаки-разбойники или футбол. Она была одним из тех людей, которые имеют удивительную способность – дружить со всеми людьми, встречающимися на пути, дружить легко и необременительно для собственной нервной системы. Даже с детьми, которые ей казались совсем глупыми или скучными, она могла обходиться так – парой фраз, улыбкой и задорным взглядом, что тот чувствовал себя довольным и расположенным к ней. Марья являлась социальным клеем, способным склеить самых разномастных и непохожих людей вместе.
Андрейка в глубине души подозревал, что она общается с ним лишь потому, что такова была ее суть, а не потому, что он обладал интересной личностью или хотя бы какими-то полезными для нее навыками. Она, словно молоденькая львица на суверенной территории, должна была контролировать свои земли – для нее это означало контактировать со всеми, тонко манипулировать взаимоотношениями и хорошо ориентироваться в течениях социальной группы, чтобы загодя знать, откуда и куда дует ветер перемен. Она была в курсе всех тайн и подоплеки местного детского сообщества; кто на кого держал обиду, кто стремился к статусу изгнанника, кого и за что могут или уже наказали родители, кто может заложить, а на кого можно рассчитывать. Также она знала все вкусы и предпочтения ребят, ну и конечно же, кто кому нравится в смысле дел сердечных. Она не стремилась к корысти и не была меркантильной (пока еще), но лишь шла по зову своего сердца, своего характера, который уверенно толкал ее навстречу успешному и светлому будущему.
– Здравствуй, Марья, – поприветствовал ее Андрейка, сбившись на хрип, после чего незамедлительно смутился.
– Привет-привет, ты, должно быть, точно простудился, от того и хрипишь, как старый дед, – Марья звонко и коротко хохотнула и плюхнулась на траву рядом с ним. – Это все потому, что ты часто купаешься тут – вода холодная, а у тебя даже полотенца с собой нет, чтобы обтереться. Я тебе принесу одно из своих, только не забудь отдать в конце лета, ладно? Пообещай, что отдашь.
– Обещаю, – тихо сказал Андрейка и снова заулыбался против воли.
Препираться все равно было невозможно, да и Марьин дружеский и искренний тон построил ситуацию так, что даже вежливый отказ прозвучал бы как грубое оскорбление. Вот так с ней всегда. Спорить с этой девицей или сопротивляться ей было заведомо провальной затеей. Но мальчику это нравилось. Он знал, что она, скорее всего, забудет про свое обещание уже завтра, но его это не заботило. То внимание, что она дарила ему, согревало его в сто раз лучше, чем на то способно любое махровое полотенце.
А еще Андрейка был удивлен и смущен тем фактом, что Марья знает о его «тайных» купаниях, ведь скорее всего она этого не видела лично, а кто-то с ней поделился. А значит, об этом знают уже все. И конечно, ничего предосудительного в этом занятии не было с точки зрения любого человека, но его обожгло внутреннее чувство стыда, оттого что еще утром он с гордостью думал о том, как хитро он придумал купаться на мостках, о финте с сухой головой. Видом свое переживание он, разумеется, никак не показал.
– Спасибо, – поблагодарил Андрейка за обещанное полотенце, но в большей степени, конечно, за то, что она сидела сейчас рядом с ним. Вот так запросто. И не стеснялась, и не дразнила. Такая красивая. Спасибо.
– Да не за что, ерунда, – махнула она рукой, – кстати, ребята собираются сегодня к вечеру лезть в заброшенный дом в конце деревни, хочешь с нами? Там жуть! Говорят, там жила раньше старуха, которая во время голода съела своих внуков, а потом, когда опомнилась, сбрендила с горя. Все время видела перед глазами внуков, куда бы ни шла, а потом раз …– Марья смешно выпучила глаза и затаила дыхание, создавая напряжение и интригу, – обожгла глаза в печи, чтобы больше ничего не видеть! Только ей это не помогло, и внуки стали ей нашептывать на ухо, а по ночам плакать из-под кровати.
– И что тогда? – спросил заинтересованный Андрейка, любитель остросюжетных историй.
Марья равнодушно хмыкнула.
– Повесилась… мальчики спорят, висит ли ее труп в доме до сих пор. Вот и хотим проверить. Ну, так что? Ты с нами? – Марья хитро сощурилась, пытаясь понять, трусит он или нет. Делала это она нарочито очевидно, чтобы у Андрейки не возникло сомнений в том, что она проверяет его мужественность.
Парень, конечно, проглотил наживку. Невольно приосанившись, он уверенно сказал:
– Пойду, где встречаемся? И во сколько? – к слову, уверенность его не была напускной, он и вправду не боялся. Несмотря на малый возраст, Андрейка уже понял, что в жизни бывают вещи куда страшнее призраков или вампиров – змеи, например, их много там за баней, в высокой траве и на больших камнях. Туда вечно ходит бабушка рвать зверобой для чая. Там так много змей. Гладкие и блестящие, двигаются быстро и бесшумно, словно по волшебству. И что хуже всего – с ними нельзя договориться, как, например, с соседской задиристой собакой. И почему только этот дурацкий зверобой растет именно там?
– Вот и славно. Вечером, в девять часов. Сбор у старого колодца или подходи сразу на место, – отрывисто сказала Марья и тут же быстро засобиралась уходить, решив, что ее задача тут выполнена. – Мне пора, увидимся вечером, – она весело подмигнула ему и пустилась прочь.
Андрейка глядел ей вслед до тех пор, пока ее бежевое в черный горошек платьице не скрылось за поворотом тропинки и еще долго потом пытался выловить в просветах высокой осоки образ рыжих кудрей, тугие пружины которых кое-как сдерживал красный ободок, украшенный блестящими стекляшками.
***
День был в самом разгаре, но теперь уже продолжать рыбачить казалось делом неимоверно скучным. Всеми мыслями Андрейка был уже там – у мрачного, почерневшего от времени гнилого дома на краю деревни, где, по слухам, жила и умерла страшной смертью безумная старуха.
Даже крайне странный инцидент с дядей Митей как-то отошел на второй план и чем дальше, тем больше казался нелепой случайностью и пустяком.
Мальчик все больше представлял, как он бесстрашно пойдет вперед, как первый будет приминать дорожку к двери через густые кусты репейника и крапивы. И как будет вскрывать старый ржавый замок, чтобы компания могла попасть в дом. И когда гнилая половица в доме пронзительно скрипнет, и все девочки разом запищат от ужаса, он как бы случайно возьмет за руку Марью и тогда, тогда… нельзя и представить, что будет, но обязательно должно было произойти что-то хорошее. Тогда она будет каждый день приходить к нему на берег, и вскоре он приведет ее к старому вязу, где они будут вслух читать книги про пиратов, которые ей, без всякого сомнения, очень понравятся. А в конце лета окажется, что ее родители решат переехать в Москву и купят квартиру через два дома от него.
Детские мечтания, дрейфуя по неспешным течениям сознания, не натыкались на скалы холодной логики и безапелляционного опыта, как это бывает у взрослых, раня осколками сердце и вырабатывая стойкий рефлекс – избегать пустых мечтаний. Тягучие и сладкие, словно мед, фантазии Андрейки растекались по уму легко и беспрепятственно, захватывая не только внутренний мир мальчика, но и реальность вокруг. В проплывающих высоко облаках теперь виднелись очертания Марьи, то и дело слышался ее голос, звонкий и беспечный, он доносился то тут, то там.
На душе было легко, но немного неспокойно, примерно как в ожидании подарков на новый год. Сидеть на берегу стало совершенно невыносимым занятием. Андрейка закрутил леску вокруг удочки и бросил ее в ближайшие кусты, а сам пошел прочь от реки – без всякой цели, просто шагая по знакомым дорожкам. Ноги сами направили его к старому вязу. У него не было с собой книг, да и читать вовсе не хотелось, поэтому, задержавшись у дерева на пару минут, похлопав старого друга по грубой, но теплой замшелой коре, он побрел дальше в поле, туда, где вдалеке зеленела ровная кромка леса.
Будучи благоразумным и трезво мыслящим ребенком, обычно он не заходил в лес один, но сегодня он чувствовал себя, как никогда, храбрым и хотел насладиться этим состоянием. Широкими шагами он шел через густую и высокую траву, не боясь ни змей, ни кочек. Высокая трава неприятно щекотала открытые колени, так что через каждых десять метров пути приходилось их расчесывать докрасна. Дойдя до края поля, он оглядел ровную шеренгу высоких сосен, за которой находился густой «грязный» лес, от которого веяло прохладой, сыростью, а еще грибами и перегноем.
Лес начинался так резко, что от залитого полуденным солнцем поля до темного и мрачноватого залесья нужно было сделать всего лишь пару шагов. Когда ты заходил под сень вековых деревьев, как по волшебству наступали сумерки и лишь редкие лучики, пробивающиеся сквозь купола деревьев, не давали зрелищу обмануть тебя – становилось очевидно, что там, высоко, был день, ясный и светлый.
Тревожно озираясь по сторонам, но ежесекундно храбрясь перед самим собой, он уверенно шагал через коряги и поваленные деревья, мягко ступая по мху и молодым кустам черники. Цепкий, внимательный взгляд мальчика по привычке ощупывал окружающее пространство, подмечая моменты и феномены интересные, наверное, только для него одного.
Вот Андрейка видит большое старое дерево, поваленное, вероятно, совсем недавно. Нависая над молодыми деревцами и кустарниками, оно полностью закрывает их от редких солнечных лучей, намного усложняя и без того непростое выживание молодой поросли, которой не повезло родиться в этом темном холодном мирке. Вероятно, молодые сосенки зачахнут в тени мертвого дерева, и Андрейка один, кто станет свидетелем их участи. Ему не жаль деревья – он не хочет им помочь, гораздо больше их ему жаль себя и бабушку. Деревья… все равно пойдут на растопку чьей-нибудь бани, ну, или на доски, столы и стулья. Все одно их ждал печальный конец, а ведь они ничего не чувствовали и не понимали, по мнению мальчика. Чего ради их жалеть?
Гораздо больше его завораживал фатализм ситуации – мрачная предрешенность. Ему нравилось думать, что он, словно провидец из книжек, видел будущее, заранее знал, каким оно будет и был к нему равнодушен и безучастен, словно бы и не принадлежал этому миру, а всего-навсего был сторонним арбитром. В такие моменты он чувствовал себя очень особенным и даже неуязвимым. Такие же чувства он испытывал, когда в городе в дождливые дни находил червяка на асфальте, который беспомощно полз навстречу судьбе, не зная еще, что судьба его – это шестиполосное шоссе, стелющееся по одному из многих проспектов Москвы. Червь не знал – а Андрейка – да. В его власти было изменить будущее этого червя – спасти от гибели или же подтолкнуть к ней, но выше прочего он считал за честь не делать ничего, охраняя таким образом вселенский порядок вещей и естественный ход событий.
Созерцать неизбежность и не вкушать ее скорби, оставаясь безмятежным – самое смелое и великое, на что способен человек. Андрейка, конечно, не мог по малолетству сформулировать для себя свои переживания, но в запутанном клубке мысле-чувственных ощущений, сосредоточенных в районе солнечного сплетения, он ощущал именно это.
Таких печальных видов в дремучем лесу было изрядно. Каждая травинка, сминаемая под его сандалиями, могла не оправиться более никогда. Черника, которая созреет к августу, будет безжалостно обобрана местными пьяницами и обменена на самогонку. Сколь много кустов будет вырвано с корнем и не исполнит своего предназначения, ради которого пришло в мир? А сколько такого происходит в лесу день за днем, из года в год? Какие трагедии разворачиваются на его просторах? То, чего никто не увидит и никогда не узнает. Но другим наплевать на это. Может, это интересует дядю Митю? Или бабушку? Или Марью?
Нет, они заняты своими прямыми, крайне прагматичными делами и обязанностями, причинно-следственные отношения которых коротко и жестко привязаны лишь к ним самим, как правило, не далее, чем на пару шагов в сторону. Мелкий житейский сор под ногами. Такие люди подобны прикормленным голубям в парке, которые с неистовой жадностью ждут секунду, когда на землю перед ними упадет ближайшее к ним семечко, которую надобно без всяких раздумий схватить, проглотить и…ждать следующей. До тех пор, пока тебя не собьет машина или не сожрет бездомный кошак. А так происходит всегда рано или поздно.
Андрейку же захватывали такие знания. И он искал их в окружающем мире. Вот только занимала его все больше трагедия жизни, нежели светлая, удачная ее сторона. На удачу нельзя было положиться, в ней не было уверенности, честности и постоянства. Как сказал все тот же дядя Митя однажды в разговоре, который невольно подслушал мальчик – счастье все равно, что неземной красоты баба, которая прекрасно об этом знает, а потому – сука без жалости и всякого понимания. Андрейка сравнения не понял, но отчего-то слова ему хорошо запомнились. Наверное, потому что понимал, что они по смыслу пересекаются с его собственными рассуждениями. Всякая радость лишь туманит голову, а когда опомнишься – понимаешь, что остался без штанов. С другой стороны, несчастье никогда не лукавит. Оно как есть, так и предстает перед тобой и дальше уже тебе решать, как к нему относиться. И с ним-то можно вести диалог и договариваться. И самое главное отличие несчастья от счастья – ты не боишься, что оно уйдет, нет страха, что сегодня хорошо, а завтра может стать плохо. Ты твердо знаешь, что, когда оно уйдет, будет только лучше и никак иначе.