Серая мать

© Одинцова А. К., текст, 2024

© Бигаева Д. Ю., обложка, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Задолго до

Ты должен.

Иначе не спасешься.

Ты ведь знаешь это.

Да, Анатолий Сергеевич знал. И потому протянул ей свою ношу. Жадные серые пальцы сжали плечи Светика и почти без усилия забрали трехлетнюю дочь у него из рук. Горящие ладони все еще чувствовали изгибы исхудавшего детского тела. Складочки давно не стиранной одежды словно отпечатались на коже. Жгли. Призывали действовать.

Но все, что он мог, – это склонить голову и бухнуться коленями в песок посреди полумрака пещеры, полной выступов и сводчатых впадин. Пасмурный оловянный свет, сочащийся от входа, тек над песчаными волнами, наполняя тенями большие и малые каверны, касался жесткой чешуйчатой кожи существа напротив.

Серая Мать – так она себя называла. Анатолий Сергеевич не знал почему. О ее детях он тоже ничего не знал. Не хотел знать. Догадывался только, что они есть, раз она – Мать. Может, потому она и забрала Светика? У ребенка ведь должна быть мать… Или уже есть? Или…

Мысли путались. От них болела голова и делалось страшно. Именно от них, от мыслей. Ему вдруг отчаянно захотелось убежать. Вырвать Светика из этих серых лап, прижать к себе и бежать куда глаза глядят, чем дальше, тем лучше!

Но, даже сгорбившись, уродливая Серая Мать возвышалась над взрослым мужчиной почти на полметра. Ему, разбитому, ослабевшему от голода, побег не по силам. Он не смог бы. Он откуда-то знал, что справиться с ней невозможно.

– Толенька, не надо! – умоляла Маша, червем извиваясь в пылящем от каждого движения песке. – Толенька, я прошу тебя! Толенькааа…

Кричать и плакать – вот все, что оставалось сейчас его жене. Серая Мать велела связать ее, и Анатолий Сергеевич подчинился. Запястья Маши он стянул ремнем, вытащенным из мятых брюк, а ноги – своей засаленной, истрепавшейся рубашкой. Ничего другого у него с собой не было. Серая Мать не приказала ему захватить что-то с собой. Просто распорядилась привести их сюда, в Колыбель. Сказала, что он сможет спастись, если приведет их. А он очень хотел спастись. Больше всего на свете. Он думал об этом каждый час, каждую минуту, с тех пор как оказался здесь. И Серая Мать пообещала ему это.

Теперь ее рука, длинная и узловатая, как ветка старого дерева, прижимала Светика к килевидной груди. Дочка свисала безвольной куклой, и от этого зрелища что-то опять рвалось внутри у Анатолия Сергеевича, но уже так глубоко, что он едва ощущал это. На поверхности все было спокойно. Ладони остыли. Он не должен был бояться за Светика. Она наверняка сейчас видит сны. Серая Мать умеет вызывать хорошие сны.

Большая голова с выпуклыми бельмами глаз повернулась в сторону кричащей и бьющейся в пыли Маши. Вторая рука коснулась жены. Ладонь с шестью паучьими пальцами проползла вверх по плечу и впилась в растрепанные, много дней не мытые волосы, обхватив голову почти целиком.

Крик оборвался на полуслове. Лицо Маши разгладилось, глаза закатились, и вся она как-то обмякла, тоже превратившись в куклу. Серая Мать склонилась к ней. Тонкие веки прикрыли глаза цвета вареной рыбы. Десятки отверстий раскрылись и затрепетали под ними, сделав лицо Серой Матери похожим на ноздреватый метеорит.

Анатолий Сергеевич задержал дыхание, когда Маша снова распахнула глаза. Запавшие, с черными дырами расширенных зрачков, они смотрели мимо него, мимо Серой Матери, мимо всего, на что здесь можно было смотреть. Маша видела что-то свое, и ее новый вопль прозвучал особенно страшно, почти добравшись до живой мякоти, прикрытой искусственной прохладной пленкой спокойствия.

Забудь.

Почти, но все-таки не добравшись.

Ощущение раздираемого на клочки сердца настолько притупилось, что Анатолий Сергеевич практически не чувствовал его. А раз не чувствовал, то было ли оно вообще?

Забудь.

Нет, конечно же, нет. Ничего не было.

– Теперь я спасусь? – полушепотом выдавил он, осмелившись поднять взгляд на Серую Мать.

Мертвые глаза открылись и уставились на него. Длинная рука, отпустив глухо воющую Машу, указала на выход.

Спасайся.

И тогда он, оскальзываясь на сыпучем песке, поспешил наружу: то на четвереньках, то, горбато пригнувшись, на двух ногах. Выбравшись из Колыбели, Анатолий Сергеевич бросился прочь.

Какой-то ком в кармане спадающих без ремня брюк мешал ему бежать. Не останавливаясь, он выдернул его из кармана и отшвырнул в сторону, а затем нырнул в пропитавший все вокруг туман. Розовая собачка – любимая игрушка Светика – осталась валяться в пыли посреди серой пустоши.

Анатолий Сергеевич бежал все дальше и дальше, увязая ботинками в песке цвета пепла и обливаясь холодным потом. Он бежал прочь от Колыбели, от Серой Матери, от самого себя.

И тем спасся.

Накануне

1

– Пошел вон отсюда! – непривычные, злые слова срывались с языка через силу.

Ничего подобного Олеся Полунина никогда раньше не произносила. К двадцати двум годам она, воспитанная флегматичными родителями и интеллигентным дедушкой, и голос-то толком повышать не научилась, но сейчас…

Сейчас все шло наперекосяк. Катилось под откос. Старая двушка, где предыдущие хозяева сделали перепланировку, из безопасного угла превратилась в поле боя.

– Это моя квартира! И ты здесь больше не живешь! – Непривычный к крику голос Олеси подрагивал.

Эта дрожь исходила из глубины груди, где по-птичьи неистово трепыхалось сердце, и распространялась по всему телу. Особенно сильно она ощущалась в руках и ногах. Казалось, сделай Олеся хоть полшага вперед, и трясущиеся ноги сразу подломятся, не выдержав тяжести тела.

Но отступать было нельзя. Она и так постоянно отступала. Молчала, оправдывалась перед самой собой, глушила тревогу поиском «позитивных» моментов. Хватит! Если снова смолчать, как обычно, то… Все. Дальше будет еще хуже.

И потому Олеся держалась. Стиснув руки в кулаки (не будь ее ногти коротко подстрижены – впились бы в ладони до крови), она застыла на границе маленькой кухни, совмещенной с гостиной, где сейчас царил мерзкий, устроенный чужими людьми беспорядок. Ворот любимого джемпера душил, челюсти были сжаты почти до боли. Родители вложили дедушкино наследство в покупку этой квартиры, и превращать ее в притон она не позволит!

Возле дивана, обитого искусственной кожей, переминался с ноги на ногу долговязый Вася. В воздухе витал сладковатый запах травки и какой-то еще, более резкий. Набитый продуктами пакет оседал, привалившись к стене в коридоре – там, где Олеся выпустила его из рук. Она собиралась приготовить запеканку на ужин, но теперь это не имело значения.

– Собирай свои вещи и уходи!

Кровь стучала в висках, щеки пылали, выбившаяся из-под заколки рыжая прядь щекотала ухо, но сейчас Олесе было все равно, как она выглядит. Она хотела лишь одного: отстоять свой дом.

– Котенок, ну ты чего? – Вася протянул к ней тощие, сплошь забитые татуировками руки. Выразительное лицо сложилось в заискивающую гримасу, мутноватые глаза настойчиво ловили Олесин взгляд.

И как она раньше всего этого не замечала? Замечала, конечно замечала! Но как могла не придавать этому значения? Как ей вообще могли нравиться эти клешни в наколках, эти дикие наркоманские глаза? Наивная идиотка! Повелась на смазливое киношное лицо и пустые обещания!

– Собирайся и уходи!

– Котенок, ну не горячись… Ребят я выставил. Да, был неправ. Но зачем вот так-то?

Ребята – дрищ с красными дредами, развалившийся на ее диване прямо в ботинках, и две размалеванные девицы с пирсингом – действительно уже ушли. Ушли сразу после того, как Олеся, вернувшаяся с учебы пораньше, пригрозила вызвать полицию.

Теперь угрозу пришлось повторить.

– Если ты сейчас же не соберешь вещи и не уйдешь отсюда, я правда позвоню в полицию! – Правой рукой она выдернула смартфон из кармана куртки, которую так и не успела снять. – Это не твоя квартира! Ты здесь не прописан! Ты… Ты мне никто! – Напряженные голосовые связки гудели в горле, и собственный голос напоминал Олесе ворчание рассерженной собаки. По краям поля зрения напирало что-то темное, напоминающее ту самую черноту.

«Только не сейчас, пожалуйста. Только не сейчас».

– Так, все ясно с тобой. – Лицо Васи разгладилось, приняв то презрительно-отрешенное выражение, которое и придавало ему сходство с известным актером. – Ты тут давай успокаивайся, а я пойду покурю.

– Нет!

Будто не замечая ее, Вася привычным жестом откинул назад модно подстриженные волосы, в последнее время сильно отросшие и засаленные, и двинулся в прихожую.

– Нет, – твердо повторила Олеся ему в спину. – Ты свалишь сейчас. С вещами.

– Да с хера ли? – Вася резко повернулся к ней. – Ты че, совсем с катушек слетела? Ты меня за кого вообще держишь? Че, власть почувствовала?

Лицо, казавшееся раньше таким привлекательным, злобно искривилось. Не отрывая от девушки тяжелого взгляда, Вася шагнул к ней.

Олеся не успела понять, как оказалась возле кухонной столешницы. Вместо телефона во взмокшей ладони был зажат нож. На периферии зрения все утопало в подступающей черноте. Пространство превратилось в темный тоннель, в конце которого стоял Вася.

«Не сейчас, – мысленно приказала себе Олеся. – Пусть я упаду после. Не сейчас». Иногда это срабатывало, и приступ отступал. Иногда – нет.

– Ты. Здесь. Больше. Не живешь, – отчеканила она, с трудом проталкивая слова сквозь одеревеневшее горло.

Воздуха не хватало, внутренняя дрожь колотила все сильнее. Удивительно, что Вася этого не замечал. Если бы он сделал еще шаг, если бы все же попытался ее ударить… Вряд ли Олеся пустила бы в ход нож. Нет, точно не пустила бы. Она никогда не смогла бы сделать такое.

Но Вася не попытался.

Вместо этого он вдруг отвел взгляд и отступил назад. Процедил сквозь зубы:

– Больная! – и двинулся к встроенному шкафу. Распахнул дверцы – резко, так что одна из них хрустнула петлями. Не обращая внимания на посыпавшиеся вещи, выдернул с нижней полки спортивную сумку.

Продолжая сжимать в онемевшем кулаке нож, Олеся как во сне наблюдала за его перемещениями по квартире. Чернота, застилающая взор, понемногу рассеивалась. Безжалостно переворачивая и роняя ее вещи, Вася сгребал в сумку свои пожитки, накопившиеся за три месяца совместной жизни.

Когда он направился к выходу, Олеся пошла следом.

– Ключи, – выдохнула она, едва узнав собственный голос.

Уже взявшись за дверную ручку, Вася обернулся. Запустил руку в карман куртки.

– На, сука!

Олеся запоздало отшатнулась, и с силой брошенная связка оцарапала щеку.

Когда дверь за бывшим парнем захлопнулась, в квартире повисла тяжелая тишина. Она давила на уши невидимым куполом, наполняла шумом радиопомех опустевшую голову. Заметив, что до сих пор сжимает в кулаке нож, Олеся отбросила его в сторону, словно мерзкую многоножку. Нож стукнулся об пол, блестящее лезвие вспыхнуло отраженным светом лампы так ярко, что пришлось отвести глаза.

Взгляд упал на пару кроссовок в углу за дверью. Его кроссовок. Остатки адреналина выплеснулись в кровь, разогнали по телу новую волну жара.

Схватив первый попавшийся пакет, Олеся запихала в него кроссовки, а затем бросилась в ванную. Вася не стал туда заходить, и теперь она сама швыряла в пакет его вещи: станок и гель для бритья, зубную щетку, дезодорант, шампунь, оставшиеся на батарее носки…

С пакетом в руках она выскочила в подъезд. Вызвала лифт, лихорадочно тыкая в кнопку.

Когда Олеся выбежала во двор, Васина «лада» с тонированными стеклами уже тронулась с места.

– И это забери! – Срывающийся выкрик больше не напоминал рычание.

Олеся неуклюже швырнула пакет вслед удаляющейся машине, и тот, несколько раз перевернувшись в воздухе, шлепнулся в лужу посреди дороги. Две мамаши с колясками, остановившиеся у детской площадки в центре двора, окинули Олесю долгим взглядом.

Вася, разумеется, не стал останавливаться.

«Да и черт с ним! Пусть катится!»

Олеся потащилась обратно в подъезд. В размокших тапочках хлюпало. Всплеск агрессии отнял все силы. На глазах закипали слезы.

Но она все-таки не упала.

Первый припадок случился, когда Олесе было четыре года. Родители и дедушка рассказывали, как сорвались все вместе в больницу, бросив свои дела, а Олеся помнила только черноту. И сильный страх. Ужас. Чернота несла в себе нечто такое, что не желало умещаться в сознании. Она наполнила маленькую Олесю целиком, как вода наполняет кувшин, но при этом оставалась ничем.

Ни до, ни после Олеся не сталкивалась с такой всеобъемлющей пустотой. Чернота наплывала со всех сторон, но больше не проникала внутрь. Если удавалось сохранить ясность зрения, как сейчас, она отступала. Если нет – обволакивала полностью, и Олеся падала, на несколько секунд теряя сознание. Судорог не было, только падение.

Это случалось раз или два за год, иногда – ни разу. А иногда чернота подступала чаще. И хотя врачи говорили, что сдержать начавшийся приступ эпилепсии невозможно, у Олеси получалось. Ей не верили, и после четырнадцати она перестала об этом рассказывать. А после семнадцати прекратила пить таблетки. Толку от них все равно не было, только сонливость и слабость, а ей нужно было сдавать экзамены и поступать.

После смерти дедушки приступы прекратились. Их не было почти три года, и вот теперь чернота вернулась. Ухудшение? Олеся не хотела думать об этом. И без того было тошно. Глядя под ноги, она вошла в подъезд. Двойные двери хлопнули за спиной, окончательно отделяя ее от залитого дождем двора и от Васи.

Неподалеку от лифта стояла старуха.

Невысокая, сгорбленная, в любую погоду одетая в один и тот же засаленный плащ и пухлый грязно-желтый берет с козырьком, она впилась в Олесю жадным взглядом. Совсем как те мамаши со двора, только еще хуже. Ноздри старухи раздувались и опадали. Неровно обведенные яркой помадой губы беззвучно двигались: сжимались, растягивались, подворачивались внутрь, как будто снимая пробу со слов, которые вот-вот должны были выплеснуться наружу.

Эту сумасшедшую старуху, живущую непонятно в какой квартире, знал, наверное, весь подъезд. По крайней мере, так казалось Олесе. Сама она ни с кем из соседей не общалась, и вряд ли узнала бы их, встретив где-то вне дома. Старуха же… Она появлялась повсюду, и не узнать ее было невозможно. На улице ее, то и дело застывающую столбом посреди двора, обходили стороной, а она словно и не замечала: стояла себе, пристально вглядываясь в рельеф домов и деревьев, и шевелила губами. Как школьник, рассматривающий в учебнике схему, которую необходимо знать наизусть.

Олеся запомнила старуху с первой встречи в день переезда из общежития.

– Что, на все готовое?

Вопрос, внезапно озвученный въедливым голосом, застал Олесю врасплох: она едва не выронила замотанную скотчем коробку с посудой, с которой вышла из лифта. Олеся была уверена, что на площадке ее этажа никого нет: середина буднего дня, родители только что спустились во двор выгружать очередную партию вещей из машины.

– На все готовое, говорю? – повторила невесть откуда взявшаяся старуха, пристально глядя на нее. – А? Чего молчишь-то, худосочная? – Блеклые слезящиеся глаза сверлили ее взглядом, и собственные руки (действительно тонкие) показались Олесе веточками, готовыми переломиться под весом потяжелевшей коробки. – Мать с отцом на последнее хату купили, у них теперь в ногах валяться надо, а она стоит, глазами хлопает! Тварь неблагодарная!

Выплюнув последнюю фразу, неопрятная старуха отвернулась и зашаркала вниз по лестнице. Олеся, опешив, так и осталась стоять под дверью. Откуда эта противная бабка могла знать, что родители купили ей квартиру? Наверняка подслушала, когда они говорили об этом на улице. Или еще раньше, когда приезжали с риелтором.

Но гаже всего было то, что в словах старухи содержалась правда. Олеся не заслужила эту квартиру. Позорное бегство из медицинского вуза, вынужденное поступление в колледж на медсестру… Разве этого ждал от нее дедушка, известный в республике хирург, почти сорок лет заведовавший отделением в их районной больнице? Думал ли он, что внучка превратится в размазню, в типичную неудачницу? Пусть родители никогда не говорили об этом, но Олеся и без них догадывалась: она подвела его. И теперь уже ничего не исправишь.

С тех пор сумасшедшая старуха время от времени давала о себе знать. Иногда Олесе начинало казаться, что та преследует ее специально. Впрочем, «жертвами» старухи становились и другие жильцы. Обескураживающие оскорбления, гаденькие смешки, тяжелые взгляды…

Отвернувшись, Олеся надавила на кнопку вызова лифта. Кожа под тонким джемпером покрылась мурашками, ноги в промокших тапках заледенели. Светло-зеленые стены подъезда, посвежевшие после недавнего ремонта, давили со всех сторон, а две лампочки в разных концах этажа светили до отвращения ярко. Хотелось как можно скорее оказаться дома. На маленьком темном экране над лифтом горела красная цифра восемь. Кабина неторопливо поползла с предпоследнего этажа.

Сбоку раздалось кашляющее хихиканье. Бабка, вроде бы направлявшаяся на улицу, никуда не ушла: остановилась на площадке в нескольких шагах от Олеси и буравила ее все тем же хищным взглядом, бесстыдно игнорирующим все нормы приличия. И смеялась.

Олеся снова отвела взгляд и придвинулась поближе к лифту, который как назло ехал со скоростью улитки.

– Что, выгнала? – прозвучавший почти над ухом скрипучий голос заставил вздрогнуть. Противная старуха каким-то образом оказалась еще ближе, и теперь Олеся ощущала даже ее запах: тяжелый дух давно не мытого тела и заношенной одежды. Задержав дыхание, Олеся отступила в сторону. Слезящиеся глазки неопределенного цвета продолжали пристально и недобро глядеть на нее.

– Завела себе хахаля, а он наркоман оказался?

Слова хлестнули, как кнутом, и Олеся, приказавшая себе ни на что не реагировать, все же внутренне съежилась. В душе поднималась отвратная смесь стыда и бессильного гнева. Как она все это узнала? Разумеется, видела сцену во дворе! Но про наркотики – откуда? А если и узнала, то кто дал ей право лезть в чужую жизнь?

– Наркомааан… – почти с нежностью протянула бабка, явно наслаждаясь замешательством Олеси, и ее жирно намазанные губы растянулись в плотоядной ухмылке. – А ты небось и денег ему давала? Каждому слову верила… Ноги раздвигала! – Cтаруха опять мерзко хихикнула. – Думала, жить будете? Детей родите? А вот на-ка, выкуси, шалава!

Кипящий внутри гнев сковывала липкая корка отвращения, скрепленная заученными с детства представлениями о хороших манерах. А на самом дне расцветал страх. Старуха вновь уверенно говорила о том, чего знать никак не могла. Олеся никому не рассказывала, что одалживала деньги Васе. Либо бабка очень хороший психолог, либо…

Либо что? Ведьма, как в сказках? Ясновидящая?

«Она просто сумасшедшая. Сумасшедшая с хорошей интуицией. А с психами лучше не связываться. Не провоцировать их».

Двери лифта наконец лязгнули и распахнулись, и Олеся быстро прошмыгнула внутрь мимо хихикающей бабки, сующей ей в лицо сморщенный кукиш. С ее сжатыми в кулак пальцами что-то было не так. Уже в лифте Олеся осознала, в чем дело: пальцев было шесть.

Непослушная рука ударила по металлическому кругляшу с цифрой «пять», а затем до упора вдавила кнопку закрывания дверей.

Ну же! Быстрее!

К счастью, зайти в кабину старуха не пыталась. Она просто стояла напротив, заливаясь своим каркающим хихиканьем, пока сомкнувшиеся створки лифта не отсекли ее от Олеси.

2

Семен Марченков прибыл в город вечерним рейсом. В свои неполные тридцать он пытался начать еще одну новую жизнь. На этот раз – по-настоящему и как можно дальше от прежней. Провинциальная столица была последним перевалочным пунктом перед выездом из республики. Карелия с ее обманчивым летом и стылыми зимами не принесла ему ничего, кроме разочарования и смерти. Мама, отец, Ленка… Он и сам рисковал присоединиться к ним, если останется здесь.

Покинув здание автовокзала, Семен с наслаждением закурил. Зудящая под кожей тревога не желала успокаиваться, и только сигарета могла унять этот зуд, напоминающий о собственном бессилии, о промозглой подвальной тьме. Прежде чем убрать зажигалку – потускневшую «зиппо», доставшуюся от отца, – он пару раз щелкнул металлической крышечкой. Туда-сюда, открыть-закрыть. Эти щелчки тоже помогали расслабиться.

В автобусе он отправил Ваську несколько сообщений, а сразу после высадки позвонил. И то и другое ничего не дало: Васек не отвечал. Это было странно, учитывая, что они обо всем договорились заранее. Может, случилось что?

Вынужденный признать, что планы изменились, Семен снова достал смартфон с жалкими пятнадцатью процентами заряда. Отыскав через приложение недорогой хостел, собрался вызвать такси, но передумал. Город он немного знал, а трехчасовая поездка в тряском автобусе утомила. Хотелось пройтись пешком, подышать воздухом. И заодно разогнать беспокойные мысли.

После смерти отца он почти сорвался. Несколько раз был на грани. Нет ничего хуже этого подвешенного состояния, этой непрекращающейся борьбы с невидимкой: вроде бы все идет хорошо, как у всех, а в следующий миг – уже плохо, невыносимо плохо, и ты сам не понимаешь, что именно произошло. С этим пора было кончать. Одним махом и бесповоротно, чтобы наверняка.

Семен планировал обосноваться в Сочи, вдали от холода и безнадеги. Недавно туда перебрался Саня, знакомый по Центру реабилитации, и теперь его страница в соцсети пестрела беззаботными солнечными фотографиями. Другой мир, другая жизнь.

А в нынешней жизни Семена преследовала лишь удушающая усталость. Она тянулась за ним из тех мест, где они с отцом начинали предыдущую новую жизнь. Из тех мест, откуда он теперь бежал. Она приклеилась намертво, давила грузом воспоминаний, сброшенных и пропущенных звонков и опасных, искушающих мыслей.

Пара дней в чужом захолустном городке, в гостях у Ромки – еще одного приятеля по Центру, – ожидаемого облегчения не принесли. Розовощекий и сильно располневший на антидепрессантах Ромка встретил Семена с радушием, познакомил с пышечкой-женой, показал новорожденного сына, напоминающего гигантскую розовую картофелину в пеленках, а потом уложил спать на полу в кухне (в единственной комнате свободного места не оказалось). На следующий день он продемонстрировал гостю скудные городские достопримечательности, старательно уклоняясь от разговоров «за жизнь».

С одной стороны, Ромка, конечно, был молодцом. Сумел выбраться из той поганой ямы. Оказался, между прочим, одним из немногих, кому это удалось. С другой… Лежа на жестком ватном матрасе в тесной кухоньке, слушая детский плач и тяжеловесные шаги Ромкиной жены, топчущейся по комнате с хныкающим младенцем на руках, Семен понимал: все это не его. Его новая жизнь должна быть совсем другой.

Он надеялся, что сможет в итоге поговорить с Васьком. В Центре они жили в одной комнате и особенно сильно сблизились. После окончания курса их дружба постепенно ссохлась до нескольких сообщений в соцсетях раз в пару месяцев, но, узнав о планах Семена, Васек пригласил его погостить напоследок. Адрес был новый – теперь он жил с девушкой.

И не отвечал на звонки.

Стараясь не думать о худшем, Семен пригнулся под тяжестью взваленного на плечи рюкзака и зашагал вперед.

Он тоже жил в этом городе какое-то время. В самой первой прошлой жизни. Кругом в свете сочно-оранжевых и изжелта-белых фонарей выступали из темноты старые знакомцы: тонкий шпиль железнодорожного вокзала перед круглой площадью, лента центрального проспекта, ныряющая вниз, к озеру, а по правую руку – университет. Литая ограда, широкая каменная лестница со скамейками по бокам, группки припозднившихся студентов у входа. Когда-то и он был одним из них. Во времена До: до Ленки, до метадона, до Центра.

Погруженный в воспоминания, Семен поправил тяжелый рюкзак за спиной и двинулся по проспекту вниз, в сторону набережной. Хотелось посмотреть, изменилось ли там что-нибудь.

А еще хотелось есть. В рюкзаке лежал пакет с бутербродами, сунутый заботливой Ромкиной женой, но устраиваться с ними где-нибудь на лавке, как бомж, Семен не хотел. В конце концов, на карте лежали почти все деньги за летние вахты. Он мог позволить себе поесть в нормальном кафе или даже в ресторане. А заселиться в хостел можно и потом.

Зайти в первое попавшееся заведение не получилось. На ходу заглядывая в ярко освещенные окна, Семен с нарастающим раздражением констатировал: тут слишком людно, там одни подростки, а здесь – сплошной пафос…

Наконец попалась какая-то более-менее тихая кофейня. Маленький зал был наполовину пуст, поесть почти нечего, но зато в меню значилось чуть ли не тридцать сортов кофе. Впрочем, кофе он не любил. Заказал травяной чай и сэндвич. Побрезговал, называется, бутербродами!

Закрыв меню, Семен откинулся на спинку кресла. Удобное, приятное даже на ощупь, оно приняло форму его тела, наилучшим образом поддерживая натертую рюкзаком поясницу. Спокойная музыка обволакивала. Официант быстро принес заказ и больше не докучал. Казалось бы, чего еще?

Но все это было не то. Не то.

Почти не чувствуя вкуса, Семен укусил сэндвич, попробовал ароматный чай и уставился в окно.

На другой стороне проспекта чужеродно возвышался новенький торговый центр, сияющий рекламой и декоративными огнями. Сквозь вращающиеся двери текла река посетителей, на улице вдоль здания тоже толпились люди. Автобусы один за другим подходили к остановке и трогались дальше с новой порцией пассажиров. И автомобили… Кто-то ведь ехал во всех этих автомобилях, проносящихся мимо; ехал домой или по делам, словом – жил собственную жизнь, был при деле, имел цель. Был кому-то нужен.

Кто-то, но не он.

Путь в Сочи, первые робкие прикидки относительно жилья и работы – это лишь преддверие чего-то большего, способ освободиться от груза, чтобы уже потом идти к настоящей цели. Но к какой? Кем он собирался стать? Что хотел делать? Какое место в жизни мог бы занять?

Ощущая себя пришлым чужаком, совершенно неуместным в этом мире ярких огней и мягких кресел, Семен торопливо проглотил сэндвич и расплатился. Напоследок выяснил у официанта, как вызвать такси.

Смотреть набережную расхотелось, равно как и отправляться в хостел – еще одно чужое место, где его никто не ждет. У него ведь был договор с Васьком. Был его адрес. Еще вчера тот подтвердил, что все в силе. А телефон… Васек мог забыть его где-то, мог выключить звук, да мало ли что!

Сколько времени прошло с тех пор, как они попрощались на выходе из Центра? Три года? Чуть больше? Судя по их переписке в сети, Васек не изменился так сильно, как Ромка и Саня. Возможно, он единственный, кто сможет понять Семена. Возможно, разговор с ним поможет наконец забыть обо всем. Выбраться из проклятого подвала. Освободиться.

Васек жил в другом районе. Номера подъезда Семен не знал, и таксист высадил его в торце дома, как оказалось – не с той стороны.

Шагая вдоль согнутой полумесяцем девятиэтажки, Семен с удовольствием отметил, что ничего общего с напомаженным центром этот район не имеет. Обычные серые панельки с лоджиями, неровный многоугольник двора с гаражами и детской площадкой, разбитый асфальт, лужи… Но при этом – без той унылой обреченности, которая сквозит отовсюду в маленьких городках. Наверное, фонарей тут побольше.

Семен хотел позвонить Ваську еще раз, но в такси телефон окончательно сдох. К счастью, номер квартиры он помнил.

Звонить в домофон не пришлось. Дверь подъезда открылась навстречу Семену, и на улицу выскочила лохматая дворняга на поводке, тянущая за собой мрачного мужика. Пропустив их, Семен зашел внутрь. Плечи, вновь оттянутые лямками, ныли, содержимое рюкзака сместилось после поездки в такси, и в поясницу упирался какой-то острый угол.

Подсунув ладони под рюкзак, Семен смотрел только под ноги и едва не налетел на старушку, застывшую посреди площадки первого этажа. Обыкновенная бабка, каких в каждом дворе десяток: заношенный плащ чуть ли не до пят, дурацкий берет размером с полголовы, одрябшее морщинистое лицо. На руках – спящая пятнистая кошка.

В целом старушка выглядела то ли растерянной, то ли расстроенной. Семену показалось странным, что она выползла в вечернее время из квартиры, да еще с кошкой. Взгляд ее изучающе блуждал по подъезду, будто старушка оказалась тут впервые. Может, с памятью проблемы, потерялась?

Семен собирался пройти мимо, но в этот момент глаза в складках сморщенных век уставились на него. Глубоко внутри ершисто шевельнулись воспоминания о маме. Ее, «психическую», знала половина городка, но никто не подошел к ней тем вечером, когда она зарывалась в сугроб на окраине, прячась от невидимых врагов. Там она и замерзла. Ему тогда было двенадцать.

Разве ты такой же, как они?

Нет, однозначно нет. Он никогда не был таким, как они. Что бы ни происходило, он всегда был… Он был хорошим человеком. Да, хорошим человеком, которому просто не повезло в жизни.

– Извините, вам чем-нибудь помочь? – Семен неловко остановился на половине шага.

– А? – бабка приоткрыла нелепо размалеванные губы и по-птичьи склонила голову к плечу.

– Вам помочь? – погромче повторил Семен.

– Да не ори так, ирод! Не глухая! – вдруг рявкнула старуха, при этом кошка у нее на руках даже не шелохнулась. – Катись отседа!

Помог, ничего не скажешь! Раздосадованный Семен протиснулся мимо со своим рюкзаком (бабка не соизволила посторониться) и нажал кнопку справа от лифта.

– Что, следующий? – снова заговорила старуха. – К шалаве этой?

– Вы меня с кем-то путаете, – сдержанно отозвался Семен, жалея, что вообще вступил в диалог. У бабки точно не все дома, и разбираться с ней дальше не было ни малейшего желания. В конце концов, она-то не замерзает в сугробе.

– Ага, как же! – Неприятная старушенция хрипло расхохоталась, а потом шумно втянула носом воздух, наклонившись в сторону Семена. Кошачья голова при этом свесилась набок. – Я-то все чую, как есть! Не обманешь! Ты из этих. И навсегда там и останешься – в выгребной яме!

Чокнутая. Стиснув зубы, Семен следил, как меняются цифры этажей на маленьком экране над лифтом. Шестой, пятый, четвертый… Кошка, кулем висящая на руках у бабки, не давала покоя. Она выглядела не спящей, а дохлой. Чокнутая бабка с дохлой кошкой. Отличная встреча под вечер!

– Думаешь, полстраны объедешь, да и вылечишься? – ехидно продолжила старуха, прищурив слезящиеся глаза. – А вот хрен тебе, торчок гнилой!

Грубые слова пронзили насквозь. Семен обернулся, не веря своим ушам. Откуда?! Откуда она могла это знать?

– Ну, чего рот-то раззявил? – Бабка коротко хихикнула, и ее тонкие ноздри вдруг раздулись, превратившись в два темных тоннеля. – Шел бы своей дорогой, так нет! Сюда приперся! Ну-ну… Мы-то всем рады…

Двери лифта со стуком разъехались в стороны. Бабка отняла от груди руку, в которой сжимала несчастную кошку, и Семен увидел темное пятно на ее плаще. Оно выглядело влажным.