ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду

«За работу хорошо платят, – сказал он мне. – Если сможешь выдержать».

«Со снегом что-то не то, – сказал он, выдувая огромное облако водяного пара, смешанного с дымом, в холодный воздух. – Он гораздо более рыхлый, чем обычно, а я езжу сюда уже много лет».

Он замолчал и снова затянулся: «Ученые говорят, что из-за потепления климата снега тут может прибавиться, ведь более теплый воздух может сохранить больше влаги, так что это возможно…»

Он пожал плечами, затем затушил свой окурок, бросив его в банку, которую вытащил из кармана.

«В любом случае этой зимой происходило что-то странное, это уж точно», – сказал он.

Если мы надеялись завершить переход до того, как опустится долгая зимняя темнота, нам с Раддом требовался почти полный летний сезон, который в Южном полушарии начинается в ноябре. Мы были так же прочно привязаны к сезонам, как Скотт, или Шеклтон, или Райнхольд Месснер – легендарный альпинист, в честь которого назвали место, куда я направлялся, – там морской лед встречался с континентом. Современная жизнь или технологии никак не изменили этого фундаментального факта: экспедиции проводились лишь тогда, когда позволяла Антарктида.

Потому мы оба должны были начинать немедленно, как только появится доступный транспорт. И это означало, что во второй половине октября кроме нас и сотрудников A.L.E. в лагере не было почти никого. Наутро перед вторым запланированным перелетом на более маленьком самолете, который должен был доставить нас в разные отправные точки на ледовом шельфе Ронне, мы вошли в столовую палаточного городка, где в такой час мы были одни. Мы взяли подносы и сели рядом, вдвоем. Это уже становилось закономерностью.

Радд увлеченно уплетал огромную порцию яичницы с беконом.

«Последняя крупная порция жиров и калорий», – сказал он.

Затем он сделал паузу, отхлебнул кофе и немного оглядел палатку. Мне показалось, я заметил тень колебания или нерешительности на его лице, но затем он преодолел внутренние сомнения, потому что взглянул мне прямо в глаза и выложил свою новость.

«Я начинаю в Старте Месснера», – сказал он, снова возвращаясь к завтраку.

Не успев прожевать кусок, я замер и в изумлении открыл рот. Если раньше речь шла о двух проектах, похожих, но не совсем параллельных – разные отправные точки, разные попытки ответить на один вопрос, неважно, можно ли осуществить планируемую экспедицию, – только что все коренным образом изменилось: теперь мы шли одним и тем же курсом. После слов Радда путешествие, в которое мы отправлялись, действительно стало соревнованием. Яблоки и апельсины превратились в одни яблоки – один маршрут, одна цель. Теперь будет победитель и проигравший.

Я взглянул в свою тарелку с яичницей, затем снова посмотрел на Радда. Возможно, мне подумалось, хотя и не точно, я тоже немного его подцепил. Возможно, мое молчание, кивание головой и тот факт, что я почти ничего не говорил о себе и своих планах, даже если в основном поступал так из неуверенности, обрели значение, которого я в них не вкладывал. Бывалый гигант-полярник подстроил свои планы под мои, а не наоборот.

После слов Радда путешествие, в которое мы отправлялись, действительно стало соревнованием. Яблоки и апельсины превратились в одни яблоки – один маршрут, одна цель. Теперь будет победитель и проигравший.

Он хотел обыграть меня. Вот что это значило. Радд осторожно пододвинулся ближе. Мы были связаны, к лучшему или к худшему, во всех дальнейших событиях.

Глава вторая. Замерзшие слезы

День 1

Старт любого большого дела представляется мне чистым холстом надежды. Со времен моих первых соревнований по плаванию в начальной школе долгие минуты перед звуком свистка, который отмечает начало заплыва, всегда кажутся мне волшебными – они полны невыносимой тревоги и чувства возможностей, совершенно неизведанных. В воздухе витает еще не написанная история. Будущее, полное неизвестности, манит. Победа или поражение – мера вещей, но между этими крайностями в следующие минуты, часто кажется, в сжатом виде пронесется целая жизнь. Все возможно. Нет ничего невозможного.

Ощущение волшебства, безграничных возможностей разгорелось во мне в семилетнем возрасте, когда я сидел с мамой на диване и смотрел финал соревнований по плаванию на летних Олимпийских играх 1992 года в Барселоне. Я увидел, как Пабло Моралес из США получает золотую медаль в 100-метровом заплыве в стиле баттерфляй, и это событие изменило мою жизнь, воспламенив мечту, которая вдохновляла меня больше двух десятилетий, – мечту о том, что, возможно, однажды я тоже смогу оказаться на пьедестале победителей. Так в детстве я стал фанатом Олимпийских игр, способным пересказывать – что, возможно, порой раздражало – самые малозначительные подробности соревнований, а также предыстории моих героев.

Свирепый, неистощимый оптимизм, который кипит во мне в начале почти любого нового вызова или приключения, – следствие того дня: когда Моралес в бассейне победоносно поднимал руки, а я надрывался, крича от радости в нашей гостиной, и скакал на диване. Отчасти именно это привело меня в Антарктиду – идея чистого листа, жизни, которая раскрывается во всей ее глубокой неопределенности и возможностях.

Антарктида казалась мне нерассказанной историей. Кроме научно-исследовательских баз, в этом месте нет настоящих городов, постоянных жителей или животных вне воды с ее огромными стаями рыб, колониями пингвинов и стадами касаток. Это единственный континент, который не знал войн. Картографы обычно вообще его не изображают. Это пустая область в мире, который в основном заполнен.

Но когда мы с Раддом готовились покинуть Юнион Гласье, чтобы лететь к месту нашего старта на краю шельфового ледника Ронне, он, казалось, был настроен заполнить и этот континент хотя бы своей колючей уверенностью спецназовца.

«Сколько калорий вы берете на день?» – сказал он, пока мы готовились грузиться в самолет, красно-белое турбовинтовое судно Твин-Оттер – основной транспорт в суровом климате по всему миру, от тундры на Аляске до Сахары.

Я помедлил, готовясь к его ответу. Я знал, что он отреагирует.

«Семь тысяч», – сказал я, стараясь говорить твердым голосом.

«Семь тысяч! – выпалил он. – Я беру только пять тысяч пятьсот». Его глаза сузились, и он с пронзительным прищуром взглянул на меня, а потом на сани, словно увидел их впервые.

«Пять тысяч пятьсот – этого с лихвой хватит», – добавил он.

Я подумал, что стоит рассказать об исследовании, которое я провел, о медицинских тестах, которые я проходил, чтобы посмотреть, как работает моя физиология и как мое тело сжигает энергию в условиях стресса и мороза. Я хотел показаться осведомленным и умным. И мы оба знали, что в сутки будем сжигать гораздо больше, чем даже семь тысяч калорий, возможно, ближе к десяти тысячам, – потому нас в любом случае ожидала сильная потеря веса. Однако я почти не сомневался, что он воспримет подобные вещи – анализы крови, оценку потребности в питательных веществах и аэробной выносливости – как американские и суетливые меры, а не как рациональные и научные; в общем, даже отдаленно не британские в смысле самоуверенной жесткости, отличавшей мир исследований и экспедиций, который он боготворил и считал своим.

«Мне кажется, я знаю, что помогает», – продолжал он.

«Знаете, что еще? – он не отступал. – Лед!»

Я поднял брови, не понимая, куда он клонит.

Он со смехом сказал: «Я видел, вы берете туалетную бумагу. Я и не думаю нагружать себя такой роскошью».

Возможно, он на самом деле понимал больше. Я уже сомневался во всем. Большее число калорий, пусть даже потребность в них и подтверждала наука, – это больший груз, и даже листы туалетной бумаги делали поклажу тяжелее. Радд явно начинал с гораздо более легкими санями.

В той квартирке в Чили мы с Дженной убрали из багажа запасы на пять дней, оставив еду на шестьдесят пять дней, а затем, пока в волнении ждал в лагере Юнион Гласье, я вычел запасы еще на пять дней. Теперь у меня оставалось еды на шестьдесят дней, что на целую неделю меньше, чем Радд брал с собой в проекте, повторявшем маршрут Амундсена на полюс 1911 года. В той экспедиции он потерял шестьдесят фунтов, и я потеряю гораздо больше. Это были пугающие, но и совершенно загадочные цифры, поскольку никак нельзя было проверить, насколько мои расчеты точнее, чем его расчеты в те времена.

Все прояснилось, когда мы стали грузить сани. Наш самолет сел на белое лыжное шасси возле палатки с припасами. Пилот, жизнерадостная канадка по имени Моника, которая успела рассказать нам, как влюбилась в Антарктиду с первого взгляда, то и дело вылезала из кабины пилота, готовясь к полету. Летная команда спросила, не хотим ли мы взвесить свое снаряжение.

Радд сразу же гаркнул: «Конечно».

При поддержке одного из членов экипажа он с трудом водрузил свои сани на большие промышленные весы возле ледяной взлетно-посадочной полосы. Я пытался делать вид, что занят, притворяясь, что занимаюсь другими вещами, хотя сам навострил уши, отчаянно желая узнать, что покажут весы. От того, что я услышал, у меня в жилах похолодела кровь.

«Сто тридцать кило», – повторил Радд – достаточно громко, чтобы я мог расслышать, не знаю, намеренно или нет, – когда на весах появились цифры. Я знал, что мои сани гораздо тяжелее.

Радд взглянул на меня и кивнул, глазами и жестами показывая: «Твоя очередь, дружище».

Но я не мог этого сделать. Я не мог взвешивать сани у него на глазах.

Когда Радд увидит мою невероятную поклажу, которая, по нашим с Дженной оценкам, весила где-то 170 килограммов – мы просто сложили вес вещей, которые туда входили, – в сочетании с весом саней, он бросит на меня такой взгляд, который уничтожит последнюю уверенность, которая у меня оставалась. Я не мог этим рисковать. Радд может промолчать. Вероятно, он ничего и не скажет. Но ему и не понадобится говорить.

Огромная, чудовищная разница в весе, когда он вместе с лагерем увидит ее, укрепит и усилит все те незаметные, неявные, невысказанные моменты, которые витают в воздухе – его начальственный ореол и обширные познания. Даже его потрясающий английский акцент был угрозой. Я буду выглядеть избалованным американцем, который так и не научился собирать чемоданы, и Радд сможет взглянуть на меня, закатив глаза. Он поймет, что вес нашей поклажи очень сильно отличается, и я узнаю, что он понял.

Внезапно я вспомнил одного мальчика, которого встретил на соревнованиях по плаванию, когда мне было где-то двенадцать. Я не думал о нем многие годы и даже не могу вспомнить сейчас его имени. Он плавал брассом, как я, и совсем не казался непобедимым. Мой тренер, жесткая женщина по имени Бет, которая в возрасте после двадцати лет заняла первое место на соревнованиях в колледже, нагнулась ко мне перед самым стартом. «Он, возможно, лучший из твоих соперников», – сказала она, кивнув на моего противника на дальней дорожке. Я понял то, чего она не сказала вслух, и к какому исходу она готовила меня: «Ты вполне можешь проиграть, Колин».

В тот момент, когда я глядел на бассейн – как обычно опьяненный бурей эмоций перед заплывом, – я решил, что этот мальчик, наверное, из Западных холмов и охотно будет смотреть на меня свысока, как на жителя Восточных окраин. Мне хотелось верить, что он почти не думает обо мне, что он высокомерный и недоступный, а потому должен проиграть. Когда я стал воспринимать его таким, правдой это было или нет, во мне пробудилась энергия. Мне понравилось это колкое, резкое чувство: победа также исправит некое мнимое пренебрежение или несправедливость.

Однако затем, перед самым началом заплыва, я подумал о своем отце и словах, которые он сказал мне в то утро, когда мы направлялись на соревнование.

«Колин, помни о самом главном… повеселись!» – сказал он, придвинувшись ко мне в машине и потрепав по волосам.

Он всегда произносил эти слова, каждый раз одинаковые, перед соревнованиями, и обычно я почти его не слушал. Не думаю, что реально понимал, что он имеет в виду. Но в тот день я почувствовал какую-то перемену. Мне все так же сильно хотелось победить мальчика из Западных холмов. Он показал, что мне есть что доказывать. Но и оптимистичный настрой придал мне сил, и, когда мы стартовали со своих полос, в моей голове впервые выкристаллизовалась идея, что соревнование может быть одновременно жестоким и радостным. Я выныривал из воды, двигаясь с ощущением радости, которая делала мои гребки все сильнее, и в итоге я опередил мальчика из Западных холмов, а этот заплыв стал для меня одним из самых быстрых.

Однако теперь, когда сани Радда снова соскользнули с весов на лед, ситуация была куда более смутной. Весы манили. Радд и все члены летной команды обратили взгляды на меня.

«Нет, все в порядке, не стоит взвешивать», – сказал я. Этот мой небрежный жест с легкостью можно было раскусить, и я уверен, что Радд все понял, но это было неважно. Я сокращал свои потери, пытаясь не допустить, чтобы в моем сознании тяжким грузом застрял новый образ, как то незабываемое фото с Южного полюса, которое показал мне Радд.

Потом настало время идти. Мы затащили сани на борт и поднялись в самолет, который оказался узким, тесным и маленьким: мои сани и сани Радда стояли рядом, стянутые ремнями, заполняя все место за открытой кабиной пилота, а за ними два ряда одиночных сидений уходили в заднюю часть самолета. Мы были единственными пассажирами.

Я отправлялся туда, где привычные измерения – шкалы размеров, резкости климата и прочие – по сути, не действовали, потому и прежние способы самовосприятия теряли смысл.

В Твин-Оттере, в отличие от Ила, было хотя бы несколько окон, и, когда мы взлетели, у меня тут же перехватило дыхание от открывшегося вида. Я не мог оторвать глаз от окна. Горные хребты обозначали дальний горизонт неровным синим и белым цветом. Глубокие черные трещины выглядели бездонными, словно могли вести к центру земли. Льды казались вечными и неизменными, однако и их затрагивали перемены. Не так давно миллиарды тонн льда оторвались от шельфовых ледников континента и попали в теплеющие прибрежные воды – в прошлом году там оказался огромный кусок размером с Мэриленд. Я прищурился, стараясь разглядеть лед прямо под самолетом, затем взглянул вдаль, насколько было возможно, и обе перспективы выражались одним словом: безграничность. Я отправлялся туда, где привычные измерения – шкалы размеров, резкости климата и прочие – по сути, не действовали, потому и прежние способы самовосприятия теряли смысл.

Внизу, на льдах, я превращусь в крошечное и незначительное пятнышко. Самолет продолжал гудеть. Радд смотрел в свое окно столь же увлеченно, как я – в свое. Но потом, когда мы готовились к посадке на Старте Месснера, на краю шельфового ледника Ронне, где мы выгрузим вещи и стартуем, мы одновременно взглянули друг на друга через салон и кивнули.

Наверное, кажется, что это пустяк. Незнакомцы кивают друг другу мимоходом ежедневно. Офисные работники, мчась на деловую встречу, кивают друг другу в коридорах. Но меня и Радда разделяла такая глубокая пропасть – мы были очень разными и оказались здесь по совершенно разным причинам, – что наш едва заметный кивок показался почти сигнальной вспышкой с отдаленных горных вершин, необъяснимой и проникновенной.

Кивнув, я выразил ему все пожелания, которые не смог облечь в слова – безусловно, каждый из нас хотел сразиться за первенство, но в целом я уважал его и надеялся, что нас обоих ожидает самое лучшее. И я чувствовал, что он выразил те же мысли.

* * *

И вот мы прибыли.

Самолет дрожал и трясся во время посадки, гремя лыжами по морскому льду. Экипаж помог мне выгрузить сани, несколько раз стремительно пожал мне руку, пожелав удачи, и снова запрыгнул внутрь, чтобы не сбиваться с графика, и самолет стал выруливать, чтобы доставить Радда на место высадки в паре километров отсюда, на том же расстоянии от стартового ориентира у края материка.

Сделав несколько шагов из салона самолета по небольшой красной лестнице и спустившись на ледяной шельф Ронне, я покинул цивилизованный мир. Я выдохнул последний нагретый воздух, который будет доступен мне в следующие месяцы, сошел с последней металлической ступеньки, и мои высокие лыжные ботинки на толстой подошве впервые с хрустом ступили на лед. Я подтянул меховой воротник красно-черной ветрозащитной куртки, которая сочеталась с комбинезоном, и поправил маску, которая целиком закрывала лицо, а затем растянул руки над головой, чтобы размять мышцы, задеревеневшие за девяносто минут перелета в тесноте.

Они оставили меня. Минуту назад я был в мире людей, а теперь уже нет. Никаких церемоний; никаких вдохновляющих речей; никакого стартового выстрела. Мотор взревел, лыжное шасси заскрипело на льду и задребезжало – самолет поднялся и улетел. Что-то подобное мог бы ощутить последний пассажир автобуса в странном, угрожающем, незнакомом городе, когда водитель внезапно открывает двери и говорит: «Твоя остановка, парень. Выходи». И пассажир смотрит, как автобус уезжает, с чемоданом в руках – отличие лишь в том, что сейчас минус двадцать пять и вес моего громоздкого, неуклюжего чемодана больше 180 килограммов.

Наконец, я оказался здесь, после года планов, спустя многие годы с тех пор, как в детстве Антарктида впервые захватила мое воображение, но более того – я был совершенно один. Одиночество хлестнуло меня, как пощечина, пока я смотрел, как самолет улетает.

Прежде я уже бывал в Антарктиде, когда поднимался на гору Винсон и проезжал на лыжах последние сто одиннадцать километров до Южного полюса с 89-го градуса широты: это место географы называют просто и величественно – «Последний градус». Но в том путешествии – которое было частью проекта по подъему на высочайшие вершины каждого континента с целью побить мировой рекорд и предполагало примерно недельную экспедицию на Северный и Южный полюс – со мной были другие люди.

Теперь, когда я окинул взглядом горизонт – во все стороны раскинулся плоский, пустой белоснежный пейзаж, сверкало солнце и лед, и, насколько я мог видеть, не было больше ничего, лишь в отдалении затихал гул самолета, – я осознал, что путешествие, что меня ожидает, будет совсем другим. Я понимал, что подобного не совершал никто: не доходил по континенту до Полюса, а затем на другую его оконечность без пополнения припасов и без всякой поддержки, кроме собственного тела и мышц. Именно это во многом привлекло меня в такой экспедиции, которая проверяла мои возможности, выносливость и настойчивость.

Теперь я точно понимал, каким крошечным и одиноким я буду на этом огромном ледяном просторе ежедневно и еженощно – при круглосуточном освещении, под солнцем, которое никогда не заходит, где передо мной до горизонта протягивается бесконечная равнина. И я понимал, что мне придется изучить себя гораздо глубже, чем раньше, чтобы обнаружить энергию, которую можно использовать.

Шеннон Паннел, моя первая учительница, понимала, что я энергичный ребенок. Она видела мальчика, который не в состоянии усидеть на месте, и вместо того, чтобы добиваться от меня спокойного послушания, которого я в любом случае, наверное, не смог бы продемонстрировать, давала простой короткий совет: сжигай энергию.

«Сходите побегайте пятнадцать минут на улице вокруг детской площадки», – сказала мне с лучшим другом Лукасом мисс Паннел, когда мы стали хулиганить, подначивая друг друга в классе из какой-то придури. Мы вышли, стали носиться, кричать и прыгать изо всех сил, а когда вернулись, мне удалось, по крайней мере ненадолго, снова стать Колином-учеником, а не Колином-хулиганом.

Но разрыв между мирами – тем, откуда я пришел, и тем, где я был сейчас, – казался неизмеримо огромным. С одной стороны была моя жизнь до Антарктиды, месяцы тренировок для проекта, вдохновленные мечты в ходе его планирования с Дженной и, в сущности, вся моя жизнь, начиная с уроков мисс Паннел. Я оказался по другую сторону, в одиночестве, в самом холодном и безлюдном месте из всех, где бывал, и дверь между мирами только что затворилась.

Если я хочу завершить экспедицию по льдам, мне понадобятся эти воспоминания. Придется возвращаться назад и искать мальчика, которому хотелось побегать, и мальчика, который замечал, что может сосредотачиваться и решать проблемы, когда сжигает свою энергию. Придется вспоминать свои неудачи и победы, поскольку они меня чему-то научили. Теперь мне не нужно сжигать избыточную энергию, а необходимо любое, даже самое скромное топливо для души и ума, которое удастся найти. Мне придется открыть дверь в прошлое, чтобы надежда не покидала меня.

Самолет исчез. Пора было начинать двигаться. Двигаться было необходимо, если я хотел сохранить тепло. При двадцати пяти градусах ниже нуля даже под ярким слепящим солнцем температура тела может быстро падать. Нужно было разогреть мышцы.

Когда я подошел к саням, то взглянул на часы. Хотя путешествие, в которое я пускался, измерялось днями и неделями, а не минутами и даже часами, почему-то мне казалось важным отметить этот момент и придать ему хоть немного больше торжественности, чем немногословное прощание экипажа самолета.

«Нужно знать официальное время старта», – подумал я. На мне были серебристые часы Rolex с вращающейся секундной стрелкой, похожие на стальные, и я вспомнил о своем друге Марке, который положил их мне в ладонь и уговорил взять с собой в Антарктиду.

Месяцем ранее, во время визита в его дом, когда мы с Дженной готовились отправляться на юг, он взглянул на мои цифровые часы Timex за десять долларов и ахнул: «Ты что, собираешься носить там это? Дружище, это историческая экспедиция. Не думаю, что Timex с ней справится». В изумлении схватившись за голову, он сбегал на второй этаж и принес часы, которые купил на следующий день после рождения своего первенца. Роды проходили тяжело.

«Это часы с историей, – сказал он. – Они приносят удачу».

Rolex приятно сидели, казались солидными – вещью, созданной человеком, и хорошей вещью. Я похлопал их по стеклу большим пальцем в варежках. Но просто отметить время тоже почему-то казалось неправильным, поэтому я порылся в санях и достал маленькую прямоугольную камеру GoPro, которая примостилась на переносном штативе. Затем я снял варежку на несколько мгновений, чтобы достать крошечную батарейку из внутреннего кармана куртки – я уже знал, что камера сможет работать всего несколько секунд, если не держать батарею в тепле, вблизи от груди – засунул батарею в камеру и нажал на кнопку записи.

«Что ж», – сказал я, глядя в объектив, что находился примерно в двух футах от моего лица, на конце штатива, который я протянул вперед, как палку для селфи. Затем я замолчал. Волнение и адреналин переполняли меня, но момент был серьезный, и я хотел сделать все правильно. Я вспомнил об исследователях полюса, которые впервые заметили льды, когда их корабли подошли к континенту, и записывали первые слова об этом в своих экспедиционных журналах.

«Итак, сейчас, 3 ноября 2018 года в 15:22, я официально стартую, – сказал я, глядя в объектив. – Начинать просто. Делаешь один шаг, потом другой. Идти тысячу километров или сто метров – сейчас это одно и то же. Возможно, и конец тоже будет простым. Моя финишная черта, если я доберусь до нее, – столб, забитый в лед Геологической службой Соединенных Штатов, что на другой стороне континента, на краю ледникового шельфа Росса. У столба даже есть название – LOO-JW. В GPS у меня есть его координаты, он для меня как маяк». Я отвел взгляд в сторону, на лед, пытаясь найти слова, которые могли бы сказать Шеклтон или Скотт.

«И вот я начинаю», – добавил я, склонив камеру к ногам, пока шел к своим саням, а затем снова повернул ее на лицо. Я пожал плечами: «В общем, да. Это начало».

Я выключил камеру, вынул батарею, снова упаковал штатив и наклонился, чтобы проверить чехол и ремни на санях, – убедиться, что все готово. Мое снаряжение удерживали четыре ремня, расположенные примерно в полуметре друг от друга. Я постоянно расстегивал, застегивал и затягивал их в предыдущие дни, укладывая и перекладывая вещи, а затем снова и снова проверял.

Но стоило мне только потянуть за первый ремень, как пряжка мгновенно щелкнула у меня в руке, рассыпавшись на куски. Я в шоке отскочил назад и непроизвольно взглянул в направлении самолета, словно мог вызвать его обратно. Слова, которые я только что произнес на камеру о путешествиях и начале, внезапно показались мне нелепыми, и пока я, как дурак, стоял с кусками пряжки в руках, в моей голове шепотом проносилась жуткая мысль: «Я не сделал еще ни шага, и все уже ломается».

Пряжка и раньше имела слабину и, вероятно, успела треснуть, осознал я, пытаясь прийти в себя после шока. Она входила в комплект с подержанными старыми санями, которые проехали много миль. Случившееся, конечно, не означало, что все идет наперекосяк. В санях у меня лежал амортизирующий трос, и можно было решить проблему, привязав его к другим ремням.

Однако другое послание, которое несло происшествие с пряжкой, обойти было не так-то просто: меня, определенно, ожидают более серьезные проблемы, чем эта, и мне придется самостоятельно их решать. Мне нужно будет приспосабливаться, импровизировать и быть готовым к таким действиям в любой момент. Пряжка стала символом моей новой реальности, где мне придется полагаться на себя или проиграть.

Поэтому я попытался изгнать ее из сознания.

«Буду решать проблемы по мере их появления», – сказал я себе.

Но стоило мне только потянуть за первый ремень, как пряжка мгновенно щелкнула у меня в руке, рассыпавшись на куски. Я в шоке отскочил назад и непроизвольно взглянул в направлении самолета, словно мог вызвать его обратно.

Повернувшись так, чтобы сани оказались позади меня, пристегнув упряжь, я взглянул на компас, чтобы двигаться строго на юг, выпрямил спину, встряхнул головой, чтобы прояснить сознание, защелкнул крепления на своих беговых лыжах и сделал первые шаги.

Поскольку я тянул сани весом 170 килограммов, лыжи использовались нетрадиционным способом – не для того чтобы с легкостью скользить по снегу. Скорее, они были улучшенной версией снегоступов, которые помогали распределять вес и сокращали риск попадания в трещину. На тыльной стороне лыж вместо гладкой восковой поверхности, отличающей снаряжение лыжного гонщика, я прикрепил по всей длине шкурки из синтетического меха. Трение, которое они обеспечивали, не давало мне скользить назад. Задолго до изобретения синтетических материалов первые исследователи Полюса использовали шкурки морских котиков.

Однако даже при наличии трения, которое обеспечивали мои шкурки, с первыми шагами стало стремительно, до ужаса ясно, что я почти не могу сдвинуть с места сани. Глупая мелочь, пряжка, была самой малой из моих проблем. Казалось, сани вросли в лед и не двигались с места. Мне удалось продвинуть их на несколько метров, но затем пришлось остановиться, вернуться и проверить их снова. Возможно, проблема была в упряжи или полозьях. Однако простого ответа не нашлось.

Было сделано многое: мы оставили часть поклажи в Чили и еще раз в лагере Юнион Гласье, я усердно тренировался в Портленде, когда тащил тяжелые грузы по травянистым склонам местных парков, в течение долгих минут находился в стойке на локтях, держа кулаки в ведрах со льдом. Но всего этого было недостаточно. Мало было и того, что я пересек ледяной щит Гренландии в качестве учебного упражнения – я прошел чуть более шестисот сорока километров за двадцать семь дней.

Я пригнулся, и мне удалось сделать еще несколько шагов, а затем я остановился, чтобы отдышаться. Мне оставалось пройти еще тысячу четыреста пятьдесят километров, и всего через пять метров от того места, где меня оставил самолет, мне уже было больно.

С каждым шагом я лучше и лучше чувствовал тело – упряжь глубоко врезалась в плечи, нижняя часть спины выгибалась вперед, чтобы поддержать ноги, которые, как я знал, не должны в такой срок так сильно заболеть. Все пошло по худшему сценарию, и я непроизвольно заплакал, в основном, увы, из жалости к себе. Я быстро понял, как Антарктида относилась к подобной жалости: слезы мгновенно примерзли к лицу. Очередные льдинки в мире льдов, и теперь я даже создал их сам.

Казалось, будто вся моя экспедиция разваливается на части, почти не успев начаться. Казалось, хуже быть не может. А затем я увидел Радда.

На равнине, теперь пустой и безмолвной, он появился передо мной справа, идя под углом от своей стартовой точки и, казалось, двигаясь плавно и неуклонно – солдат в полной боевой готовности. Я снова оказался в его власти.

В определенном ритме он шагал по снегу. Он выглядел сильным. Точнее будет сказать, он по-настоящему двигался, и я не мог отвести от него глаз – как и от исчезающего самолета. Однако затем он стал постепенно уменьшаться, двигаясь прочь, пока совсем не исчез из поля зрения.

Я застыл на месте. Чувство ограничения и неподвижности внезапно вызвало воспоминание, которое стало крутиться в моем сознании. Я сидел в инвалидной коляске. Я снова чувствовал, как она прижимается к моей спине, такая знакомая и странно удобная, хотя я презирал ее до глубины души. Мне было двадцать два года, и я сидел на кухне в Портленде, в доме, где я вырос.

Мать стояла рядом с кухонной тумбочкой, небрежно опираясь на один локоть. На кухне горел свет, хотя было позднее утро. Улицу окутала бесцветная пелена сумрака, мороси и серости, характерная для Тихоокеанского северо-запада.

Затем мама поставила перед собой около тумбочки стул – с прямой спинкой, деревянный, простой и функциональный, отодвинув его от стола. Стул был повернут ко мне, сиденьем вперед, и ее рука лежала на спинке.

Больше месяца я вообще не ходил, и мои плотно забинтованные ноги свисали с инвалидной коляски.

«Пора, Колин, – сказала она мягко, но твердо. – Твоя цель на сегодня – встать с этой коляски и сделать один шаг, чтобы пересесть на стул. Покажи мне, что ты это можешь».

«Я почти готов», – сказал я с заметной фальшью, глядя в окно на сумрачный Портленд; это казалось проще, чем смотреть маме в глаза. «Я сделаю это».

Но я не был готов. Я провел три часа, пристально глядя на этот стул, что стоял всего в полуметре от меня. Я подумал, что сидеть в инвалидной коляске – в сущности, определенный рубеж, и я немалого достиг после очень продолжительного лежания на больничной койке. Мне подумалось, что завтра я буду сильнее, немного поправлюсь и буду по-настоящему готов встать и сделать шаг.

Страх – странный зверь, потому что очень часто он питается не знакомыми, а неизвестными вещами. И худшие страхи – «Что, если…», которые будят человека ночью, и в полудреме он трясется перед какой-нибудь безумной неразумной возможностью, которая проникла в сознание, пока он спал. Что, если я не смогу этого сделать? Что, если прихватит лодыжки, сухожилия или колени? Хуже всего, если тот тайский доктор с плохой кожей, говоривший на ломаном английском, окажется прав: «Вы, вероятно, никогда снова не будете нормально ходить», – сказал он.