Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости

Предисловие к русскому переводу

Политическая жизнь пронизана эмоциями. Они играют важную роль в самых разных политических режимах. Многим людям, когда они задумываются о роли эмоций в политике, на ум приходят автократии, где страх и групповая ненависть являются средствами контроля и манипуляции людьми. Граждане демократических государств, размышляя о роли эмоций в своих обществах, склонны думать о хаосе и опасностях. Они вспоминают страх, который заставляет людей отказываться от общих обязательств; гнев и ненависть, которые подпитывают групповую вражду и преступления; жажду мести, которая вынуждает даже добропорядочных людей становиться одержимыми в стремлении уничтожить тех, кто причинил им зло. Такие мысли часто заставляют приверженцев демократии и верховенства закона в целом с подозрением относиться к эмоциям. Очень часто они оказываются убеждены в том, что главная задача демократии – контролировать и даже подавлять эмоции и что эмоции не могут предложить ничего конструктивного нашей общей политической жизни.

Цель моей книги – доказать ошибочность этой простой идеи. Очевидно, что эмоции опасны и потенциально являются источником хаоса и разрушений. Но демократические страны опрометчиво избегают сильных политических эмоций. И поскольку речь идет именно о демократических нациях, их существование может быть поддержано только постоянным участием граждан в проектах, способствующих общему благосостоянию. Эти проекты не могут продвигаться авторитарной директивой сверху, но должны поддерживаться людьми, которых они заботят. Прекрасные принципы и законы сами по себе не находят той поддержки, которая делала бы их устойчивыми. Они должны искренне волновать людей. А это значит, что даже самым рассудительным и сдержанным политикам необходимо задуматься о том, как сделать людей неравнодушными.

Эта задача была бы относительно простой, если бы политическим лидерам достаточно было изложить основные принципы нации и предложить людям воспитать у себя эмоции, направленные на эти принципы. В таком случае вряд ли что-то могло бы пойти не так. Джон Ролз в третьей части «Теории справедливости» показывает, как граждане его хорошо «организованного общества» могут развивать основанные на принципах эмоции, которые будут поддерживать построенное на абстрактных принципах справедливости общество.

Ролз частично объясняет, как это возможно. Но я полагаю, что направляемые принципами эмоции, о которых он говорит, слишком абстрактны, чтобы мотивировать реальных людей к действиям. Именно поэтому мудрые политические лидеры осознали, что принципы должны быть связаны с образами и нарративами, которые покоряют сердца людей. Мы – существа, имеющие потребности и нуждающиеся в любви. И если политическому проекту не удастся мотивировать реальных людей испытывать любовь – любовь сродни той, что мы испытываем в раннем детстве, – то он потерпит неудачу из-за отсутствия поддержки. Поэтому я призываю к постоянному диалогу между принципами справедливости и более хаотичными и менее абстрактными эмоциями настоящей любви. Такой диалог возможен в публичной риторике и публичном искусстве через создание образов нации и ее проектов, которые надежно связаны с идеями справедливости, но в то же время более конкретны и волнующи, нежели какая бы то ни было абстрактная речь. Этот проект таит в себе множество опасностей, поскольку, как только мы вступаем на территорию детства и эмоциональных образов, все может запросто пойти не так. И все же без такого проекта и таких волнующих образов нации невозможно обеспечить долговременную поддержку.

Отдельная опасность заключается в том, что образ нации может вдохновлять воинственные проекты, направленные против других наций. Чтобы показать, как этого избежать, я говорю в этой книге о политических лидерах, которые надежно связывают политические эмоции со стремлением ко всеобщему миру и справедливости.

Вспомните политику президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта в разгар ужасной нищеты Великой депрессии. В то время богатых американцев не волновали страдания бедняков. Проведение крайне важного «Нового курса», за которым последовало создание Администрации социального обеспечения США и принятие других связанных с этим политических мер, потребовало от Рузвельта заставить людей проявить сострадание к экономическим трудностям бедных слоев населения. Это позволило им увидеть «Новый курс» как общий проект, который представляет всех нас в равной степени уязвимыми перед экономическими потрясениями. Рузвельт поручил художникам и писателям работать над созданием публичных образов тяжелого экономического положения (например, потрясающие до глубины души фотографии Доротеи Ланж). В итоге эти образы стали эффективным способом обратиться ко всем гражданам и объединить их сильным состраданием, основанным на чувстве общей уязвимости. Рузвельт всегда связывал эти идеи со стремлением к экономической справедливости «во всем мире».

А теперь подумайте о политике Джавахарлала Неру, который в самом начале существования Республики Индия попытался создать образ новой нации. В то время многие хотели, чтобы основной политической эмоцией новой Индии стала ненависть индуистов к мусульманам и христианам. То были те самые люди, которые сегодня, увы, контролируют Индию и быстро превращают демократию в пропитанное злобой и охваченное насилием государство. Неру и его союзники (Махатма Ганди и великий юрист Бхимрао Рамджи Амбедкар) думали иначе: Индия должна стремиться побороть бедность, кастовое разделение и вражду между индуистами и мусульманами, а также поддерживать эти ценности во всем мире. В своих речах Неру создавал волнующие образы Индии. Вместе с союзниками он придумал флаг, воспроизводящий положительный образ нации: цвет шафрана символизирует мужество, белый цвет – чистоту намерений, зеленый – процветание, а в центре флага изображено буддийское колесо закона.

Они также отказались от национального гимна, предложенного правыми индуистами, который требовал от индуистов подчинения нации как всемогущей матери. Вместо него они выбрали гимн, написанный великим либеральным поэтом Рабиндранатом Тагором, – гимн призывал к созданию Индии, которая объединяла людей из разных регионов и разного вероисповедания и которая обязывала их соблюдать принципы и законы. Музыка гимна (которую также написал Тагор) – чувственная, динамичная и похожая на одну из его знаменитых танцевально-драматических постановок – символизирует всеобщий танец граждан во имя победы нации над ненавистью и нищетой. Поскольку довольно большой период своей карьеры я провела, работая в Индии и изучая ее, для меня этот пример имеет особое, хотя на сегодняшний день и трагическое, значение: политика религиозной ненависти в Индии взяла верх и намеревается избавиться от этих высоких целей. (Причин тому много, и я рассматриваю их в своей книге «Внутренний конфликт: демократия, религиозное насилие и будущее Индии»^[1], 2007.)

Вспомните речь великого ненасильственного революционера Мартина Лютера Кинга – младшего, выступавшего в августе 1965 года перед теми, кто шел маршем на Вашингтон, требуя расовой справедливости. Кинг отлично понимал, что многие из них, подстегиваемые жаждой мести, хотели расовой войны и насилия по всей стране. Задача Кинга была в том, чтобы сподвигнуть собравшихся на протест против несправедливости и поддержать их смелое требование справедливости, в то же время вдохновив их следовать ненасильственным и некарательным стратегиям. В знаменитой речи «У меня есть мечта» он находит это вдохновение в возвышенной поэзии и пророческих библейских образах будущего братства. Что не менее важно – он напоминает своей аудитории о любви к родной земле, используя чувственные образы «фигурных склонов Калифорнии» и «Аллеганских гор, что в Пенсильвании». Благодаря Кингу и вопреки его скоропостижной смерти в результате убийства Движение за гражданские права темнокожих в США достигло многих своих целей, а сегодня вдохновлено дальнейшей борьбой за те из них, которых достигнуть не удалось.

В книге я размышляю об этих и многих других исторических примерах в контексте общего философского спора о патриотизме, его возможностях и опасностях. Будучи большой поклонницей русской литературы и культуры (прямо сейчас я в третий раз перечитываю «Войну и мир»), я благодарю переводчицу и издательство за проделанную работу и буду рада оставаться на связи с русскоязычными читателями. Надеюсь, что эта книга вдохновит вас на свои собственные размышления об этих извечных проблемах. Это предисловие было написано для вас – с уважением, любовью и искренними пожеланиями мира и справедливости во всем мире.

Марта К. Нуссбаум

Памяти Теренса Мура,

1953–2004

 
После многих треволнений,
бурных сцен и приключений
общей радостью, весельем
должно день закончить нам!
 

В. А. Моцарт и Лоренцо да Понте «Женитьба Фигаро» (1786)

ГЛАВА 1. ОДНА ПРОБЛЕМА В ИСТОРИИ ЛИБЕРАЛИЗМА

 
Вот, тело и душа – моя страна,
Мой Манхэттен, шпили домов, искристые и торопливые
воды, корабли,
Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии, берега
Огайо и сверкающая, как пламя, Миссури,
И бескрайние вечные прерии, покрытые травой и кукурузой.
 

Уолт Уитмен «Когда сирень цвела пред домом»^[2]

 
Моя золотая Бенгалия,
Я люблю тебя.
Навсегда твое небо и воздух
В сердце моем,
Будто бы флейты игра.
 

Рабиндранат Тагор «Моя золотая Бенгалия», сейчас – национальный гимн Бангладеш^[3]

Все общества полны эмоций. И либеральные демократии не исключение. Каждый день, каждая неделя даже в относительно стабильном демократическом обществе сопровождается различными эмоциями – злостью, страхом, сочувствием, отвращением, завистью, чувством вины, горем и любовью в самых разных ее формах. Одни эмоции мало связаны с политическими принципами или общественной культурой; с другими же дела обстоят иначе: такие эмоции ориентированы на нацию, ее институты и политических лидеров, ее географическое положение и сограждан, сосуществующих в общем публичном пространстве. Довольно часто эмоции (как, например, в двух эпиграфах выше), обращенные к географическим особенностям той или иной нации, – это способ направить их в правильное русло, то есть на службу открытости, равенства, утешения и искоренения рабства. Строчки из стихотворения Уитмена, где тот оплакивает смерть Авраама Линкольна, выражают одновременно страстную любовь, гордость и глубокую скорбь – эмоции, которые автор испытывает в отношении нынешнего положения своего народа. В «Моей золотой Бенгалии» выражен бескрайний гуманизм Тагора, его стремление к всеобъемлющей «религии человечества», которая объединила бы все касты и религии его страны. Будучи национальным гимном бедного народа, «Моя золотая Бенгалия» воспевает любовь к красотам земли; гордость за нее в следующих строфах сочетается с печалью в связи с работой, которую еще предстоит завершить.

Такие публичные эмоции (обычно довольно сильные) оказывают огромное влияние на достижение народом поставленных целей. Они могут вдохнуть новую энергию в достижение этих целей, придать глубину, а могут и подорвать это желание, привнося и усугубляя разрозненность, иерархическое разделение или различные проявления пренебрежения и ограниченности.

Некоторые люди считают, что эмоциональность свойственна только фашистским или агрессивным обществам и что только такие общества должны сосредоточиться на культивировании эмоций. Такой взгляд одновременно ошибочен и опасен: всякое общество со временем должно задумываться о стабильности своей политической культуры и сохранности главных ценностей в трудные периоды. И поэтому оно должно задумываться о сострадании к тем, кто перенес утрату, о гневе, вызванном несправедливостью, а также о сдерживании зависти и отвращения во имя расширенного сочувствия. Пространство для формирования эмоций дает антилиберальным силам возможность проникнуть в сердца людей и заставить их думать о либеральных ценностях как о чем-то отдаленном и скучном. Авраам Линкольн, Мартин Лютер Кинг – младший, Махатма Ганди и Джавахарлал Неру были великими политическими лидерами в своих либеральных обществах в том числе потому, что понимали, насколько важно найти отклик в сердцах граждан и намеренно вызывать яркие эмоции, направленные на общее дело. Все политические принципы – хорошие или плохие – нуждаются в эмоциональной поддержке, которая поможет обеспечить их стабильность с течением времени; и все достойные общества должны избегать разобщенности и пагубных иерархий, культивируя сочувствие и любовь.

Либеральное общество, стремящееся к справедливости и равным возможностям для всех, должно решить две задачи, необходимые для политического культивирования эмоций. Во-первых, необходимо обеспечить и поддерживать твердую приверженность граждан достойным проектам, которые требуют усилий и жертвенности; например, социальному перераспределению, полной инклюзии ранее исключенных или маргинализированных групп, защите окружающей среды, помощи другим государствам и национальной обороне. Большинство людей склонны проявлять сочувствие и сострадание в отношении очень ограниченного круга людей. Они легко очаровываются нарциссическими проектами, забывая о нуждах тех, кто не входит в их узкий круг. Эмоции, обращенные к нации и к ее целям, часто помогают людям мыслить шире и посвятить себя большему общему благу.

С другой стороны, культивирование общественных эмоций необходимо для сдерживания тех сил, что скрываются в каждом обществе и в конечном счете во всех нас, – стремление защитить свое хрупкое «я» через унижение и подчинение других. (Это стремление я, вслед за Кантом, буду называть «радикальным злом», хотя мое понимание несколько отличается от кантовской трактовки.) Отвращение и зависть, желание отметить другого клеймом позора – все это присутствует во всех обществах и, весьма вероятно, в жизни каждого человека. Если их не контролировать, они могут нанести огромный ущерб. Он будет особенно велик, если руководствоваться этими желаниями в законотворческом процессе или в процессе формирования общества (например, когда одна группа людей испытывает отвращение в отношении к другой группе людей и считает это достаточным основанием для дискриминации последних). Но даже если обществу удается не пойти на поводу у этих сил, они все равно таятся в нем. Эти силы необходимо постоянно подавлять через образование, которое помогает увидеть в другом такого же полноценного и равного человека, – пожалуй, одно из самых хрупких и непростых достижений человечества. Важную роль в образовании играет общественно-политическая культура, которая представляет нацию и ее людей особым образом. Она может включать и исключать, утверждать иерархии или же разрушать их: как, например, Геттисбергская речь Линкольна с завораживающим вымыслом о том, что Соединенные Штаты всегда были преданы идее расового равноправия.

В разное время в разных местах великие демократические лидеры понимали, как важно культивировать надлежащие эмоции (и бороться с теми, что препятствуют общественному прогрессу). Однако либеральная политическая философия в целом уделяла этому недостаточно много внимания. Джон Локк, выступая за веротерпимость, признавал проблему широко распространенной вражды между представителями разных религий в Англии своего времени. Он призвал людей занять позицию «доброжелательства, щедрости и человеколюбия»^[4], советуя духовным лицам наставлять прихожан «о долге миролюбия и доброй воли ко всем людям, как заблудшим, так и православным»^[5]. Однако Локк не предпринял попыток углубиться в психологические истоки нетерпимости. И поэтому его наставлений недостаточно, чтобы разобраться в природе склонности к совершению плохих поступков и понять, как с ней можно бороться. Он не предложил никакой официальной публичной программы по формированию психологических установок, оставив воспитание добрых отношений на усмотрение отдельных людей и церквей. Учитывая, что негативное отношение, прежде всего, формировалось именно в церквях, проект Локка остается в подвешенном и неопределенном положении. Он считал, что либеральное государство должно ограничиться защитой прав людей на собственность и иные политические блага, если на них покушаются другие. Но такое политическое вмешательство уже всегда на один шаг позади, даже с позиции его собственной аргументации, обосновывающей веротерпимость равными естественными правами.

Последующая политическая философия либерализма на Западе вслед за Локком обходила стороной вопрос психологии достойного общества. Отчасти это происходило потому, что либеральные политические философы понимали: предписывание определенного типа эмоционального воспитания может легко повлечь за собой ограничение свободы слова и другие последствия, несовместимые с либеральными идеями свободы и автономии. Такой точки зрения, очевидно, придерживался Иммануил Кант. Он погрузился в человеческую психологию глубже, чем Локк. В работе «Религия в пределах только разума»^[6] Кант утверждает, что плохое поведение в обществе – это не просто артефакт современного социального положения; оно корнями уходит во всеобщую человеческую природу, в которой заложена склонность к жестокому обращению с другими людьми (относиться к другим не как к цели, а как к средству). Он назвал ее «радикальным злом». Эта склонность приводит к тому, что люди, оказавшись в обществе других людей, начинают завидовать ближнему и соперничать друг с другом. Кант считал, что у людей есть этический долг объединиться в сообщество, которое поощряло бы их благие намерения (стремление хорошо относиться к другим людям) и увеличивало шансы победы над дурными склонностями. Он полагал, что надлежащая церковь могла бы стать такой структурой, поддерживающей общественную мораль; и поэтому у каждого человека есть этический долг присоединиться к церкви. Тем не менее Кант пришел к выводу, что само либеральное государство крайне ограничено в своей борьбе с радикальным злом. Похоже, что Кант (как и Локк) считал, что главная задача государства – это защита прав всех граждан. Когда дело доходит до принятия психологических мер для обеспечения собственной стабильности и эффективности, у такого государства связаны руки в силу самой его приверженности свободе слова и свободе ассоциаций. В лучшем случае – как считает Кант – правительство могло бы выделять дополнительное финансирование ученым, которые работают над формой «рациональной религии», одобряемой Кантом, религии, которая учила бы равенству и призывала к повиновению моральному закону.

Идею радикального зла Кант заимствовал, подвергнув критике, у своего великого предшественника Жан-Жака Руссо^[7]. В трактате «Об общественном договоре»^[8] Руссо утверждает, что благое общество, чтобы оставаться стабильным и способствовать развитию проектов, в основе которых лежит жертвенность (например, национальная безопасность), нуждается в «гражданской религии», состоящей из «чувства общности, без которого невозможно быть хорошим гражданином или верноподданным». Вокруг этого общественного вероучения – своего рода морального деизма, подкрепленного патриотическими убеждениями и чувствами, – государство должно создать церемонии и ритуалы, порождающие прочные узы гражданской любви, связанные с долгом по отношению к другим гражданам и к стране в целом. Руссо считает, что «гражданская религия» решит проблему как стабильности общества, так и альтруистической мотивации, о которой он говорит. Однако, полагает Руссо, эта цель будет достигнута только в случае принудительного внедрения «гражданской религии», которая исключает ключевые свободы – свободу слова и религиозную свободу. Государство должно наказывать не только за поведение, наносящее вред другим гражданам, но и за несоответствующие убеждения и высказывания, применяя различные меры, в том числе изгнание и даже смертную казнь. Для Канта эта цена была просто слишком высока: ни одно достойное государство не должно использовать принуждение, чтобы устранить автономию из ключевых сфер жизни человека. Он не сомневается (и даже скорее разделает это убеждение с Руссо) в том, что «гражданская религия» будет эффективна лишь тогда, когда будет установлена принудительно.

В этом и заключается задача, которую призвана решить эта книга: может ли достойное общество сделать что-то большее для обеспечения стабильности и мотивации, чем предложили Локк и Кант, не становясь при этом нелиберальным и диктаторским в духе Руссо? Задача усложняется еще и потому, что моя концепция достойного общества является формой «политического либерализма», в которой политические принципы не должны основываться на некой всеобъемлющей доктрине о смысле и цели жизни (религиозной или светской), а идея равного уважения к людям порождает осторожное отношение к одобрению правительством любой конкретной религиозной или всеобъемлющей этической точки зрения^[9]. Такой либеральный подход должен не только избегать властного навязывания какой бы то ни было идеи, но и остерегаться чрезмерно активного или неправильного правительственного одобрения, которое разделило бы людей на тех, кто включен в определенную группу, и тех, кто не включен, автоматически сделав последних гражданами второго сорта. Поскольку я считаю, что эмоции являются не просто импульсами, но имеют некое оценивающее содержание, – будет непросто убедиться в том, что одобряемые правительством эмоции не соответствуют содержанию одной конкретной универсальной доктрины, противоположной всем остальным.

В качестве решения этой проблемы я предлагаю представить, каким образом эмоции могут поддерживать основные принципы политической культуры в еще пока несовершенном, но стремящемся к совершенству обществе; представить сферу жизни, которая является точкой пересечения всех граждан, если они соглашаются с основными принципами равного уважения, – Ролз называл такую сферу жизни «пересекающийся консенсус»^[10]. Так, для правительства было бы нежелательно способствовать проявлению сильных эмоций, направленных на религиозный праздник одной конкретной религии; однако праздновать день рождения Мартина Лютера Кинга – младшего не предосудительно, поскольку этот глубоко эмоциональный государственный праздник поддерживает принципы расового равенства, которым предана наша нация, и вновь напоминает о необходимости стремиться к этой цели. Идея будет заключаться в том, чтобы мыслить таким образом во всем диапазоне «возможностей»^[11], составляющих основу политической концепции, чтобы ответить на вопрос: как публичная культура эмоций может способствовать гражданской приверженности ко всем этим нормам? Что касается негативных аспектов, то достойное общество может благоразумно препятствовать формированию эмоций отвращения к определенным группам граждан; отрицание такого рода и, как следствие, формирование определенных иерархий подрывают общие принципы равного уважения к человеческому достоинству. В более широком смысле общество может прививать отвращение и гнев, направленные на нарушение основных политических прав людей. В целом просить людей чувствовать приверженность к хорошим политическим принципам не должно быть более предосудительным, чем просить их верить в эти принципы; и каждое общество с работающей концепцией справедливости учит своих граждан думать, что такая концепция верна. В государственных школах борьбе с расизмом не уделяется столько же времени, сколько самому расизму. Либеральное государство соблюдает – и должно соблюдать – последовательный нейтралитет в вопросах религии и универсальной доктрины, который не распространяется на принципы его собственной концепции справедливости (такие, как равная значимость всех граждан, важность определенных базовых прав, пагубность различных форм дискриминации и иерархии). Мы могли бы сказать, что либеральное государство просит граждан с разными представлениями о смысле и цели жизни встречаться и договариваться в общем политическом пространстве – пространстве основополагающих принципов и конституционных идеалов. Но чтобы эти принципы были по-настоящему действенными, государство должно в том числе поощрять любовь и преданность этим идеалам.

Чтобы эта преданность принципам оставалась совместимой с либеральной свободой, крайне важно поощрять устойчивую критическую политическую культуру для защиты свободы слова и ассоциаций. Сами по себе принципы и эмоции, которые они вызывают, должны тщательно изучаться и критически осмысляться; и голоса несогласных играют важную роль в сохранении по-настоящему либеральной и понятной гражданам концепции. Следует также оставить место для субверсии и юмора: высмеивание помпезных демонстраций патриотических чувств – один из лучших способов опустить их с небес на землю, где учитываются потребности самых разных женщин и мужчин. Очевидно, что в случае с юмором возникнет некая напряженность: не каждая штука над заветными идеалами совместима с идеей уважения равной ценности всех граждан. (Представьте, например, расистские шутки над Мартином Лютером Кингом – младшим.) Но тем не менее место для подрывной деятельности и инакомыслия должно оставаться настолько большим, насколько это соответствует гражданскому порядку и стабильности; и обсуждение этого места будет в дальнейшем очень важной задачей.

Сразу несколько перечисленных проблем могут быть решены, если государство предоставит творческим людям широкую возможность для выражения своих взглядов на ключевые политические ценности. Уитмен и Тагор гораздо более ценны как свободные поэты, чем если бы они были служителями политической элиты в советском духе. Конечно, довольно часто правительство должно предпочитать – и действительно предпочитает – одно художественное произведение другому. Например, правительство предпочло дизайн Майи Лин для оформления Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме – который представляет собой длинную черную стену с именами погибших, что напоминает нам о равной ценности жизни бесчисленных жертв войны, – другим проектам. Аналогичным образом проектирование Миллениум-парка в Чикаго было доверено Фрэнку Гэри, Анишу Капуру и Жауме Пленсе, а не другим архитекторам. Во время Великой депрессии – о которой мы еще скажем – Франклин Делано Рузвельт нанимал художников, предоставляя им немалую свободу для творчества, но оставаясь при этом довольно избирательным в выборе фотографий, изображающих бедность, для представления американской публике. Между избирательностью и свободой творчества действительно есть некое напряжение, но существуют хорошие способы преодолеть его.

Вопрос эмоциональной поддержки надлежащей политической культуры не был полностью проигнорирован либеральными мыслителями. Для Джона Стюарта Милля (1806–1873) культивирование эмоций было важной темой: он говорил о «религии человечества», которая могла бы прийти на смену уже существующим религиозным доктринам и обеспечить основы для политики, включающей личную жертву и всеобъемлющий альтруизм^[12]. В очень похожем ключе индийский поэт, учитель и философ Рабиндранат Тагор (1861–1941) говорил о «религии человека», которая вдохновляла бы людей на улучшение условий существования для населения всего земного шара. Оба думали о своих «религиях» как о доктринах и практиках, которые можно было бы воплотить в системе общего образования и в произведениях искусства. Тагор бóльшую часть своей жизни посвятил созданию школы и университетов, которые отражали его идеи, и написал около двух тысяч песен, которые до сих пор влияют на общественные эмоции. (Он единственный поэт и композитор, чьи песни стали гимнами двух стран – Индии и Бангладеш.) Сходство идей Милля и Тагора неудивительно: на обоих огромное влияние оказал французский философ Огюст Конт (1798–1857), чья идея «религии человечества», включающей общественные ритуалы и другие эмоционально окрашенные символы, была невероятно популярна в XIX и начале ХX века. И Милль, и Тагор критикуют Конта за навязчивую, строго подчиненную правилам идею реализации его проекта, подчеркивая важность свободы и индивидуальности.

Тема политических эмоций была прекрасно представлена в величайшей работе по политической философии ХX века – «Теории справедливости» Джона Ролза (1971)^[13]. Ролз рисует хорошо организованное общество, которое многого требует от своих граждан, поскольку экономическое неравенство может быть разрешено лишь тогда, когда будет улучшено положение самых обездоленных. Приверженность равной свободе, которой в принципах Ролза придается первостепенное значение, – это то, что людям не всегда удается соблюсти. И хотя Ролз представляет себе общество de novo, в котором не осталось плохих иерархических отношений, доставшихся в наследство от более ранних исторических этапов отчуждения, он продолжает предъявлять большие требования к людям и поэтому он понимает, что ему необходимо продумать, как такое общество будет воспитывать граждан, которые с течением времени все еще будут поддерживать социальные институты и обеспечивать стабильность. Кроме того, стабильность необходимо обеспечивать «по правильным причинам»^[14] – другими словами, не просто привычкой или сдержанным принятием, но реальным одобрением принципов и социальных институтов. Действительно, поскольку стабильность общества является важной частью его правомерности, вопрос эмоций становится неотъемлемой частью аргументов, лежащих в основе принципов справедливости.

Ролз размышляет над тем, как эмоции, первоначально возникающие в семье, могут в итоге перерасти в эмоции, направленные на принципы справедливого общества. Опережая свое время, он убедительно использует сложную концепцию эмоций – схожую с той, что использую в этой работе я, включающую когнитивные оценки^[15]. Позже Ролз решил переосмыслить этот и другие разделы «Теории справедливости», поскольку они, по его мнению, были слишком тесно связаны с его собственной (кантианской) всеобъемлющей этической доктриной. В «Политическом либерализме» Ролз, похоже, не поддерживает все детали конкретно этого проекта. Но он настаивает на том, что для необходимого описания «разумной моральной психологии» все еще остается место^[16]. Цель этой книги фактически состоит в том, чтобы заполнить это пространство с отсылкой к достойному обществу, которое отличается несколькими философскими деталями от общества Ролза, но близко ему по духу; однако в этой книге речь идет больше об обществах, стремящихся к справедливости, а не о тех, что уже ее достигли. Это различие отразится в строгих формулировках моих нормативных предложений, поскольку мне необходимо обратиться к проблемам дискриминации и стигматизации, которые можно считать решенными в хорошо организованном обществе. Тем не менее я считаю, что склонность к стигматизации и дискриминации заложена в человеческой природе, а не является наследием порочной истории; Ролз не занял определенной позиции по этому вопросу, но отметил, что его точка зрения совместима и с подобной пессимистичной психологией, и с более оптимистичными воззрениями. И хотя проект Ролза и мой проект различны, они имеют и много общего, поскольку Ролз говорит об обществе людей, а не ангелов, и он отлично знает, что люди не стремятся к общему благу по умолчанию. Таким образом, несмотря на то что в его хорошо организованном обществе проблемы дискриминации и иерархии были преодолены, они были преодолены людьми, в которых все еще есть порочные склонности, порождающие эти проблемы. Даже в этом случае стабильность нуждается в том, чтобы преодолеть сложности реальной человеческой психологии.