Узел смерти

Глава пятая

С того дня, как Тасю нашли на кладбище, прошла неделя. И если прежде Чаку казалось, что живется им плохо, то теперь выяснилось, что раньше было еще ничего, терпеть можно.

А вот сейчас начался самый настоящий, непрекращающийся кошмар.

– Мне вон… это самое… посетители сказали. – Кладбищенский сторож кряхтел и поминутно откашливался. – Пришли, это самое, к своим на могилку, а там она! Это же надо! Ну, я сразу, это самое, ноль-два звонить!

Чак мог только догадываться, что должны были испытать люди, пришедшие проведать дорогих покойников и обнаружившие на соседней могиле голую, перемазанную землей девушку.

Могила была разрыта. Правда, до гроба Тася не добралась. Ее одежда, разорванная в клочья, валялась возле ограды; всюду были странные предметы: какие-то жженые тряпки, ремень, гребень для волос, сломанные наручные часы и множество предметов с других могил – искусственные цветы, фотографии, огарки тонких церковных свечей.

Что бы сестра ни творила на кладбище, но к тому моменту, как приехали Чак с матерью, все уже закончилось. Тася, босая, закутанная в одеяло и совершенно безучастная ко всему, сидела на стуле в здании кладбищенской администрации. Как выяснилось, сестра четко и ясно назвала свое имя, продиктовала адрес и домашний телефон, поэтому матери и позвонили.

После долгих препирательств, материных слез и выяснений, их всех отпустили домой. Мать попыталась заставить дочь пойти в душ, смыть с себя кладбищенскую землю, но та проигнорировала ее просьбы, прошла к себе в комнату и улеглась в кровать.

– Устала, – сказала она. – Мне нужно поспать.

Она свернулась клубком, опасная и отвратительная, как сонная змея, и тут же заснула. Мать с Чаком вышли из комнаты, стараясь двигаться как можно тише, но вряд ли могли бы разбудить Тасю. Чем бы она ни занималась, это, очевидно, измотало сестру настолько, что прервать ее сон ничто не могло.

Придя на кухню, мать открыла стеклянный шкафчик и достала бутылку водки. Чак, вытаращив глаза, молча наблюдал за тем, как она резким движением, точно сворачивая чью-то шею, откупорила бутылку и налила водку в хрустальную тонконогую рюмку. Выпила, запрокинув голову, потом налила еще и присела к столу, напротив Чака.

Он никогда не видел, чтобы мать пила вот так, не во время праздничного застолья, одна, не закусывая и не запивая, даже не морщась. Она посмотрела на него стеклянными глазами, в которых плескалось отчаяние, и спросила:

– Ты понимаешь что-нибудь? За что нам все это?

Чак отвел взгляд.

– Что она могла там делать? Как вообще туда попала?

– Мам, – тихо позвал Чак, – может, нам ее в больницу положить?

Он думал, она возмутится, скажет, что не позволит, что Тася нормальная, и во всем виновато Происшествие, но мать вдруг как-то сжалась, потухла и проговорила:

– Отец ваш тоже был… – Она выпила вторую рюмку и договорила: – Не вполне здоровый.

Чаку показалось, будто он пропустил хук справа. Слова матери шарахнули молотом, и он не мог выговорить ни слова. Так и молчал, а она продолжала:

– Знаю, я вам говорила: он в аварию попал, когда ты только родился, а Таська совсем кроха была. Только никакая это была не авария. Думаешь, в кого она у нас такая… необычная? Настроение у него всегда скакало мячиком: то вверх, то вниз. То тормошит всех, хохочет, планы строит, а через минуту – слова не скажи: кричит, ногами топает, бросается на всех, как цепной пес. Депрессии у него знаешь, какие были? Сутками с кровати не вставал. Не ел, не пил, смотрел в одну точку. Художником был – вся квартира в его работах. Только вот пробиться никак не мог. Да и, если уж честно, я понимаю, почему. Картины-то его… – Мать посмотрела в окно, будто стараясь разглядеть что-то в темноте, подсвеченной фонарями и окнами домов. – Углы, овалы, фигуры изломанные, лица без глаз. Я на них без дрожи смотреть не могла. И вот однажды ему выставку пообещали. Как он радовался! Говорил, что его заметили после стольких лет, и теперь все пойдет по-другому.

– А потом? – с трудом разлепив губы, спросил Чак.

Мать устало махнула рукой.

– Не было никакой выставки. Отменили. Не знаю, почему. Он пришел домой, а я как раз в садик за Тасей собиралась. Тебя одевала, с собой взять. Дверь открыл, вошел. Тихий такой. Я спрашиваю: «Ты чего так рано?» А он не сказал мне, это я потом узнала. Нужно, говорит, сделать кое-что срочное. Я и не подумала ничего. А вернулась… – Она зябко повела плечами. – Тут все вверх дном. Посреди комнаты – разрезанные холсты, рамы сломанные, гора бумаги – рисунки, наброски. Он все поджег, тлело уже. Опоздай я на десять минут, пожар был бы. А сам висит на крюке от люстры. Квартиру я спасти успела, отца вашего – нет.

– Так он повесился в этой самой квартире? В нашей квартире?

Чаку все еще казалось, что это вранье, розыгрыш. Одно дело – знать, что твой отец погиб в аварии, что виной всему слепой случай, и совсем другое – понимать, что он был самоубийцей.

– Так он, значит… – начал Чак, но мать перебила.

– Нет, диагноз ему не ставили. Но мы и не обращались никуда. А если бы обратились, кто знает. Тася так много взяла от отца! Только она все равно другая, не было в ней никогда его отчаяния, горечи… То есть до Происшествия не было.

Чак хотел спросить еще что-нибудь, хотя и сам не знал, что в точности его интересовало. Просто важно было, услышав правду об отце, узнать еще какие-то детали. Но мать тяжело поднялась и сказала:

– Я спать. Ты положи себе поесть, если голодный.

Погладила его по голове, как ребенка, и вышла.

Тася проспала почти двое суток: всю ночь, следующий день и следующую ночь. Чак с матерью даже позволили себе понадеяться, что это шаг к выздоровлению.

– Организм восстанавливается, – твердила мать, прислушиваясь к Тасиному дыханию. – Может, ей нужна была эта встряска, чтобы вернуться к нормальной жизни?

Но Тася проснулась на следующий день еще более сумасшедшей, чем была.

Мать брала отгулы: страшно было оставлять спящую Тасю одну в квартире, пока Чак в школе. К тому же она могла пробудиться и испугаться: мало ли, говорила мама, может, она и не помнит, где была, почему заснула в таком виде.

Чак пришел из школы (тренировки в тот день не было) и увидал мать, сидящую в тесной прихожей на обувном ящике. Хотел спросить, чего это она тут уселась, но мать прижала ладони к лицу и сказала слова, которые Чак так и не смог забыть всю оставшуюся жизнь:

– Она проснулась. Но это не она. У меня больше нет дочери.

И уже очень скоро Чак с ней согласился.

– Где она? – почему-то шепотом спросил он.

Мать качнула головой в сторону ванны, встала и ушла в кухню. Чак пошел за ней. Идти нужно было по узкому коридорчику мимо двери в ванную. Чак прислушался – внутри было тихо.

«Что она там делает?» – подумал Чак, но додумать эту мысль не успел. Дверь распахнулась, едва не ударив его по лбу. От неожиданности Чак отпрянул назад, ударившись затылком о стену.

Сестра неуловимо-быстрым движением приблизилась к нему, прижалась почти вплотную. Светлые глаза ее, прежде кроткие, задумчивые, отливали расплавленным серебром и были пустые, холодные, как монеты, но при этом светились злой хитростью. Скулы заострились – о них, кажется, можно было порезаться. Мокрые темные волосы падали на лицо.

– А, вот и ты, маленькое ничтожество, – глубоким, вибрирующим, абсолютно не-Тасиным голосом проговорила она. – Где мотался тем вечером?

Чак открывал и закрывал рот, но оттуда не вылетало ни звука.

– Тася, ты не должна так говорить с братом! – тонким голосом проговорила мать.

Сестра быстро повернула голову (не повернула, а вывернула!) и прошипела:

– С тобой я тоже разберусь, мамуля. – Она снова перевела взгляд на Чака. – Нам всем будет чем заняться в ближайшие дни. Поверьте, скучать не придется.

Закутанная в синий махровый халат, Тася прошла мимо Чака, задев его плечом, и скрылась в комнате. Чак посмотрел на ее голые ноги, и какая-то мысль кольнула его, но он не понял, что именно его насторожило. Дошло лишь потом, когда он лежал в своей каморке, закрывшись на хлипкую задвижку, и глядел в потолок не смыкая глаз.

Халат открывал то, что прежде было скрыто: он стал короче, как будто Тася необъяснимым образом выросла сантиметров на десять за несколько дней.

«Не будь дураком, – приказал себе Чак. – Халат просто сел при стирке».

Но это, конечно же, было не так.

Мать ушла на работу рано утром, Чак вместе с ней. Ни он, ни она ночью не спали ни минуты. Тася не беспокоила их: вопреки ожиданиям, ночь не принесла новых потрясений. Но напряжение и страх окутывали Чака и его мать плотным облаком так, что было трудно дышать и хотелось вскочить с кровати и бежать куда глаза глядят.

Прежде безумие и тьма были внутри Таси. Теперь же они выплеснулись наружу, как кипящее молоко из кастрюльки, и затопили маленькую квартирку, не оставляя места ничему другому.

Домой Чак с матерью тоже вернулись вместе. Школа, тренировка – а после он пошел к Серому и просидел у него до вечера. Если тот и удивился, что Чак не идет присматривать за сестрой, то ничего не сказал.

Чак пошел на автобусную остановку встретить мать. Ждать пришлось недолго. Увидев, как она выходит, Чак поспешил к ней. Лицо матери было растерянным и вместе с тем отрешенным. Она будто смотрела внутрь себя самой, не замечая ничего вокруг.

– Привет, мам.

– Ой, не заметила тебя. Ты был дома? – встрепенулась она. – Тася…

– Нет, – Чак покачал головой, – я домой не ходил.

Мать хотела сказать что-то, но передумала. В квартиру они входили крадучись, как воры. Внутри гремела музыка – Чак предпочитал тяжелый рок, и это была одна из его любимых песен группы «Black Sabbath».

«Она рылась в моих вещах!» – промелькнуло в голове. Никогда прежде Тася себе такого не позволяла.

Ключ едва слышно повернулся в замке, дверь открылась без скрипа. Да и грохот музыки заглушал все остальные звуки. Но, тем не менее, стоило им оказаться в прихожей, как песня оборвалась на полуслове.

– Пришли, мышата? – Тася коротко, сухо хохотнула. – Заждалась.

Миг – и она выросла перед ними, бесшумно возникнув в дверном проеме.

Она была выше, чем раньше: теперь это было ясно видно, не к чему себя обманывать. На Тасе было синее платье в пол, которое она надевала на школьный выпускной, и которое теперь открывало ноги повыше лодыжек.

Сестра и прежде была худенькой, а теперь выглядела изможденной: костлявые руки, выпирающие ключицы, запавшие глаза. Синий цвет подчеркивал бледность кожи, но, самое главное – Тася была абсолютно лысой.

– Твои волосы, – прошептала мать. – Что ты… Зачем ты их остригла?

Тася усмехнулась и сжала виски пальцами.

– Их вытолкнуло из меня. Во мне сейчас столько всего… Лишнее ни к чему.

Так могла бы ответить и настоящая, их, Тася. Это было вполне в ее духе. Но тут сестра подошла ближе и склонила голову так, что теперь Чак с матерью смотрели на ее макушку.

– Видите?

Чак хотел спросить, что именно они должны были видеть, но уперся взглядом в голову Таси. Он слышал, как мать вскрикнула, но сам не издал ни звука. Просто стоял и смотрел. Череп был бугристым, шишковатым. Под белой тонкой кожей что-то пульсировало, как родничок младенца, перекатывалось, толкалось.

Тася выпрямилась и теперь снова смотрела на мать и брата.

– Я готовлю для вас сюрприз, мои дорогие. Честное слово, я теперь полна сюрпризов.

Она выбросила вперед руку, прикоснувшись к щеке Чака. Рука была холодной и влажной, как камень в реке. Он дернулся вбок, и Тася засмеялась, обнажив зубы и десны, как бешеная собака.

Зубы были кривыми и острыми, а десны почернели. Тася вдруг наклонилась к матери, словно желая поцеловать, но вместо этого высунула язык и лизнула ее щеку.

Мать дернулась назад и закричала, прижимая руки ко рту.

– Кричи, кричи, – проговорила Тася. – Это музыка для моих ушей.

Она развернулась и ушла в комнату. Скоро опять загрохотал рок, колотя по нервам и барабанным перепонкам.

– Боже мой, когда это все кончится? – едва слышно простонала мать.

Легко перекрикивая певцов, Тася глумливо пропела:

– Скоро-скоро! Совсем недолго потерпеть!

Глава шестая

Поднимаясь по лестнице к квартире Копосовых, Михаил чувствовал себя не в своей тарелке. Он понятия не имел, что станет говорить убитой горем матери, как объяснит свой интерес к случившемуся.

Да и потом, это был его первый опыт подобного разговора. В расследованиях он не участвовал, со свидетелями преступлений (если, конечно, не считать таковыми тех, кто жаловался на курящих в подъезде подростков!) не общался.

Мише было двадцать три года. В школе он учился хорошо, но никаких особых способностей и тяги к какой-либо области знаний не выказывал, так что, когда отец взялся за устройство его будущего своей железной рукой, особо не возражал.

Юрий Олегович был доктором юридических наук, много лет заведовал кафедрой гражданского права в Юридическом институте МВД России, а в последние годы был проректором. «Кабинетный» полковник, он носил погоны, хотя в полиции не служил ни дня, всю жизнь занимаясь преподаванием.

Без особого труда пристроив сына в институт, Юрий Олегович полагал, что Миша остепенится, станет ответственным и серьезным и, конечно же, пойдет по стопам отца: преподавание, научная работа, очень даже приличная зарплата с регулярными премиями, которую получали аттестованные сотрудники института, и которая росла по мере того, как увеличивались количество звезд на погонах и выслуга лет.

Поначалу все шло неплохо. У Миши появились приятели, учеба больших сложностей не вызывала, и отец был доволен. Но постепенно стало выясняться, что помимо лекций и семинаров, учеба в ведомственном вузе предполагает регулярную маршировку на плацу, беспрекословное выполнение приказов вышестоящих офицеров и преподавателей, учебные выезды по «тревоге» и дежурства, отказаться от которых невозможно.

Точнее сказать, выяснилось это быстро, но, пока это имело привкус новизны, Миша с любопытством ко всему приглядывался. А потом он – как тот мальчик из анекдота, которому родители не объяснили, что «вся эта бодяга в школе на десять лет», стал потихоньку сопротивляться. От попыток бросить учебу останавливала перспектива призыва в армию, и из-за этой «вилки», когда выбора особо не было, Мишина вольнолюбивая душа рвалась на свободу особенно яростно.

Оценки у него всегда были хорошие, но вот поведение… Как говорил отец, отношения с которым становились год от года все более напряженными, если бы не он, Мишу с треском выгнали бы из института.

После окончания института необходимо было отработать в органах пять лет – иначе пришлось бы компенсировать государству расходы на учебу. Миша к тому времени свыкся с этим фактом, и у него даже возникло несколько романтическое желание стать следователем, но отец счел, что сыну будет лучше под его присмотром, и уговорил остаться на кафедре – работать и писать диссертацию.

А через полгода случилась та самая «выходка», которую отец до сих пор припоминал непутевому сыну.

У Ильи был день рождения, и они отметили с размахом. Утром, с трещавшей от похмелья головой, Миша пришел на службу: вызвали на одно из многочисленных совещаний у генерала – ректора института.

Генерал был человеком в высшей степени тщеславным, лишенным зачатков чувства юмора и тем более самоиронии. Приветствовать его появление перед подчиненными полагалось стоя навытяжку. Он мог опоздать хоть на час (и часто делал это!), но все смирно сидели и ждали, не выказывая возмущения – тем более что в зале заседаний были камеры видеонаблюдения.

Был бы Миша в нормальном состоянии – сдержался бы, а тут появление коротконого напыщенного генерала, которому только короны не хватало, и приторно-сладкие лица подчиненных вызвали у него приступ гомерического хохота. Так и стоял – ржал, как конь и хлопал в ладоши.

Скандал был грандиозный. Из органов не выкинули только благодаря отцу, но из института пришлось уйти, о диссертации речи не шло. Однако влияния отца хватило на то, чтобы Мишу взяли на должность помощника участкового в одном из районов Заречья – чаще всего должность эта никем не занята. Ласточкин оказался классным парнем, так что, положа руку на сердце, Мише тут нравилось куда больше, чем в институте, хотя перспективы, конечно, были намного скромнее.

– Инфантильный лоботряс! Сказочный идиот! – орал отец. – Отсидишь там четыре года, как миленький! Потом видно будет. Но я тебя предупреждаю: еще одна выходка – и ты мне не сын! Живи как хочешь!

Сейчас, направляясь к Копосовой, Михаил думал, что впервые в жизни делает что-то похожее на то, чему его учили пять лет: выясняет обстоятельства запутанного дела, расследует преступление.

Ерунда, конечно. Самодеятельность, как сказал бы отец. К тому же основано все на словах сумасшедшего «ходока». И тем не менее…

Миша подошел к двери, нажал на кнопку звонка и скроил строгую, но вместе с тем сочувствующую мину, которая, по его мнению, приличествовала данному случаю.

Дверь открыли довольно скоро. Перед Мишей стояла невысокая женщина в темном платье. Узкие губы накрашены алой помадой, на шее – коралловые бусы.

Она вонзила в Мишу ледяной взгляд и спросила:

– Вы по какому вопросу, молодой человек?

На скорбящую мать, образ которой нарисовал в своей голове Михаил, женщина похожа не была. Но, с другой стороны, она что, должна была с разбегу припасть к его груди и разразиться рыданиями?

– Помощник участкового уполномоченного лейтенант Матвеев, – представился Миша.

Копосова все так же смотрела на него немигающим взглядом.

– Мне нужно задать вам несколько вопросов о смерти вашего сына. Вы ведь Копосова? – Имени и отчества женщины он не знал, и фраза получилась обрезанная.

Угол накрашенного рта дернулся и пополз вниз.

– О чем говорить? Все уже сказано.

– Да, конечно. – «Хватит мямлить! Ты полицейский или кто!» – Нам поступил сигнал, что это могло быть не самоубийство. Точнее, вашего сына могли вынудить совершить этот поступок. В деле есть невыясненные обстоятельства. Могу я войти?

Любая нормальная мать должна была встрепенуться при этих словах, но Копосова не потеряла самообладания.

– Конечно, вынудили. Я это и без ваших «невыясненных обстоятельств» знаю, – едко проговорила она, но, однако, посторонилась.

Квартира была похожа на музей: стерильная чистота, тишина, пахнет чем-то сухим – древними манускриптами и книгами; кругом картины, фарфоровые вещицы, а мебель то ли действительно старинная, то ли искусно выполненная под старину.

– Присаживайтесь. – Хозяйка царственным жестом указала на кресло с высокой спинкой. – Чай, кофе?

– Благодарю. Если можно, стакан воды, – подчеркнуто вежливо ответил Михаил.

Спустя минуту хозяйка принесла ему воды, а себе – чаю, и уселась в кресле напротив с чашкой в руках. Миша вспомнил, как вели себя в подобных случаях американские полицейские в сериалах и фильмах, и спросил:

– Что вы имели в виду, когда говорили, что вашего сына вынудили убить себя?

– Это вы сказали. А я подтвердила, – уточнила Копосова. – Виновата его жена. Я всегда была против этого скороспелого брака.

«Жена? Она-то тут с какого боку?»

– Клим подавал такие надежды! Учился в консерватории, ездил на фестивали, перед ним открывались блестящие возможности. – Впервые в голосе Копосовой прорезались живые нотки. – А она кто? Медсестричка! Воспользовалась его состоянием!

– Состоянием?

– Аппендицит! Он лежал в больнице. Романы между медработниками и пациентами – частое явление. Но разве обязательно было жениться? Заводить ребенка?

Копосова говорила все громче. Похоже, неудачный (с ее точки зрения) брак сына огорчал мать куда сильнее, чем его смерть.

– Я говорила, что добром это не кончится. Предупреждала, что ему станет с ней скучно, что придет время, когда он будет тяготиться этим союзом, и в итоге это сломает его жизнь! Так и вышло!

– Сколько они прожили?

– Четыре года. Клим стал делать аранжировки, выступал в сомнительных клубах, был ди-джеем! – Женщина буквально выплюнула это слово. – А ведь его ждали лучшие концертные залы!

«Ди-джей Клим», – всплыло в памяти.

– Так это тот самый Клим?! – воскликнул Миша, не удержавшись. – Ваш сын – настоящая звезда, он же невероятно популярен… был.

Копосова болезненно скривилась.

– Его дешевая популярность меня никогда не интересовала. Если бы не эта свистушка, Клим стал бы настоящим музыкантом. При его данных!

– Скажите, в каких отношениях вы были с сыном? – спросил Михаил, чувствуя, что проникается неприязнью к сидящей перед ним женщине.

– До брака Клима все было хорошо. Он прислушивался к моему мнению, всегда был предупредителен.

«Ага, иными словами, ходил у тебя на помочах».

– Женитьба и рождение сына все изменили. Он стал… – Копосова поджала губы и глотнула чаю. – В общем, мы очень мало общались в последние три года. Перезванивались, конечно, иногда он приходил узнать, не надо ли чего. Приносил денег. Хотя я ни в чем не нуждаюсь, тем более в таких деньгах. – Она произнесла это так, будто сын был киллером или наркоторговцем. – Но потом у них с Марией начался разлад.

– Когда, не припомните?

– Отчего же, очень хорошо помню! – В голосе прозвучало торжество. – Клим навещал меня. Мы поговорили, и я снова упомянула о том, что он губит себя. Клим, как обычно, не желал слушать, стал возражать, дерзить, а в итоге ушел, хлопнув дверью, но! – Она воздела кверху украшенный массивным перстнем указательный палец. – Мои слова возымели действие!

– Каким образом?

– Он перестал выступать в этих заведениях. Отменил все, и я подумала, что это шаг к исцелению. Только было уже поздно. Тлетворное влияние этой женщины… – Копосова посмотрела вбок, отставив чашку. – Клим – музыкант, творческий человек. После того, как его талант попытались опошлить, коммерциализировать, он уже не мог найти себя! Что-то с ним происходило, я это видела. Он грубил мне, если я звонила, никогда не звонил сам. А за неделю до смерти Клим внезапно вернулся сюда, в эту квартиру. Жена выгнала его из дому, потому что у него появилась другая.

«И что же, ты была довольна?»

– Как вы отреагировали?

– А как я могла отреагировать? К тому все и шло. Я знала, что этим кончится. Я его предупреждала.

– Вы знали ту женщину? Он вас познакомил с ней?

Копосова покачала головой.

– Клим мне ничего о ней не рассказывал. Знаю только, что виделись они почти каждый вечер.

– Скажите, ваш сын изменился после встречи с ней?

– Не думаю, что именно встреча его изменила. Это было, скорее, следствие, чем причина. Клим был в жизненном тупике… – Она неодобрительно посмотрела на Мишу. – Хотя вам этого не понять в силу возраста.

Михаил подумал, что кое-что знает о жизненных тупиках, но предпочел не распространяться на эту тему и вместо этого попросил рассказать о последнем дне жизни Клима.

– Утром он был дома, завтракать не стал и не выходил из своей комнаты. Ближе к пяти приехала Мария. Сказала, что ей нужно поговорить с мужем, и я ее пустила.

– О чем они говорили?

– Думаете, я стала бы подслушивать? – возмутилась Копосова.

«Уверен», – подумал Миша.

– Они говорили очень тихо. И недолго, около десяти минут. Когда Мария собралась уходить и открыла дверь, я слышала, как она сказала: «Я сделала все, что могла. Поступай как знаешь». Я проводила ее до дверей и сказала, что ей нечего надеяться на возвращение Клима, что она недостойна его. А она… – Копосова сжала рот в куриную гузку. – Посмела обозвать меня ведьмой. И еще всякого наговорила. Хамка.

– А потом?

– Я выпила лекарство. Нервы, знаете ли.

«Значит, нервы все-таки есть».

– Потом ушла в магазин, в аптеку. Вернулась, постучалась к сыну. Спросила, будет ли он ужинать. Клим долго молчал, я уже хотела постучать еще раз. Но потом он ответил. Велел оставить его в покое.

Копосова вытащила ослепительно-белый кружевной носовой платочек. Неужели все-таки заплачет, удивился Миша, но она приложила платок к совершенно сухим глазам.

– Я была на кухне, но где-то через час услышала шум из комнаты Клима. Точнее, крик. Побежала, попыталась открыть дверь, но он, пока я была в магазине, придвинул к стене тяжелый дубовый комод, и отворить ее смогли только полицейские. Клим выколол себе глаза скрипичным смычком, а потом повесился.