Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,
Потрусили за ствол – он упал, упал…
Вот вам песня о том, кто не спел,
И что голос имел – не узнал, не узнал.
Может, были с судьбой нелады, нелады,
И со случаем плохи дела, дела,
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла…
В. Высоцкий
Часть 1
Когда ты был мал, ты знал все, что знал
И собаки не брали твой след.
БГ
Глава 1
Велика Россия, а поступать некуда.
Из физтеховского фольклора
Мы на физтех собрались все
Постигнуть физики мир трудный,
Чтоб засиял науки свет
По всей земле из Долгопрудной.
Из гимна физтеха
Долгопрудный ничем бы не отличался от других провинциальных городков Советского Союза, если бы не пара жирных обстоятельств, делающих его уникальным. Во-первых, располагается он возле столицы – города-героя Москвы, а, во-вторых, здесь находится знаменитый физико-технический институт.
Конец апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года в Подмосковье выдался столь же капризным, как характер самовлюбленной красотки. Еще двадцать четвертого стояла по-настоящему теплая погода с температурой двадцать градусов, а вот уже двадцать седьмого ртутный столбик едва дотягивал до девяти. Впрочем, в студенческом городке физтеха все проходило, как всегда. Был обычный день из шести счастливых лет, как написано в проспекте института, – эти замечательные слова, придуманные не то романтиком с кафедры теоретической физики, не то англичанкой с кафедры иностранных языков, преподаватели которой, как правило, проверяют на вступительных экзаменах сочинения, а, скорее всего, скромной лаборанткой, с восхищением взирающей на красивых энергичных мужчин с отточенным умом и быстрой реакцией, отпечатаны крупным шрифтом в памяти всякого, для кого слово «физтех» звучит гордо.
Прохладный, но солнечный денек вытащил на корты и площадки никак не сопротивляющихся мягкой силе студентов. Шесть счастливых лет именно этих ребят пришлись на восьмидесятые – эпоху тотальной смены лозунгов. В домах и на улицах мертвенной Москвы, где на крышах домов, казалось бы, навсегда останутся лозунги «Коммунизм победит!» и «Партия – бессмертие нашего дела!», началось смутное, еще не ясное брожение. Великая страна, словно проснувшаяся медведица в берлоге, начала поворачивать неправдоподобно огромное тело, в своем пробуждении еще не замечая, что ненароком рушит стенки непрочного, как на поверку выяснилось, жилища.
Но о дальнейшем ходе истории ни эти ребята в голове с Сивухиным, кто помладше, а кто постарше – с Ландафшицем, в абсолютном большинстве своем не знали и, вряд ли, догадывались. Ландафшиц, а точнее Ландау и Лифшиц, по чьему учебнику на старших курсах студенты учат квантовую механику да теорию поля, уже прошли свой земной путь до конца, вытащив из неизведанного для человечества пространства гору знаний и формул, а Сивухин, автор учебника для студентов первого и второго курсов, хотя и профессорствовал сейчас, но и для него события последующих лет наверняка оказались космической катастрофой.
Больше всего здесь любили футбол, и слышны были крики, а зачастую и матерки, не на жизнь, а на смерть рубящихся между собой игроков. Использование мата, кстати, являлось следствием мизерного количества слабого пола, и, подобно испанской чуме, распространялось в бурсацкой среде физтехов мгновенно. Вчера, допустим, ты был маменькиным сынком, гонимым индивидуалистом, победителем физических и математических олимпиад от школьной до международной, а через неделю-другую, да еще если провел их на сельхозработах в колхозе «Большевик» соседнего Серпуховского района с вечно неубранной морковью да капустой, превратился в почти настоящего физтеха, острого на матерный язык, как волжский бурлак со знаменитой картины Репина.
Скромные традиционные общежития без малейших архитектурных изысков располагались ближе к железной дороге, отделяющей студгородок от дачных домиков, укрывающихся в смешанном подмосковном лесу с черно-белыми, как старые фотографии, березами, соснами с шелушащейся под ладонью золотистой корой да стройными тополями и плакучими ивами. Лес разрастался без стыда и совести, и с его ползучим и неспешным нашествием постоянно боролись. Особенно туго приходилось долгопрудненским дачникам, прячущимся от жаркого солнца в тени своего зеленого друга-врага. Только железная дорога, ведущая от города Лобни, жители которого большей частью работают в аэропорту Шереметьево, до Савеловского вокзала, на пути своего продвижения раз и навсегда положила конец скрытым поползновениям березок да лип, хотя та же осока да борщевик не желали расставаться с братским запахом шпал и углеродистой сталью рельсов. Как раз в этот момент точно по расписанию на юг, в сторону Москвы, двигалась электричка.
Впрочем, шума ее практически не было слышно, поскольку вязы, тополя да березы по эту сторону железнодорожных путей принимали и прятали где-то в себе излишнюю мощь колесных децибелов.
Больше шума создавали сами обитатели студенческого городка.
Из одних распахнутых весеннему солнцу окон доносилась визжащая виолончель Севы Гаккеля, солирующего в «Прекрасном дилетанте» культовой группы «Аквариум» («Того ли ты ждал, того ли ты ждал, о, пата йо, йее, того ли ты ждал…Я не знал, что это моя вина, я просто хотел быть любим), из других – «Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет» ДДТ, из третьих – «Hey, Teacher, leave those kids alone» Pink Floyd. Где-то, споря о рецепте, варили борщ (это девушки, в виду требующейся кропотливости и некоторой сложности изготовляемого блюда), где-то жарили картошку, иногда, кстати, стыренную, называя вещи своими именами, ушлыми студентами в осеннюю пору сборки урожая в упомянутом колхозе «Большевик» и чудом уцелевшую после долгой зимы. Теперь дурманящий и вкусный запах картошки сводил с ума среднестатистического изголодавшегося студента, изнуренного длительными пытками какого-нибудь методически свирепого и нарочито кровожадного препа, наподобие Гоги Борачинского. Впрочем, за неимением свободного времени, студенты предпочитали обедать в студенческой столовой через дорогу, ближе к учебным корпусам альма-матер, и на домашние кулинарные изыски шли тогда, когда не оставалось денег на казенную еду или же когда вкус ее приедался до степени отвращения.
Именно сейчас из распахнутых дверей столовой, многострадальная стена которой несла на себе груз объявлений различной формы и расцветки, вышли трое студентов.
Все они были шестикурсниками ФРТК, факультета радиотехники и кибернетики. В центре шла эффектная красивая девушка в белой блузке и черной юбке, с сумочкой в руке. Слева от нее находился высокий симпатичный юноша спортивного телосложения со светло-русыми волосами, с закатанными по локоть рукавами темно-синей рубашки. Он, сняв большие роговые очки, что-то доказывал, апеллируя к своему конкуренту. Действительно, кем может быть другой мужчина в компании, где идет девушка, а в особенности такая красавица, спортсменка и комсомолка? Конкурент отличался плотной комплекцией, мощным плечевым поясом, носил пышные черные усы и вид имел самый независимый и залихватский. Он неторопливо извлек из дорогущей для простого студента пачки «ВТ» сигарету, которую не преминул тут же закурить после сытного, судя по всему, обеда.
Между тем мимо них в противоположных направлениях двигался студенческо-преподавательский народ. Те, кто шел в столовую, обычно страшно торопились, в особенности в перерывах между парами. Мгновенно набиралась изрядная очередь, вооруженная подносами, вилками да ложками. Запыхавшиеся раздатчицы не успевали разливать по тарелкам красноватую жижу борща с брошенной туда ложкой вялой сметаны, да шмякнуть в изголовье чересчур разваренной котлеты горку аппетитного сливочно-желтого картофельного пюре, извлекаемого из огромной алюминиевой кастрюли.
Для принятия дозы витаминов можно добавить в рацион тарелку винегрета, а если не жалко еще восемнадцати копеек, принять на грудь сто граммов вкусной густой сметаны, заполировать стаканчиком, а то и двумя, компота из сухофруктов за четырнадцать, извлечь чайной ложечкой сладкие абрикосины, пососать темно-вишневые дольки яблок, аккуратно разжевать или выплюнуть косточки, и вуаля – жизнь снова прекрасна и удивительна всего за один рублик, а если остались талоны на питание, то и того меньше.
Все это уже троица и проделала в зависимости от своих вкусов и пристрастий. Черноусый хотел было проявить инициативу, угостив красавицу трубочкой с заварным кремом из буфета на первом этаже, но девушка категорически отказалась, по-видимому, переживая, не отразится ли на ее талии это гастрономическое излишество.
Они постояли возле доски объявлений. Девушка со смехом прочитала объявление «Мужик, который взял в умывальнике мои золотые часы! Имей совесть, зайди, обменяй на простые в 1-202».
Именно туда, в первый корпус, где жили студенты факультета радиотехники и кибернетики, направлялась троица, двигаясь по тротуару, давшему изрядные трещины за долгий срок существования.
Но Наташе, так звали красивую девушку, нужно было занести что-то в «четверку», где уже пару лет, покинув корпус номер шесть факультета общей и прикладной физики, проживали представительницы прекрасного пола. Встречные студенты и преподаватели смотрели на нее, как голодные львы на случайно выскочившую перед ними сочную антилопу.
По общему мнению, наука и девушки не совместимы, поскольку бездушные формулы и цифры по причине своей сухости стремятся извлечь все соки у своих адептов, что плохо сказывается на цвете и даже форме лица.
А вот с Наташей все было в полном порядке: она уж точно не являлась беззащитной жертвой царей природы, напротив, сама повелевала ими в полный рост. Мечтательные взгляды самцов явно льстили ей и, видимо, наполняли юное сердце сладкими иллюзиями о безоблачном будущем.
Черноусый, Евгений Бирюков, снисходительно поглядывал на парней, взгляды которых, словно магнитом, притягивала стройная фигура спутницы.
А третий, Семен Весник, никого не замечал, увлеченно объясняя Наталье суть метастимуляторов американского ученого Дональда Кнута. В его пакете, кроме пухлой общей тетради, находился и увесистый зеленый томик «Искусство программирования».
– Кстати, вы знаете, что он боготворит Андрея Ершова? Его книгу «Программирование для БЭСМ» перевели в Америке, и этот самый Кнут убедил преподавателя русского языка включить ее в курс для изучения научной лексики!
– Прикольно, – оживился Бирюков, – мы на английском Кнута читаем, а они нашего Ершова. My name is Eugene, I am from the Soviet Union. Moscow is the capital of our country. There is a monument to Pushkin in the middle of the square.
Все трое засмеялись. Бирюков не был силен в языках, хотя являлся москвичом, и вполне мог с репетиторами подтянуть пробелы, но почему-то именно с лингвистикой у него имелись большие проблемы. На первом курсе он сдавал зачет по английскому, где встреченное им слово Pushkin прочел, к неподдельному изумлению молоденькой «англичанки», как Писькин, что потом было поводом для смеха все последующие годы совместного обучения. А то, как он произнес невинное, на первый взгляд, слово available в предложении «All the necessary books are available in the library», и вовсе вогнало ее в краску.
Между тем они подошли к корпусу за номером четыре, где жили девушки. Еще пару лет назад здесь обитали студенты факультета управления и прикладной математики, но поскольку им отвели новенький девятиэтажный корпус номер восемь, то всех девушек перевели именно сюда. Парадную дверь накрывал небольшой навес, спасающий от дождя студентов, застигнутых непогодой и пришедших слишком поздно с вечернего спектакля Таганки, концерта симфонической музыки в зале имени Чайковского или безбашенной дискотеки в московском баре «Метелица», что на проспекте Калинина. Наташа вошла в общежитие, но пробыла там совсем немного, и они, по обоюдному согласию, решили еще немного прогуляться по студгородку, разгоняя излишние калории сытного обеда.
Семен, как видно, знал обо всем. Сейчас он растолковывал Бирюкову сущность моста Эйнштейна-Розена.
– Изучение черных дыр, Евгений, – уверял он, – сулит человечеству огромные перспективы. Ты только представь, что через этот самый мост можно путешествовать из одной вселенной в другую. Когда Эйнштейн узнал о полученном решении, то изумился и не поверил в его правильность, но ошибок в них не нашел. Жаль, что сам Карл Шварцшильд ушел из жизни так рано…
Спутники зачарованно слушали его. Видно было, что Весник обладал не только огромными знаниями и эрудицией, но и доходчивостью изложения сложных тем. Но когда они проходили профилакторий, место, где есть возможность единовременно поправить здоровье, подорванное лекциями, семинарами да коллоквиумами, случилось из ряда вон выходящее происшествие.
Семен Весник внезапно прервал свою речь на полуслове, остановился, хотел что-то произнести, но не смог и рухнул в страшных конвульсиях прямо на тротуар. Зрачки его сузились, Ему словно хотелось вырвать, он силился дышать, но не получалось, широко открытый, словно у извлеченной из воды рыбы рот судорожно дергался.
Так продолжалось несколько секунд, а затем по всему сильному мускулистому телу прошли спазмы, тело дернулось раз, другой, и все внезапно закончилось. Весник перестал дышать.
Наташа закричала.
– Надо что-то делать, срочно зови скорую!
Не верящий своим глазам Бирюков, наконец вышел из оцепенения, выплюнул сигарету изо рта и побежал в профилакторий, едва не споткнувшись о выкрашенный белой известью бордюр.
Вход в профилакторий охраняла вахтерша баба Маша в вязаном свитере и серой пушистой шали. Она разговаривала по телефону и, увидев ворвавшегося студента, даже привстала со своего стула.
– Куда ты бежишь, оглашенный?! Ты же вроде не в профилактории сейчас или направление получил? Документы хоть есть-то?
– Какие документы, баба Маша?! Я врачей кликну, а вы скорую наберите, Веснику плохо, не дышит уже!
– Ах ты, Господи, слышь, Валька, я тебе потом перезвоню, потом, говорю!
Она нажала на рычажки, подслеповато глядя, начала набирать номер, не попадая заскорузлыми пальцами в круглые отверстия.
Бирюков выругался, подбежал к бедной бабульке, вырвал из ее рук телефон и лихорадочно набрал «ноль три», велев вахтерше найти кого-нибудь из медперсонала.
Баба Маша, шаркая ногами, поторопилась в кабинет со стеклянной дверью и надписью «Терапевт», где, судя по всему, присутствовал кто-то из врачей, но, привлеченная шумом, из него уже выходила высокая грузная женщина в белом халате. Бирюков, продолжающий кричать в трубку скорой о сути дела, судорожно махнул ей в сторону двери, и та в хлюпающих тапочках на босу ногу побежала на улицу.
– Да-да, Семен Весник, 22 года, упал в обморок, а теперь не дышит! Первомайская улица, студгородок МФТИ, возле профилактория лежит.
Он бросил трубку и тоже побежал вслед за врачом.
Баба Маша крикнула ему вслед:
– Да какая Первомайская-то? Мы же по Московскому шоссе числимся.
Бирюков махнул рукой.
– Да найдут, что они, физтех не знают, где находится?!
Когда приехала скорая помощь, все уже было кончено. Искусственное дыхание, которое делали терапевт, Наташа и сам Бирюков, не помогло…
***
Проректор Николай Петрович Фомин сидел в кабинете в главном корпусе МФТИ и задумчиво вертел в руке тонко очищенный карандаш. Воскресный день. Надо отдыхать на даче, а не сидеть в душном помещении. Только причина выхода на работу ясна и понятна. Это уже третья громкая смерть за последнее время! Первым было самоубийство первокурсника, ну там дело понятное, перетрудился парень, его и перед этим в «двадцатку» забирали. И соответствующее врачебное заключение есть. А со вторым было похуже, конечно. Тогда осенним утром в шестом корпусе студгородка произошло не что-нибудь, а убийство. Третьекурсника зарубили. Фомин нутром чуял, что нечто подобное могло случиться. Буйные физтехи, подобно бурсакам, пускались во все тяжкие. Одурманенные тяжелыми волнами молекулярной да квантовой физики, матанализа и аналитической геометрии, они словно искали отдохновения в простых человеческих радостях, порой напиваясь вдребезги и творя затем всяческие непотребства. Плюс близость столичного мегаполиса накладывала свой веский отпечаток. Сел на электричку с умиротворяющей надписью «Лобня – Москва», и через двадцать минут ты уже на Савеловском. А там – раззудись, плечо! Разные скандалы устраивали физтехи: и пьянки, и мордобои, и другие непотребства.
Но вот то, памятное человекоубийство, топором по голове, на его памяти случилось в первый раз. Фомин перекрестился и по привычке посмотрел по сторонам, никто не заметил? За это по головке не гладили. Списки преподавателей, аспирантов и студентов, посетивших, даже ненароком, церковь, тут же направлялись в первый, секретный, отдел… Но он был один в своем большом роскошном кабинете с длинным полированным столом и стульями по бокам. Да, нервишки пошаливают… Как же тут не перекреститься, когда можно запросто лишиться такого теплого кресла, о котором мечтают многие в его окружении. Разные случаи происходили, уж столько лет на проректорской должности. Всякое бывало. Линия партии, она линией партии, но, самое главное, чуйку иметь, чтобы не оплошать и впросак не попасть.
Нет, чтобы на каникулах, тогда с тебя взятки гладки… И такое тоже бывало: тонули физтехи да от какого-нибудь белокровия умирали. Но вот если во время учебы, тогда совсем другой коленкор… Проректор вспомнил тот трагический случай, после которого факультет общей и прикладной физики стали называть «зарубежным». Он даже передернул плечами, представив, как несчастному сносят череп тяжелым топором. И врагу не пожелаешь такой смерти. Шестой корпус. Только здесь и могло подобное случиться. Во-первых, фопфы (Фомин всегда испытывал к ним смешанные чувства: вечно с амбициями, свысока смотрят, в эмпиреях, что ли, витают), а, во-вторых, тут девушки раньше жили. В этом и разгадка. То ли дело, первый корпус с ФРТК. Тишь, да гладь, да божья благодать. А где девушки, там всегда страсти да поножовщина. Но тот случай замяли, проехали, убитый похоронен, а убийца осужден. Что было, то было, да быльем поросло… Дали указание следить за моральной и психологической подготовкой студентов, да этим дело по большому счету и ограничилось.
Теперь на тебе подарок на день рожденья, и именно с ФРТК. С чего это здоровый парень, спортсмен, внезапно умер? Врачи недоумевают, у них в практике впервые такое. Фомин задумался. Умершего Весника он знал очень хорошо и сам следил за всем его, как оказалось, недолгим жизненным путем на физтехе.
Шесть лет назад секретная директива пришла – не пускать в студенты молодежь еврейской национальности, больше это, конечно, юношей касалось. Здесь-то статистика простая: в группе из пятнадцати-шестнадцати человек девушек раз-два и обчелся. Николай Петрович разделял эту самую директивную линию до самых ее извилистых изгибов. Сами посудите, государство тратится на студента, бесплатно обучает, общежитие – сущие копейки, да льготы разные создает. А тут выучится какой-нибудь Эйнштейн и шасть в этот самый Израиль или еще того хуже – в Америку. Что же получится? Мы сами себе на свою голову потенциального врага выкормили да обучили? Да пусть он хоть двадцать баллов из двадцати наберет, а, хоть тресни, пускать такого нельзя.
Фомин почесал голову. Нет, двадцать баллов тогда этому самому Веснику набрать не позволили. На письменной по физике и математике он свои пятерки, конечно, получил. Тут ему их поставили, чтоб он бумажные доказательства в разные «Голоса Америки» не смог направить. А вот на устных завалить пробовали. Дали ему задачу о расходе воды из кипящего чайника. Сам Фомин даже и близко не знал, как к ней подступиться, а этот Весник расчухал ее за две секунды и еще предъявил преподавателям, что условие некорректно. Да сам и параметры нужные добавил. Профессора, конечно, очумели, да виду не показали. В глубине души те, как пить дать, зауважали вундеркинда, но указание выполнять надо. Самый наглый из них, доцент Виров, и завопил: дескать, ты сюда не учить, а учиться пришел. Вкатили ему трояк от всей души. И на математике должны были тоже вот так измучить и, если не двойку, то такую же тройку всучить, да высшие силы вмешались.
Сам отец-основатель Семенов позвонил, разорался, что вы с ума там посходили все… Пришлось принять чудо-мальчика. Да… Фомина потом в антисемиты и человеконенавистники записали. А за что? Сколько других случаев было, когда способным абитуриентам помогал, да и студентов в обиду не давал. Забывается хорошее, забывается…
В двери показалось миловидное, но, в знак скорбности произошедших событий и еще от того, что выйти на работу пришлось в неурочное время, хмурое лицо секретарши.
– Николай Петрович, пришли они.
– Хорошо, – махнул рукой проректор. – Пусть заходят. Да, Людочка, чайку нам организуй, печенье, конфеты, как обычно.
В кабинет вошли все, кого он счел нужным позвать: непосредственные свидетели случившегося красавица Наташа Донченко, Евгений Бирюков (хахаль ее или нет, задумался Фомин), Аркадий Сергеевич Туманов, доцент кафедры общей физики, чрезвычайно плотного телосложения, с уже намечающимся брюшком, бывший начальником курса Семена Весника да земляк умершего первокурсник Александр Нахимов.
– Товарищи, располагайтесь, присаживайтесь к столу, сейчас чайку попьем, печенье у нас вкусное, «Юбилейное», а конфеты, по случаю праздника, «Мишка на севере».
Все почему-то посмотрели на большой портрет нового генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева, но ничего не сказали.
Проректор по-своему пытался быть гостеприимным, но разговор не складывался, даже хваленый чай не оживил атмосферу.
Сидели понуро и тупо глядели на полированную поверхность огромного стола проректора.
Сам Фомин, сидящий под портретом генсека, тоже не находил слов.
Кричать и воспитывать никого было не надо. Наконец произнес:
– К вам претензий, товарищи, нет, я просто хотел для себя выяснить, как это могло произойти, что такое стряслось. Ведь это уму непостижимо, прекрасный студент, подающий надежды, победитель международных олимпиад, ленинский стипендиат, в конце концов, и тут на тебе.
Начальник курса Туманов тихонько поставил на стол маленькую чайную чашку на блюдце, где лежала откусанная конфета, и сказал:
– Судьба, видно, такая. Но нелепо, очень нелепо… Вы говорите, что Семен надежды подавал, а я вам больше скажу, он мог горы свернуть, гениальнейшим ученым стать. Ведь он уже и сейчас так много сделал, что мало кому дано в столь юном возрасте. Вы знаете, на первый курс много одаренных ребят приходят, победителей всесоюзных олимпиад, международных, межнаров, по-простому. И, представьте, многие не доучиваются. Думаю, что от потери мотивации. Оказывается, чтобы оставаться наверху, надо пахать и напрягаться. Не у всех это получается. Я же тоже физтех, лично сам все прошел, на своей шкуре. Знал я, например, одного олимпиадника-звездника с уникальным мозгом. При равных знаниях и представлениях решал задачи раза в три быстрее остальных. До третьего курса на занятия вообще не ходил, а преподаватели кафедр с ним отдельно за руку здоровались. Задачу на три доски в уме решал! Так посидит, побарабанит пальцами по столу, – и ответ готов. Однако он отвык учить и понимать новое. И обломал зубы на квантах… А другого победителя международной олимпиады по физике отчислили еще на третьем курсе…
Фомин возмутился и вступился за честь своих студентов.
– Что вы такое говорите, Аркадий Сергеевич, таких случаев раз-два и обчелся. Просто заметные они, межнары эти, от того и кажется, что много.
Туманов переполошился:
– Да-да, Николай Петрович, разве ж я спорю. Просто хотел подчеркнуть особенность Весника.
Фомин выдержал мхатовскую паузу:
– Судьба, говоришь. Ладно бы, война, стихийное бедствие, а тут раз, и нет человека.
Еще немного помедлив, проректор потянулся к стопке газет и журналов, лежащих на краю стола, и с гордостью продемонстрировал собравшимся февральский номер «Писем в Журнал экспериментальной и теоретической физики».
– Американским физикам из Пенсильванского университета показали, где раки зимуют, студенты с ФОПФа.
Туманов оживился.
– Вы про работу трех студентов? С идеей о икосаэдрических жидких кристаллах? Не побоюсь этого слова, гениальное открытие! Я всех троих отлично знаю. Мои студенты. У них квазикристалл представляет собой трехмерный скол регулярного кубического кристалла в шестимерном пространстве. А элементарная ячейка такого кристалла при проекции на наше трехмерное пространство как раз образует икосаэдр. Кстати, вы знаете, что сейчас появилась теория, что мы живем в четырехмерной проекции двадцатишестимерного пространства? Если ребята разовьют теорию, они могут до таких глубин докопаться, что все просто ахнут!
Фомин молча выслушал разглагольствования Туманова, севшего, похоже, на свой любимый конек.
– Вот настоящие межнары, как вы говорите, Аркадий Сергеевич! Эти ребята еще впишут своими имена золотыми буквами в историю. С Весника пример берут!
При этих словах Николай Петрович разом потускнел. Мысль о смерти Семена словно выпала на мгновение из сознания, перебитая достижениями питомцев альма-матер…
Он отложил в сторону журнал и посмотрел на Бирюкова и Донченко.
– Вы что скажете?
Наташа, одетая в черную юбку и темную кофту, прикусила губы, словно готовая разрыдаться, и только махнула рукой.
Бирюков выдохнул:
– Николай Петрович, я вот слышал, что есть такие гипнотизеры, которые могут на расстоянии воздействовать на человека. Поработают с ним предварительно, а потом раз, какой-нибудь сигнал подадут и отключают…
Фомин побагровел.
– Ты что, Бирюков, насмехаешься надо мной? Лекций Иноземцева по аномальным явлениям наслушался? А еще физтех, в мистику веришь! Постыдись. Запрещу этому дураку профессору в институте выступать, нечего мозги студентам пудрить.
Он хотел еще что-то добавить, но сдержался.
– Ладно, забудем. Кстати, товарищи, переговорите с мамой Семена, возможно, от него остались ценные для нашей науки записи. Понятно, что большая часть его работ или уже опубликована, или осталось на базовой кафедре. Но все-таки…
При этих словах четвертый из приглашенных, Александр Нахимов, дернулся, сжав. полиэтиленовый пакет с изображением Москва-реки и Кремля. Чай перед ним так и стоял нетронутый. Фомин повернулся к нему, внимательно посмотрел, но студент ничего не сказал.
– Нахимов, ты же знаком с матерью Весника. Останься-ка сейчас, хочу вместе с тобой письмо ей написать. Вроде никто и не обязывает, да сердце просит, как будто виноват я в чем-то.
– Так ведь, это, – вырвалось у первокурсника, – она здесь уже. Вчера и прилетела, как услышала про смерть Семена. Зачем письмо-то?
Фомин замахал руками.
– Уезжаю я срочно, не будет меня, поэтому и письмо, понятно? Ладно, можете идти, вас я больше не задерживаю.
Нахимов молча сидел, все так же глядя перед собой. Начальник курса легонько потрепал его по плечу, и все трое медленно вышли из кабинета.
Фомин уселся в кресло, опять взял в руки отточенный карандаш, изучающе глянул на чуть сгорбленную фигуру высокого парня.
Темноволосого Нахимова с глазами то ли темно-зелеными, то ли светло-карими, крупным породистым носом, хорошо сложенной фигурой, можно было, пожалуй, назвать даже красивым. От тонкого и изящного изгиба бровей, каковыми обладал он, не отказались бы и самые придирчивые девушки. Но парень вовсе не выглядел при этом маменькиным сынком.
– Вы ведь земляки с Весником, так? Оба с Кургана?
Нахимов кивнул.
– Опекал, значит, он тебя, ты уже здесь с ним познакомился или еще раньше знал?
– Раньше… Он ведь мне и посоветовал на физтех поступать, на каникулах приезжал, задачки со мной решал, по физике, математике натаскивал. Даст задачи из прошлых вступительных, сам рядом садится, время засекает и говорит: «Ну, давай, Сашка, время пошло!» Всяким тонкостям обучал.
Александр замолчал, насупился. Именно сидящий перед ним сейчас важный проректор и портил жизнь Веснику, все время палки в колеса вставлял, на вступительных валил, на третьем курсе велел декану факультета лишить стипендии с надуманным предлогом, что на всех не хватило. Только на старших курсах, после его побед на всевозможных олимпиадах, научных работ, участии в конференциях, отстал. Много что еще можно было вспомнить, да зачем? Семена уже не вернуть.
Фомин угрюмо глядел на ссутулившегося студента, прекрасно понимая, что тот о нем думает. Сказать бы этому юнцу, что жизнь сложная штука, нельзя смотреть на нее через розовые очки, есть в ней такие моменты, когда приходится поступаться всем: и принципами, и убеждениями, да все равно не поймет. В таком возрасте у них только два цвета: черный да белый, как в допотопном кино…
– У него же только мать была, а с отцом что случилось, ушел?
– Нет, отец умер, когда он ребенком был.
– Один в семье?
– Да, один.
Нахимов замолчал, не хотелось ничего рассказывать больше этому горе-служаке, всеми силами цепляющемуся за свое кресло. Да и письмо хочет тот написать для того, чтоб хвастать потом перед начальством, какой он заботливый, мудрый руководитель.
Неожиданно для студента Фомин в сердцах воскликнул:
– Надо было просто национальность поменять и фамилию взять поскромнее! Тогда все шито-крыто было бы. Учить вас некому. Умные люди все так делают, а они что за шишки такие?! Эх, да что уж тут говорить, поздно…
Нахимов удивленно глянул на Николая Петровича: какими еще житейскими приемами тот поделится?
Но тот вдруг хлопнул себя по лбу, просиял лицом, перешел зачем-то на «вы».
– Послушайте, Нахимов, не в службу, а в дружбу, напишите, прошу вас, письмо, потом мне принесете, я отредактирую и отошлем. Очень меня вы выручите, очень! Сами понимаете, у меня были когда-то трения с его матерью, неудобно все это бездушно и канцелярски пустить на самотек, надо бы как-то по-человечески.
Нахимову так сильно хотелось побыстрее покинуть душный кабинет, словно пронизанный как раз этой атмосферой казенности, что он поспешно согласился и поторопился уйти.
Попрощался с секретаршей, гневно стучащей по пишущей машинке, толкнул тяжелую дверь кабинета проректора и вдруг неожиданно для себя увидел в коридоре тучную фигуру Туманова.
Тот стоял в некотором недоумении.
– Не знаете, что с Бирюковым стряслось? – тут же спросил доцент Нахимова. – На встрече с проректором какую-то ахинею нес. Понятно, чтоб Фомина позлить, все знают, как тому с Весником пришлось в свое время обойтись. Но в такой день зачем? А Николай Петрович – нормальный мужик, просто подневольный, опять же ответственность на нем… А этот фрукт уважаемого человека обидеть решил и на Донченко сейчас огрызнулся, да так, что та обиделась и умчалась, как скорый поезд. А ведь они вроде друзья?