Городу, в котором прошло мое
счастливое детство, посвящается.
Косички Олег заплетал виртуозно. За два года, что они с Вероникой жили вдвоем, набил руку: и одну косу мог соорудить, и две; и прямую и обратную; и обычную и колосок. Точно знал откуда начать вплетать ленту, чтобы хватило на красивый бант. С аптекарской резинкой – черной и тугой было быстрее, конечно, но сегодня был не тот день. Первое сентября, как никак. Только белые атласные ленты, наглаженные вчера уже за полночь. Косы у Вероники были знатные: толстые, длинные, темно-пшеничные. Олег, скрипя сердцем, подрезал их, когда те вырастали ниже давно утвержденного уровня – середины попы. Но все равно косы оставались самыми длинными в классе – дочериной красой и его тайной гордостью. Роскошь волос досталась Веронике в наследство явно не от него, уже несколько лет сверкающего лысеющей макушкой. Чтобы не напоминать монаха с выбритой тонзурой и не выглядеть комично, как многие мужчины, пытающиеся маскировать лысины зачесанными со всех сторон прядями, Олег стригся очень коротко, практически под ноль.
Вероника сидела в постели, положив голову на подсунутую на колени большую подушку, и спала. Десять минут сна сидя, пока папа расчесывает волосы и плетет тугие косы, были её законной добычей, отвоеванной в многодневных утренних скандалах в прошлом учебном году. Дело было в том, что справляться со своими волосами сама Вероника пока не умела. В случае крайней необходимости могла сделать косой, сползающий хвост с помощью аптекарской резинки. Но бед от него было, как от атомного взрыва. К концу дня волосы превращались в невероятной величины колтун, которому могла бы позавидовать самая лохматая бродячая собака в мире. И чтобы расчесать это «великолепие», разбирая прядка за прядкой, Олегу требовалось не менее часа времени, а Веронике стоило ведра слез.
Дочь, ныне уже ученица второго класса, училась во вторую смену. Занятия обычно начинались в два часа дня (если не случалось нулевого урока, тогда на час раньше), а Олег убегал на работу к 8-ми утра. Заплетать Веронику приходилось по утрам так, что она и не просыпалась почти. Откроет один недовольный глаз, муркнет нечто невразумительное и спит себе дальше сидя. После ежеутренней процедуры дочь перекладывала подушку с коленей под голову и продолжала сладко посапывать.
Поэтому «ценные указания» на день Олег оставлял Веронике в письменном виде. Благо, читать дочь научилась в пять лет. Сваренные утром макароны, серые и слипшиеся в комок, в холодильнике, суп на обед – там же. Разогреть обязательно, не лениться. Не забыть взять в школу букет, невесть где сысканные соседкой белые хризантемы, и, главное, не забыть закрыть дверь на ключ.
Сегодня Веронике в школу нужно было к десяти, на торжественную линейку. И Олег переживал, что дочь благополучно проспит это событие. Поколебавшись, настоять на своем и разбудить недовольную, недоспавшую свой законный час дочь сейчас или рискнуть и уйти, оставив ей заведенный будильник, Олег все же решился разбудить. Против ожидания, Вероника поднялась легко. Нетерпение и предвкушение предстоящего дня заставили ее распахнуть глаза. Критично оглядев белые атласные банты, завязанные папой, Вероника осталась довольна и, бережно откинув косы назад, вылезла из постели. Пока она, накинув пальто, бегала в туалет на улицу и умывалась, Олег грел на сковороде под крышкой вчерашние пирожки с капустой, принесенные все той же заботливой соседкой Тоней.
Быт их с Вероникой вовсе не был таким уж холостяцкий и все еще носил следы присутствия тут некогда жены и мамы, сбежавшей на «большую землю» два года назад, спустя лишь год по приезду сюда. Висели на окнах давно не стиранные занавески, все еще лежал у двери протертый почти до дыр коврик. Но в тоже время давно треснувшие тарелки и кружки со сколами больше не отправлялись безжалостно в мусорное ведро, а кухонные полотенчики, раньше радовавшие глаз яркими цветами, превратились в застиранные тряпки с навечно въевшимися пятнами. Потому как у мужчин зрение устроено весьма своеобразно. Таких мелочей они просто не замечают.
Проинструктировав дочь еще раз (что поделать, у него работа такая – бояться за нее все время и не находить себе места, пока она не окажется в безопасности рядом), Олег выскочил на улицу, на ходу дожевывая пирожок.
Петрович уже отирался на теплотрассе, по которой, как по деревянной мостовой, можно было выйти на дорогу.
«Ешь – потей, работай – зябни, на ходу немножко спи,» – немедленно сбалагурил он, отреагировав на дружеское «здорово». – «Собрал свою девчулю, заплел?»
Петрович был в курсе всех перипетий семейной жизни Олега. Имя у Петровича, конечно, было. Нормальное имя, даже слегка революционное – Владимир. Но так уж повелось, что иначе, как Петрович, с оттенком уважения, никто к нему и не обращался. Был он мастером на все руки, изрядным треплом с дурацкими прибаутками на все случаи жизни, и человеком надежным, как скала, который может все достать по мелочи.
«Собрал,» – кивнул Олег. – «Даже букет есть. Антонина принесла.»
«Антонина?» – хитро протянул Петрович. – «Ну ты за этот букет дорого заплатишь.»
Ухмылка с его плутоватого лица не сходила почти никогда. К дурашливой манере разговора и всяческим шуткам, сыпавшимся из Петровича, точно из рога изобилия, Олег давно привык. Вечная усмешка была своеобразным способом преодолевать жизненные невзгоды. Так уж он привык. И не было человека, вещи или события, над которыми Петрович не мог бы поёрничать. За исключением одной – тещи. Да не абы какой абстрактной тещи из анекдота, а вполне конкретной своей родной – дражайшей Аполлинарии Семеновны, семидесяти лет от роду, пребывающей в этом почетном звании без малого двадцать лет.
«Нечего так трястись. Она у тебя девчушка серьезная, самостоятельная. Что с ней может случиться? Уж целый год в школу сама проходила. Справится,» – хлопнул Олега по плечу Петрович. – «И не сходи с ума, а то свихнешься, как тот железнодорожник Мирошкин. Он тоже сначала кричал, что должен о детях позаботиться, а потом взял, да порешил обоих. И жену впридачу.»
Этот кошмарный случай произошел три недели назад, вскоре после того, как Олег с Вероникой уехали в отпуск к маме и бабушке соответственно в благодатный Ставропольский край. Он до сих пор был новостью №1, которой старожилы огорошивали всех возвращающихся к сентябрю из отпусков бамовцев.
Железнодорожник Мирошкин – человек, характеризующийся во всех смыслах (семейно и производственно) исключительно положительно, любитель рыбалки и шахмат, в один прекрасный момент сошел с ума. Да ладно бы вообразил себя Наполеоном Бонапартом, Юлием Цезарем или еще какой известной личностью, – психоз понятный и относительно безопасный. Так нет же. Мирошкин отчего то решил, что жена его Ирина – инженер-проектировщик и дочери Оля и Наташа, пяти и десяти лет соответственно, стали другими, и он должен, нет, просто обязан, их спасти. Что именно Мирошкин вкладывал в понятие «другие» теперь разбирались врачи-психиатры в областном центре, куда попал любящий муж и отец, после того как зарезал обеих дочерей кухонным ножом, а жене размозжил голову тяжелым утюгом. Скрутили Мирошкина бдительные соседи, когда заприметили, что бегает он вокруг барака, да поливает стены бензином из канистры.
Щитовой барак, как известно, воспламеняется вмиг и горит легко, быстро и радостно, словно пионерский костер. Потому как стены его есть ни что иное, как два деревянных щита, прослоенных толстым слоем стекловаты. Соседи за голову схватились, поняв, что удумал сотворить с их 8-ми квартирным жилищем злодей, и без долгих разбирательств насовали ему тумаков от души. Против ожидания, на Мирошкина тумаки никакого действия не возымели. Не обращая на них внимания, железнодорожник отчаянно рвался к дому, крича, что только огнем и можно его очистить.
Уловив некую психическую неадекватность избиваемого, соседи самосуд прекратили и вызвали органы, в избиениях более компетентные. А уже милиционер, зайдя в квартиру дебошира, дабы написать протокол, сомлел и бессильно привалился к дверному косяку. Не каждому милиционеру за свою службу удается увидеть такое. Он бы и рад был забыть супругу Мирошкина, лежащую посреди кухни в цветастом халатике лицом вниз, вместо головы которой было красно-бурое месиво с осколками костей и прядями крашеных хной волос, и девочек, еще валявшихся в постелях в комнате по случаю субботнего утра, и похожих теперь на сломанных кукол безжизненностью обескровленных тел и неестественностью поз. Да вряд ли получится.
И закрутилось. После всех необходимых следственных действий Мирошкина увезли сразу на психиатрическую экспертизу, тела – в морг, а нехорошую квартиру опечатали.
Улочка, на которой жили Олег и Петрович, носила звучное название Черноморской и была совсем короткой: два одноэтажных барака коридорного типа с одной стороны и два стандартных барака на восемь квартир с другой, общественный туалет на четыре посадочных места (по два с каждой стороны под буквами «М» и «Ж»), выстроенная совместными усилиями мужиков баня, чуть притопленная в глубине между домами, а в самом конце, разумеется, помойка.
Грунтовая, хорошо накатанная дорога утыкалась в нее и на этом заканчивалась. Заканчивался здесь и поселок. Далее угрюмо зеленела тайга, стеной обступавшая крайние бараки. Обочины дороги с двух сторон были уставлены двухсотлитровыми железными, выкрашенными почему-то преимущественно в оранжевый цвет, бочками. По одной на каждую комнату или квартиру. Приезжавшая водовозка наполняла их водой. Водитель методично сдвигал тяжелые крышки, совал в голодные утробы бочек толстый шланг, отмеривал отпущенную дозу и молниеносным движением перемещал шланг в соседнюю бочку. Сытые и довольные, те стояли нетронутыми до вечера, когда вернувшиеся домой аборигены споро вычерпывали их содержимое ведрами и перетаскивали в такие же точно бочки, но стоявшие уже в длинных барачных или тесных квартирных коридорах.
Зимой вода в них успевала схватиться, и тогда вырубать её приходилось уже топором, всегда бывшим наготове у каждого на такой вот случай. Кристально прозрачные обломки льда с грохотом вываливались в домашнюю бочку и потихоньку таяли в тепле. Воды хватало с избытком на все: и покушать приготовить, и помыться (если есть охота греть кастрюли каждый вечер), и устроить постирушки.
Из благ цивилизации щитовые бараки могли похвастаться только отоплением, худо-бедно, на слабую троечку справлявшимся со своими обязанностями, да электричеством, гаснущим регулярно, точно по расписанию. Как у всех бамовцев, у Олега был солидный запас свечей и консервов, ведь электрические плиты умирали вместе со светом. А самой популярной домашней одеждой зимой были меховые телогрейки и шерстяные носки, которые вязала его мама.
***
Проводив вечно недовольным взглядом дребезжащий УАЗик, вильнувший за поворот, Аполлинария Семеновна, забывшаяся было на минутку, вновь с остервенением заколотила венчиком по содержимому глубокой эмалированной миски. А как тут быть довольной? Вся жизнь псу под хвост. Зятек – ирод проклятый! Строитель БАМа – романтик хренов!
Плеснувшее на стол из миски жидкое тесто привело ее в чувство. Стерев пальцем со стола лужицу, Аполлинария Семеновна сунула его в рот. М-м-м. Сахарку еще надо подбавить. С возрастом она стала замечать, что становится сластеной. Умять банку сгущенки в один присест для нее теперь – раз плюнуть. Вот и сейчас блинчики завела на свой вкус послаще. Могла бы она сгоношить их на полчаса пораньше? Чтобы на завтрак всем поспели? Да запросто. Все равно ведь уже не спала, хотя старательно делала вид, пока родственнички не убрались на работу. Блинчиков этому ироду? Ишь чего захотел? Обойдется. А вот сама полакомится. Аполлинария Семеновна была на пенсии уже давно и прочно, а потому абсолютно никуда не торопилась. Свободного времени у нее было в избытке. И ничего не оставалось, как пережевывать без конца свою загубленную зятем жизнь.
А ведь как хорошо все было до его появления. Муж – уважаемый человек, инженер на крупном заводе, она – учительница музыки, дочь Светочка – умница, отличница и красавица, – все чинно, интеллигентно, пристойно. А покатилось в тартарары в один миг. Сначала умер муж. Скоропостижно, как принято говорить в таких случаях. Всего то в 56 лет. Утром как ни в чем не бывало пошел на работу, а уже в полдень Аполлинарии Семеновне позвонили.
Потом взбрыкнула всегда послушная дочь. Да так взбрыкнула, что до сих пор не расхлебали. Сдуру выскочила замуж за завалящего работягу с никудышным образованием. Любовь у нее, видите ли, случилась. Аполлинария только руками всплеснуть и успела, а они уж все – расписались. Торопились, точно на пожар. Ни свадьбы толком не было, ни гостей, ни подарков. Даже перед людьми неловко.
Зять поначалу пыжился, все понравиться ей старался по молодости, да угодить. И костюм себе пошил, и книжки почитывать начал. Да не в коня корм. Как был быдлом, так и остался. А уж как понял, что зря старается, то вежливость его словно ветром сдуло. Так и поперла наружу натура хамоватая, ехидная, да пакостная. Но и она не лыком шита. Отпор дать умеет. Бедная Светочка, оказавшаяся меж двух огней, металась туда-сюда, не зная, к какому берегу прибиться. Истаивала Светочка, будто привидение в ночи, покуда не придумала способа спастись.
Аполлинария Семеновна так никогда и не узнала, что позорное и скоропалительное бегство в соседний областной центр идея вовсе не ненавистного зятя, а замордованной донельзя дочери, иначе сильно удивилась бы своей непрозорливости. Прятаться супругам удалось недолго. Сложно ли найти в городе, даже незнакомом, учительницу музыки? (А Светочка пошла по материнским стопам в выборе профессии. Впрочем, выбора у нее и не было.) Задача вполне посильная для пылающей праведным гневом бодрой и инициативной пенсионерки, коей тогда уже была Аполлинария Семеновна. Запасясь терпением, она обзвонила все музыкальные и общеобразовательные школы, общим числом в несколько десятков, и нашла искомое. Погрузившись в электричку, любящая мама и теща отправилась в гости.
Светочкино лицо при виде возникшей на пороге музыкального кабинета мамы описанию не поддавалось. Наверное, подобные чувства должен был испытывать создатель дирижабля «Гинденбург» при его крушении. Лицо зятя было еще красноречивее. Жили супруги в общежитии, комнату в котором получил на работе зять. Мама с угрожающей периодичностью стала наезжать в гости и гостила со вкусом и подолгу, занимая единственное спальное место в комнате – раскладной диван.
В конце концов блудные супруги вернулись домой под мамино крыло. Аполлинария Семеновна торжествовала. Но теперь она была одержима другой идеей. Светочке было уже за тридцать, а детей у пары еще не случилось. Разбираться, в чем там дело, Аполлинарии Семеновне было не с руки. Виновным был назначен зять. И понеслось. Любой скандал заканчивался теперь фразой: «А ты вообще не мужик. Чья бы корова мычала.» Вскоре зять, по русской традиции начал заливать за воротник, проводя вечера и выходные в чисто советском мужском клубе – гаражах. Светочка ходила безмолвной тенью и на провокации не поддавалась, как заведенная игрушка, отвечая на любые придирки «да, мама», «ты права, мама».
Тем неожиданней для Аполлинарии Семеновны был фортель, который выкинули супруги в последней, отчаянной попытке спасти свой брак. Они снова сбежали. Да не абы куда, и на строительства БАМа. Надо же было удумать такое? Это не соседний город. Туда на электричке не доберешься. Надобно трястись пять дней поездом. Щитовые бараки, туалет на улице, никаких удобств. А не хочешь в тридцатиградусный мороз, да ночью задницу морозить, то в коридоре ведро стоит, как раз для таких нужд приспособленное. Ни помыться нормально, ни постираться, дома вечно собачий холод. Ну за что ей на старости лет такое наказание? А ведь дома квартира двухкомнатная, благоустроенная, со всеми удобствами.
Надо заметить, что Аполлинарию Семеновну сюда никто не звал. Она и сама сначала не собиралась. А вот поди ж ты, приперлась. Аполлинария Семеновна и сама себе боялась признаться, что после повторного бегства дочери с мужем испугалась отчетливо замаячившей перед ней одинокой, никому не нужной старости.
Она положила последний дымящийся блинчик в стопку и присела к столу. Вскрыв консервным ножом новенькую, бело-синюю банку сгущенки, сложила треугольником блинчик и начала поедать его, макая прямо в банку. Стоит ли перекладывать, да посуду пачкать? Все равно вся банка уйдет. Чего-чего, а сгущенки тут было в изобилии. А вот простого молочка, кефирчика или творожка днем с огнем не найдешь. Молоко – только порошковое или концентрированное в банках. Зимой завозили мороженое: шоколадное и сливочное. Но не в привычных стаканчиках, трубочках или брикетах, а коробками по 20 кг. Так его и покупали – килограммами, отъедая всю зиму от куска понемногу. До мороженого Аполлинария была большая охотница.
По приезде сюда несколько лет назад Аполлинария Семеновна поначалу вела себя смирно. Но натуру разве спрячешь? Она как пружина. Чем дольше ее сжимаешь, тем сильнее она даст тебе в лоб, когда распрямится. Так и Аполлинария. Держалась, держалась, скорбно поджимая губы, да вспыхнула. Горбатого могила исправит. Так и истекала она желчью и ядом, забрызгивая всех вокруг. И не знала, куда себя деть от ненависти и безысходной злобы
***
Анна Георгиевна с улыбкой оглядела свой 2 «Б». С высоты надетых по торжественному случаю туфель на каблуках она хорошо видела, как то и дело подпрыгивали и крутились среди торчащих букетов тридцать шесть разноцветных голов: русых, черных, светлых, рыжих, как поднимались змейками в воздух косички, колыхались важно широкие банты, лохматились на глазах чубы неугомонных мальчишек. Все были в сборе, никто не опоздал из отпусков: смешливые близняшки Караваевы, прыскавшие хором по поводу и без, серьезная круглощекая Вероника с толстой косой, интеллигентный Камиль, по случаю праздника одетый не в форменную курточку, а в серый пиджак и галстук-бабочку. Сходство с маленьким профессором ему придавали очки.
Год назад Анна Георгиевна выпустила третий класс, словно от сердца оторвала, и взяла вот этих ребятишек. И за прошедший год настолько прониклась ими, сроднилась, что уже казалось, будто ни один свой класс не любила так, как их. Но так бывает всегда. Выпускаешь класс, словно корку с раны отрываешь, набираешь новый – рана затягивается. Анна улыбнулась своим мыслям. Её пострелята.
Да ведь нет, не её. У каждого из ребят есть папа и мама. Только у нее никого нет. Никого роднее этих ребятишек, таких близких и далеких одновременно. По вечерам они уходят домой, а она остается одна.
В этот городок строителей БАМа Анна приехала пять лет назад. С одной, чего уж скрывать, конкретной целью – выйти замуж и создать семью. Уж здесь то, среди суровых строителей – преимущественно мужчин, обязательно должно было получиться, была уверена она. Не вышло.
Сейчас Анне было 37 лет. И уже никаких шансов создать семью и родить детей. Она решительно не могла понять, что с ней не так. Умница, с высшим образованием и интеллигентной профессией, скромница (это ведь хорошо, разве нет?), хозяйственная, а пироги какие печет – пальчики оближешь. Вот только угощать этими пирогами некого, кроме сослуживиц. И внешне вполне приятная: не худая и не толстая, среднего роста, с мягкими, пепельного оттенка вьющимися волосами и округлым голубоглазым лицом.
Почему мужчины одинаково не замечали её что пятнадцать лет назад, что сейчас, оставалось загадкой. Страдала Анна молча. Её ровный, без заскоков характер (еще одно достоинство) скрывал все переживания от посторонних. Она прекрасно знала, как колет глаза семейным коллегам её одинокая неустроенность и бездетность, как злословят о ней за спиной, лицемерно жалеют, а может быть и злорадствуют, что у них получилось, а у неё вот нет, но всеми силами старалась не обращать внимания, сохраняя хорошие рабочие отношения.
Близких подруг Анна тоже не завела. Да и мыслимо ли сдружиться двум взрослым женщинам, если на них висят дом, работа, муж и дети. Ни на что другое времени просто нет. Изредка она приглашала к себе выпить чаю учительницу музыки Светлану, которая, несмотря на наличие мужа, была бездетна, что несколько роднило женщин. Но теплых дружеских отношений так и не сложилось.
Словно подслушав её мысли, Светлана протиснулась сквозь толпу.
«Могу предложить ведро из моего кабинета, чтобы поставить букеты,» – кивнула она на традиционное первосентябрьское цветочное изобилие.
«Спасибо, будет очень кстати. У меня есть две вазы, но сегодня их точно не хватит,» – поблагодарила Анна.
Женщины понимающе улыбнулись друг другу.
Торжественные речи отзвучали, сообразные случаю стихи и песни были прочитаны и пропеты, отстучала каблуками школьная самодеятельность и, наконец, после трепетно прозвеневшего первого звонка, построенные в колонны по двое дети потянулись в классы вслед за учителями.
Здание школы было каменным, добротным, трехэтажным, но с учетом постоянно растущего населения поселка уже маловатым, и едва вмещало всех детей в две смены. Поэтому несколько лет назад спешно была возведена деревянная пристройка, в которую переселили часть начальных классов. Дабы дети не бегали зимой по морозу из одного здания в другое, а потребность в этом была ежедневно, так как столовая, спортзал, кабинет музыки и многое другое располагались в основном здании, их соединили крытым переходом.
С трудом угомонив своих буйных второклашек, переполненных восторгом от встречи с друзьями, новых учебников, возросшего социального статуса (теперь точно не малышня сопливая, а то в прошлом году еще были сомнения), Анна Георгиевна провела положенный урок «мира» и выпустила гомонящую толпу на переменку. По собственному опыту она знала, что приподнятого до мурашек в животе настроения детям хватит от силы на неделю. Потом и их, и её засосет рутинное болото, огоньки в глазах погаснут и, став вполне вменяемыми, дети будут пригодны к обучению после летнего ничегонеделания. Раньше не стоило и пытаться.
***
Стоя на школьном крыльце, Нина Петровна мрачно оглядывала толпу. От шума и гомона у нее начинала болеть голова. Так всегда бывало. Поэтому массовых мероприятий Нина Петровна не любила, но по долгу службы присутствовать была обязана. Завуч, как никак.
Вздохнув с облегчением, когда построенная в колонну по два толпа начала втягиваться в нутро школы, она приструнила свой класс и повела на первый урок. Это было уже легче, всего тридцать человек вместо нескольких сотен. Велев детям идти в кабинет, Нина Петровна поднялась в учительскую. Проглотила таблетку анальгина и присела за стол, ожидая, когда она подействует.
«Ольга Николаевна,» – обратилась она к молоденькой учительнице биологии. – «Вы не могли бы присмотреть за моим классом? Я скоро подойду.»
Хотя формально это была просьба, но тон, которым она была произнесена, неповиновение исключал полностью. Ольга Николаевну вскинула испуганные серые глаза за стеклами очков, оправила без надобности юбку и шустро посеменила к дверям: «Да. Да, конечно, Нина Петровна.»
Куда катится мир? Дети совершенно отбились от рук. Она как педагог с многолетним стажем может с уверенностью это утверждать. Развязные, наглые, недисциплинированные. Просто стая диких обезьян, а не дети. А внешний вид? За всю свою многолетнюю педагогическую деятельность она не могла припомнить такого безобразия, какое творилось несколько последних лет. Девочки то и дело норовили то густо намазюкать ресницы тушью, то навить кудрей, то раскрасить ярким лаком ногти. Одна придет на уроки на каблуках, другая – с серьгами, третья в ажурных колготках с рисунком. Не школа, а вертеп какой-то. Глаз да глаз за этими девицами нужен.
Девушку украшает скромность. Открытое, чистое лицо, аккуратно заплетенные в косы волосы (короткие, «мальчишеские» стрижки Нина Петровна не жаловала), юбка, прикрывающая колени. Ничего яркого, броского, вызывающего. Вот так должна выглядеть советская пионерка или комсомолка. И думать должна об учебе и общественной работе, а не о мальчиках и прочих глупостях.
А мальчики? Ничем не лучше. Отращивают патлы такие, что и глаз не видно. У Нины Петровны даже руки чесались. Если бы могла, подстригла бы сама прямо на уроке. Модно это, видите ли. Школа – не место для модных выкрутасов. Школьник должен быть чист, опрятен, коротко пострижен, в начищенных ботинках.
Нина Петровна бдительным взглядом без устали сканировала учащихся. И при обнаружении малейшего непорядка для начала просто пристально оглядывала провинившегося. Самым слабонервным хватало и этого. Девочки тут же вынимали предательски поблескивающие серьги и стирали блеск с губ, не дожидаясь второй стадии – замечания.
Для самых упертых, не реагирующих на замечания, были и другие методы. Беспорядок в голове, как известно, начинается с беспорядка на голове. Будь ее воля, она бы неисправимых отщепенцев отчисляла из школы уже только за один внешний вид. Ведь когда в классе заводится такой вот смутьян, гнильца от него начинает распространяться вокруг, портя хороших, но неустойчивых к чужому влиянию, ребят.
Детей нужно держать в ежовых рукавицах. Только тогда из них выйдет толк. Она не должна расслабляться. Впереди трудный учебный год. Возможно, самый трудный в ее жизни.
***
Ксюха шла домой после школьной линейки с двойственным чувством. С одной стороны, впереди еще целый год этой каторги. Каждый день, четыре четверти, а потом – экзамены. Она не выдержит, сдохнет от скуки. С другой стороны, ей удалось подгадить Нине Петровне – классному руководителю и по совместительству завучу, уже сегодня. Девушка хихикнула, вспомнив, как училка закатила глаза и скорбно сжала в ниточку несуществующие губы при виде ее. Ради такого стоило постараться. Она извела почти весь флакон Женькиного лака для волос, устраивая на голове подобие взрыва на макаронной фабрике. Старательно начесанные лохмы торчали в разные стороны, залаченные настолько, что даже ветру не под силу было их пошевелить.
Ксюха долго плевала в сухой брусочек «Ленинградской» туши для ресниц, нагуталинивая их слой за слоем. Потом, решив, что получилось все же недостаточно ярко, обвела глаза черным карандашом. Губы накрасила выбранной наугад Женькиной помадой. Можно было брать любую, не глядя, помада гарантированно оказалась бы яркой и вызывающей. Других сестра не держала. То, что надо. Нарядилась она тоже на отрыв. Форменное уныло-коричневое платье было отрезано по самое «не могу». Ноги, не Бог весть какие правда, могли бы быть и получше, сияли белизной. Колготок, за неимением целых, не рваных, не было совсем. Фартук бунтарка тоже надела, но не белый, как полагается на праздник, а повседневный – черный, показывая тем самым, что праздновать ей нечего. До окончания 8-го класса еще целый тоскливый год. Дополнили наряд туфли на высоком каблуке, стыренные опять же у старшей сестры. Женькин гнев вечером, когда она вернется с работы, будет страшен. А может и не будет. Если у любвеобильной сеструхи на вечер намечалось свидание, то ей все было по фигу. Если нет – она будет не в духе.
Ходить на каблуках оказалось ужасно неудобно. Мало того, что она еле ковыляла, невольно призывно покачивая бедрами, так еще и пятки растерла до крови. Отчасти поэтому, отчасти потому, что боевой запал иссяк и сил на войну с Ниной Петровной не было, Ксюха ушла домой после линейки.
Пятнадцатилетняя Оксана ростом и фигурой уже догнала старшую сестру. По всем остальным параметрам, по всеобщему мнению, вот-вот должна была догнать. Двадцатидвухлетняя Женька была потаскушкой, и Ксюха стремительно катилась в том же направлении.
Жили Родионовы втроем. Номинально у сестер был еще отец, который часто и подолгу исчезал в неизвестных направлениях, занимаясь незнамо какими делами. Оксана, как в свое время и Женя, росла, точно придорожный лопух. Школьное образование не оставило сколь-нибудь заметных следов в их головах, только нервы потрепало. Да и зачем оно в реальной жизни? Женька вот окончила восемь классов, работает продавщицей и в ус не дует. Задирает всех понравившихся мужиков без разбору и всегда окружена любителями легкодоступного тела. Женщины Евгению Родионову, конечно, недолюбливали. Те, что постарше, и в глаза не стеснялись обозвать «проституткой». Женька лишь фыркала в ответ: «А что, завидно?»
Оксана Женькиной легкостью в общении не обладала, а была скорее мрачна и нелюдима, тщательно маскируя свою робость и стеснительность высокомерием. Подруг в школе у нее не было, однако Женькины кавалеры уже закидывали удочки.
А ведь до пятого класса Оксана ничем не выделялась из толпы одноклассниц. Училась неважно, правда. Но не хуже, чем многие другие. Все изменилось, когда новым классным руководителем стала Нина Петровна. Какими только прозвищами не награждали её школьники: Гитлер, Цезарь в юбке, мегера, медуза Горгона. Учителя за глаза втихушку называли «императрицей», имея в виду вовсе не царственность облика, а лишь присущие ей высокомерие и надменность. Все прозвища были верны и точно отражали суть. Нина Петровна была деспотом и тираном. Школа с почти тысячью учеников являлась идеальным местом, где она могла развернуться во всю. Когда завуч появлялась в вестибюле в неизменном мешковатом сером костюме, прочных туфлях с квадратными каблуками, с собранными в традиционный учительский пучок седыми волосами и очках с толстыми стеклами, гул в школьных коридорах утихал сам собой и возобновлялся лишь когда ее широкая спина скрывалась за дверями учительской.
Как Оксана умудрилась попасть в оппозицию, она и сама толком не поняла. Поначалу у нее, как и у всех, душа уходила в пятки, когда всемогущая Нина Петровна останавливала на ней взгляд. Девочка так робела, что невольно вжимала голову в плечи и мечтала слиться с партой, чтобы ее не заметили. Но ускользнуть от бдительного взгляда было невозможно. Фраза «к доске пойдет … Родионова» (именно так, с эффектной театральной паузой) звучала, точно смертный приговор. Оксану вмиг прошибал холодный пот. У нее подкашивались ноги и по дороге к доске ей приходилось хвататься за все парты, чтобы не упасть. И неважно, была ли она готова к уроку или нет, выдавить из себя хоть слово девочка не могла, боясь, что зубы немедленно начнут выбивать дробь, которую услышит весь класс.
«Родионова, мы долго будем ждать? Ты готова к уроку? Садись, два,» – удовлетворенно заключала мегера и выводила в журнале очередную аккуратную двойку по своему предмету. А преподавала Нина Петровна, ни много, ни мало, историю. Даже с наслоениями политической шелухи предмет интересный и увлекательный, охоту к которому педагог отбивала у подопечных раз и навсегда. После этих слов Оксана испытывала облегчение. Ведь теперь можно было вернуться и сесть за парту.
