Я же твоя дочь

Многие женщины почему-то думают, что родить ребенка и стать матерью – одно и то же. С тем же успехом можно было бы сказать, что одно и то же – иметь рояль и быть пианистом.

Сэм Харрис

Глава 1

Неуютное серое здание на окраине города было унылым и непримечательным. Высокое, с ржавыми воротами, асфальтированной дорожкой, сквозь которую пробивались в трещины ростки одуванчиков. Навигатор на приборной панели механическим голосом сообщил, что я прибыла к месту назначения. Больше всего на свете мне хотелось бы прибыть куда угодно, кроме этого серого здания. Вывеска «Психоневрологический интернат» не давала надежды на приятное проведение времени. Хотелось трусливо развернуться, но я решительно паркую свой блестящий новый автомобиль на куске ровного асфальта и выхожу. Вот бы внутри чувствовать себя так же комфортно и уверенно, как и внешне!

Пока иду по разбитой дорожке, покрытой остатками мартовских луж, ругаю себя за свое стремление выглядеть успешно – острые шпильки очень неустойчивы. Кому здесь что доказывать собиралась? И тут же отвечаю – себе.

Охраны или каких-то сотрудников, препятствующих моему передвижению, нет. Вижу центральный вход и поднимаюсь по цементным лесенкам.

Внутри большой просторный холл, видно недавно после ремонта. За чем-то похожим на стойку администратора сидит женщина средних лет и сосредоточенно перебирает пряжу.

– Здравствуйте. Мне звонили пару дней назад. – говорю я, она не отрывается от пряжи. – Мне нужно проведать вашу пациентку.

– Вы к кому? – женщина наконец поднимает на меня взгляд.

– Антонина Федорова у вас же находится?

Женщина лениво щелкает мышкой.

– Тонька? Есть такая. А вы ей кто?

– Я ей дочь. – вздыхаю я, чувствуя, как остатки решимости меня покидают.

– Не знала, что у нее есть дочь. – женщина пристально вцепляется в меня взглядом.

– Она тоже не знала, все тридцать пять лет. – усмехаюсь я. – Так можно с ней пообщаться?

– Людка. – женщина окликает медсестру, которая пробегала мимо. – Проводи девушку в комнату посещений. К Тоньке, дочь.

Энергичная девушка на тонких шпильках жестом показывает следовать за ней. Мысленно восхищаюсь ее скорости передвижения на таких каблуках.

Чем глубже мы продвигаемся в здание, тем больше становится понятно, что денег выделили только на ремонт холла. Возможно, выделили и больше, но тех, что не украли, хватило только на часть отделки. Коридоры с вздувшимся линолеумом и зеленовато-мерзкой краской на стенах. В окнах гуляет сквозняк, непроизвольно подрагиваю от ветра, хотя может и от волнения.

Комната для посещений выглядит так же прилично, как и холл: уютные диваны, столики, небольшой телевизор, даже чай и вазочка с конфетами.

– Вы посидите тут, я скажу кому-нибудь ее привести. – бросает торопливо медсестра и мчится дальше, быстро стуча шпильками.

С каждой минутой волнение и ком в горле нарастает, сжимаю в кармане пачку сигарет, обещаю разрешить себе выкурить сразу две, если переживу сегодняшнюю встречу. Тут же упрекаю мысленно, что создаю драму на пустом месте. Хотя, мать в сумасшедшем доме – это разве не повод для драмы?

Немного приоткрывается дверь, я мысленно готовлюсь, но это всего лишь приятный мужчина средних лет.

– Здравствуйте, я психолог. Меня зовут Виктор Николаевич.

– Екатерина. Катя. Да, в общем, как хотите.

Виктор Николаевич присаживается рядом и типичным «понимающим» взглядом психолога начинает меня сверлить.

– Что-то мне не нравится ваш настрой, девушка.

– Поверьте, мне тоже.

– Вы уверены, что хотите потревожить нашу пациентку?

– У вас проверка что ли скоро? Вы так стараетесь, как будто вам не все равно. – излишне агрессивно говорю я.

– Представьте, мне не все равно. Вы приехали-уехали, а мы потом неделями успокаиваем пациентов.

В глубине души я понадеялась, что встретиться с матерью сегодня не получится.

– Вы позволите мне поприсутствовать? – вопрос исключительно формальный. Киваю психологу, просто чтобы не вступать в диалог.

На этот раз дверь открывается широко, и пожилая медсестра толкает вперед инвалидную коляску со сгорбленной фигурой. У меня перехватывает дыхание. Мы не виделись несколько лет, с похорон бабушки, но увидеть подобное я была не готова: жидкие поникшие волосы, дрожащие руки, сжимающие какого-то нелепого пластикового пупса, тощие колени торчат из-под клетчатого пледа.

– Эээ… Привет. – говорю я, глядя куда-то мимо. В ответ тишина. – Вот приехала, мне недавно сообщили.

Снова тишина.

– Вы подойдите, обнимите мать. – говорит мне психолог.

– Мы так пообщаемся. – резко огрызаюсь, не понимая причину агрессии. Но подхожу чуть ближе. – Красивая у тебя кукла. Как ее зовут?

– Катя. – слышу я в ответ приглушенный голос. Ну кто бы сомневался, конечно ее зовут Катя.

Пожилая медсестра смотрит на меня осуждающе, психолог кивает, как будто все понимает. Я сдержанно похлопываю мать по костлявому колену, бормочу еще пару нелепых фраз: у меня все хорошо, не волнуйся. Как будто бы она когда-то волновалась! На этом слышу голос психолога, что для первого раза достаточно. Не могу с ним не согласиться.

Медсестра увозит коляску, я говорю что-то про обязательную скорую встречу и, когда захлопывается дверь, падаю на диван и закрываю глаза.

– Хотите поговорить? – снова этот понимающий голос Виктора Николаевича.

– Спасибо, уже лет десять говорю с вашими коллегами, наговорилась.

– Судя по вашей реакции, не очень успешно.

– Успешно, просто не ожидала, что все так плачевно. Но спасибо, что предложили. – возвращаюсь в привычный образ успешной бизнеследи. – Вот так живешь-живешь, и тебе вдруг показывают главный страх твоей жизни…

– Вы боитесь сойти с ума?

– А вы нет?

– Нет. Наши пациенты мыслят иначе, они не знают о том, что с ними происходит. Изменения мозга уже настолько плачевны. Вам интересно что с вашей матерью, как она к нам попала?

– Я бы ознакомилась. – вежливо говорю я, хотя единственное, что меня сейчас интересовало бы – это бокал хорошего виски.

– Пойдемте в мой кабинет.

Мы поднимаемся на скрипучем лифте пару этажей и оказываемся в кабинете психолога. И снова меня удивляет, как фрагментарно делался ремонт в этом здании. Страшный старый лифт привез меня в помещение, оборудованное по последнему слову техники – проектор, монитор, интерактивные доски, мягкие пуфики, столики с кинетическим песком. Хотя по цветовой гамме и обилию игрушек больше напоминало кабинет детского психолога.

– Присаживайтесь. – Виктор Николаевич указывает мне на розовый пуфик. Я представляю, как нелепо в нем распластаюсь и сажусь на обычный стул рядом. – Любите дискомфорт?

– Давайте к делу. – коротко говорю я.

– Как скажете. – он включает компьютер и надевает стильные очки в толстой оправе. – Ваша мама поступила к нам около двух лет назад по настойчивым обращениям ваших родственников. Диагноз тут очевиден – шизотипическое расстройство личности, но не могу сделать окончательный вывод. Иногда она настолько в себе, что у меня возникает ощущение, словно общаюсь с абсолютно здоровым человеком. Про вас она нам рассказала буквально несколько дней назад. Пришла ко мне в кабинет…

– Она же в коляске. – перебиваю я.

– Чаще нет. Ходить она может, только не хочет. Ей нравится, когда с ней как с больной возятся.

Я киваю, потому что прекрасно понимаю, о чем он говорит.

– Пришла ко мне в кабинет, говорит, что хочет позвонить дочери. Я сначала подумал, что бред. За два года ни слова. Но назвала четко номер телефона, ваше имя, даже адрес. Я попросил медсестер связаться с вашими родственниками, они подтвердили. Только не разобрался почему они вам сразу не сообщили.

– Мы не общаемся с похорон бабушки, им не понравилось как поделили наследство.

– Не в их пользу?

– Не в их. – киваю я. В процессе диалога агрессия спала, и я уже не кидалась как волчица на каждое слово в свой адрес.

– Судя по вашему состоянию, отношения с матерью у вас сложные.

– Это очень мягко сказано. Я все время думаю о той девочке, о той Кате, которой не позволили нормально развиваться, которую любили и принимали, пока она была как та кукла, молчаливая и спокойная. А когда обнаружилось, что Катя тоже человек – любить и принимать перестали. Да, я понимаю, что бесконечно переживать детские травмы для взрослой женщины уже не актуально, и, если бы не они, может не получилось такой Кати как сейчас.

– Успешной бизнеследи?

– Для тех условий, в которых прошло мое детство, сложно представить даже одну десятую того, чего я добилась. Я пойду, спасибо за беседу. Но я еще заеду, через пару дней. Позвоните мне если она будет в себе.

– Катя, последний вопрос. Как вы относитесь к своей матери?

– Я пойду. Спасибо еще раз.

Выхожу из кабинета, ощущаю небольшое облегчение. Неистово курить больше не хочется. Жуткого скрипучего лифта решаю избежать и отправляюсь на поиски лесенки. К счастью, она обнаруживается в конце коридора. На последнем пролете натыкаюсь на ту же медсестру на тонких шпильках. Она, чуть приоткрыв створку окна, быстро затягивается сигаретой.

Встаю рядом, достаю пачку.

– Как с мамой пообщались? – не вдаваясь в чувство такта спрашивает она.

– Хорошо. – щелкаю зажигалкой. – Насколько это было возможно.

– Понимаю. Ну вы почаще приезжайте, она иногда в себе. – девушка выкидывает окурок в створку и разворачивается, чтобы уйти.

– Подождите. Люда, да?

– Да.

– Вот возьмите. – аккуратно кладу в ее карман пару крупных купюр. – Пожалуйста, позаботьтесь о ней, причешите, переоденьте. Я буду очень благодарна. – после этих слов кладу ей в карман еще купюру.

– Не волнуйтесь. Причешу так, что вы даже не узнаете.

– Спасибо. – тоже выкидываю окурок и выхожу на воздух. Все-таки хороший март в этом году, теплый, свежий. Люблю раннюю весну.

На углу здания вижу маленькую пристройку с куполочком, видимо местный храм. Секунду колеблюсь, но все-таки иду в машину.

Моя малышка приветливо замигала фарами с одного нажатия на брелок и заурчала двигателем, едва я повернула ключ. Разве может быть что-то лучше новой машины!

Я нежно погладила кожаную обшивку и достала из пачки сигарету. Обещала же разрешить себе две. Но зажигалку доставать уже не было желания, я чувствовала, как внутри меня плачет маленькая Катюша, та самая девочка, которую не любила родная мать и которая не любила себя сама.

– Может пора уже пережить и отпустить? – спросила внутри меня маленькая Катюша и я разрешила некоторым воспоминаниям вернуться ко мне в голову.

Глава 2

Мои первые воспоминания были очень радостные – я сижу на спине у дедушки, он смеется, говорит, что будет моей лошадкой и смешно подражая звукам лошадки, катает меня по комнате. Я тоже смеюсь, мне где-то три года. Когда я вспоминаю себя в этом возрасте, то вижу пухлого ухоженного ребенка, всегда в чистых новых одеждах, с какой-нибудь сладостью в руках или игрушкой. В волосах красивые бантики, меня показывают знакомым и родственникам как какой-то кубок и восхищенно хвастаются: наша Катенька новое слово выучила. Знакомые и родственники с готовностью восхищаются и дают конфеты. Мне приятно и вкусно, маме просто приятно, ей конфеты не давали.

Следующее воспоминание, всплывающее сразу за этим, совершенно иное, полностью противоположное. Мы сидим в большой комнате, взрослые одеты в черное, на меня никто не смотрит и конфеты не дают. Вокруг много знакомых и незнакомых людей, все печальные. Стулья расставлены вдоль всех стен, но мест все равно не хватает. Я сижу на коленях у разных людей по очереди и мне это не нравится, но почему-то чувствую, что на мои слезы никто не обратит внимания.

Потом сестра мамы, моя тетя, берет меня на руки и говорит: поймем с дедушкой попрощаемся. А я не хочу прощаться с дедушкой, я хочу конфету, свои игрушки, и чтобы он катал меня как лошадка.

Но таких мыслей я еще не могу высказать, поэтому даю волю слезам, едва меня приносят в комнату, где на нескольких табуретках в центре лежит дед в красном гробу. Прощаться меня не заставляют и уносят. Мама, словно оправдываясь, говорит: она еще ничего не понимает.

Потом всплывает сильный ветер, который бьет в лицо, когда мы с мамой сидим в коляске дедушкиного мотоцикла, и какой-то незнакомый дядя везет нас на кладбище снова прощаться. Кладбище я не помню, было только холодно и страшно.

После смерти дедушки словно что-то сломалось, и радостный пухлый ребенок все реже появляется в моих воспоминаниях, но еще не уходит совсем.

Помню как мама играла со мной в куклы, правда не во все. Часть кукол в доме трогать было нельзя, это были ее куклы, мне можно было их потрогать или посмотреть, только когда я болела. Тогда аккуратно, одним пальчиком, можно было коснуться идеальные белых волос или маленьких тапочек, совсем как настоящих, на красавице кукле. Мои пупсы были попроще – большая голова, мягкое тело, пластиковые волосы. Такие пупсы доставались мне от взрослых двоюродных сестер, ни идеальных гладких волос, ни красивых платьев у них не было, но меня это не очень расстраивало: значит так надо.

В детском саду у других ребят мамы ходили на работу, они были продавцами, учительницами, врачами. Моя мама на работу не ходила, всем знакомым, когда ее об этом спрашивали, она отвечала: а куда я Катю дену? Получалось, что не работала она из-за меня. Мне почему-то было очень стыдно за это. Значит у нас мало денежек из-за того, что меня некуда деть.

После того, как умер дедушка, продукты приносила бабушка, она работала уборщицей в школе и вела свое хозяйство. Сама без дедушки она не справлялась, пришлось продать коров, свиней, кур, мотоциклы и рабочие инструменты. Остался только маленький огородик с кустами ягод, луком и картошкой. Иногда помогала тетя, сестра мамы. Маму она не любила, помогать не хотела, но иногда жалела, и для меня приносила продукты и немного денег. Тетя была обеспеченная и зарабатывала прилично, но делиться было не в ее правилах.

Иногда мама искала мне нового папу, хотя я тогда не знала, куда делся старый. Она выбирала свою лучшую фотографию, сделанную еще до рождения меня и отправляла ее в газету, писала, что познакомится с мужчиной для с/о без в/п и не из млс. Изредка к ней в гости приезжали мужчины. Меня отправляли к бабушке и вечером возвращали домой. Про новых пап мне ничего не рассказывали, иногда на балконе я находила недокуренный бычок от сигареты, а в холодильнике остатки вкусного стола, которым мама всегда встречала кандидатов в папы. Мне такие вкусности доставались только в новый год или после подобных свиданий.

Но есть и воспоминания, которые я гоню из своей головы. Воспоминания, которые не имеют под собой никаких страшных насильственных действий, но почему-то, если достать их наружу, внутри появляется страх и сковывающее чувство, как будто кусок льда застрял в горле.

Когда маме надоедали ее куклы, игрушкой становилась я. Она всегда укладывала меня с собой спать, хотя с раннего детства у нас была возможность спать в разных кроватях. Даже когда мне было лет пять и я уже отлично себя контролировала, она все равно надевала на меня нелепый подгузник из целофановых пакетов, пеленала в плед или одеялко, которое бережно хранила с моего рождения. Я ненавидела наступление ночи, боялась темноты, не понимала, почему меня, достаточно взрослого ребенка, заворачивают в отвратительное рыжее одеяло и заставляют сосать соску. Ее я выкидывала под кровать при первой же возможности. С одеялком было сложнее. Мама лежала рядом, до глубокой ночи смотрела телевизор и, стоило мне попробовать выбраться из своего плена, тут же заворачивала обратно. Я не понимала, почему меня это пугает, но все равно было страшно. В детском саду мы, раздевшись до маечки и трусиков, просто накрывались одеялом и ложились спать. Но то, что я переживала дома, было необычным и пугающим.

За несколько месяцев до моего шестого дня рождения, мы снова переехали. У мамы было странное желание переезжать каждый год. Когда я была совсем маленькая, мне было здорово и весело. Мы долгие дни вместе с мамой упаковывали вещи, вязали узлы из простыней и одеял, аккуратно складывали в них утварь, потом приезжал грузовик, все это несколько грузчиков заносили в его чрево, садились следом, мы устраивались в кабине с водителем, и переезжали. Порой это мероприятие было ради переезда на соседнюю улицу или даже в соседний дом. Мы продавали одну квартиру, покупали другую. Когда я уже стала чуть старше, начала понимать, что каждое такое действие было колоссально не выгодно. Мама не была предпринимателем, она не могла рассчитать выгоду от продажи и покупки, требовала у бабушки найти денег, если не хватало. И весь последующий год мы жили хуже и хуже, потому что бабушка из своей крошечной зарплаты выплачивала бесконечные долги, а мама работать не устроилась, потому что: а куда я Катю дену?

Иногда мама ругалась с бабушкой и запрещала ей приходить. Тогда еды у нас практически не было. Иногда мы неделю могли питаться пачкой макарон, но мама превращала это в игру, и мы изобретали из них разные блюда, особенно мне запомнилось как мы перемалывали макарошки в старой громкой кофемолке и из получившейся муки пекли блинчики. Блинчики были невкусные, но сам процесс мне нравился. Если я была недовольна подобным меню, мама начинала кричать, что меня кормят в детском саду, а она сидит дома и пухнет с голоду. Я не понимала, что значит это слово, но понимала, что мне очень стыдно, что я кушаю, а мама нет и есть в детском саду в такие моменты переставала.

Как только мне исполнилось шесть лет, меня начали собирать в школу. Первые классы в те годы открывались при детских садах, утром были уроки, а после обычный день со сном и играми. Так как лет мне было мало, я попала именно в такой первый класс. О том, что что-то изменилось, я начала понимать чуть раньше, когда укладываний в одеялке с соской становилось с каждой неделей меньше. Но и в отношении мамы кое-то изменилось – она перестала со мной разговаривать, иногда днями, иногда неделями. И запретила меня называть ее мамой. Сначала наедине, а потом и вовсе. Зови меня Тоня. – абсолютно равнодушно повторяла она, когда у меня по привычке вырывалось «мама».

Я очень быстро усвоила, что, когда я зову ее по имени, паузы с молчанием становятся реже. Значит молчание – это наказание. Приходилось стараться и быстро привыкать к новым правилам, я же хотела сохранить хорошие отношения с мамой. С Тоней.

Тоня все еще укладывала меня спать рядом с собой, но мне было настолько плохо радом с ней, даже без нелепого одеялка, что я старалась откатиться на самый край и стать как можно меньше и незаметнее, лишь бы даже кончиком пальца ее не коснуться.

В первом классе мне понравилось. Меня посадили с красивым мальчиком Ярославом, у нас была прекрасная учительница, старенькая и добрая, мы всем классом придумывали сказки, что она наша бабушка. Учиться первые несколько месяцев мне было скучно, Тоня выучила меня чтению и письму еще в четыре года и часто забавлялась, заставляя меня читать ей газеты вслух. До сих пор помню, о чем писали в газете «Криминальная Россия».

Учительница постоянно хвалила меня после уроков, рассказывала Тоне, какая у нее чудесная умненькая дочь. Тоня сухо кивала, быстренько натягивала на меня старенькую курточку и уводила подальше от доброй учительницы.

Иногда она забывала меня забрать, а так как первый класс был на базе детского сада, одних нас не отпускали. Я часто сидела то с воспитательницей, то с уборщицей, то со сторожем, дожидаясь Тоню. Она приходила иногда под ночь.

Если я спрашивала почему других детей забрали раньше, Тоня начинала молчать. Очень быстро я спрашивать перестала. Значит так надо.