000
ОтложитьЧитал
3
Порой, устав, Вера, окруженная людьми весь день, а вечером внимая беспрерывной феерии Матвея, понимала, насколько искусственным кажется ей собственное существование. Насколько она не успевает осознать, что вообще существует автономно от того, что созерцает. И насколько ей просто не хватает остаться одной в уютной комнате со поднятыми шторами. Как прежде.
Даже в голод одиночества она исписывала страницы дневника, наполненные пылью и иссушенные временем. Затянутая блажь отвергнутой юности принималась ей за страдание и помогала почувствовать себя живой. И это приносило странную опустошающую удовлетворенность, словно жизнь, такая сложная и неулыбчивая, все же выполняла свою основную функцию. В войну же желания упростились
А Вера неизменно добивалась того, чтобы чувствовать себя живой, а не придуманной кем-то, преломленной через других и ими же рассеянной. Порой в сутолоке встреч, которые ей даже нравились, она вдруг понимала, как одинока. И как ей не хватает потока несмолкающих мыслей обо всем происходящем. Как не хватает тишины, всегда наполненной биением изнутри. Тем не менее Вера не умела быть несчастной, потому что где-то, на каком-то отрезке своего короткого еще пути, она поняла, что сам факт жизни – уже чудо, которое невозможно осмыслить и за сто лет, приплюснутых повседневной суетой. Она слышала о людях, которые не могли дотронуться до вожделенной гармонии, внутри которых что-то было преломлено изначально. И Вера плакала – навзрыд и удивительно красиво, с упоением понимая, как приятно ей от каждого слова, прикосновения, от непостижимого, пьянящего факта, что она живет, видит, дышит. Что она по утрам ест печенья или картошку – в зависимости от того, сколько они с Матвеем добыли накануне. Что она здорова, а руки слушаются команды мозга. Что тело функционирует как должно, а крепкие ноги способны выдержать километры скитаний по городу Петра.
Вера все чаще думала, что с возрастом лишь будет сдавливать вокруг себя петлю тишины. С Матвеем они давали друг другу неограниченную свободу и при этом всегда приходили на помощь. Они не говорили друг другу о любви и не ждали романтики. Они могли творить все, что угодно, но никогда не врали друг другу. Они были, скорее, друзьями, которые проводили время в свое удовольствие и поддерживали друг друга, деля кров и заработок. Вера не закатывала истерики, Матвей не играл в домашнего тирана.
Матвей привнес в Верину жизнь задор, на все смотря легко. Именно в момент, когда Вера освободилась от невзаимности, она поняла, какой Матвей веселый и интересный собеседник. И как с ним легко. Она приходила и рассказывала, положив голову ему на плечо, о своих тревогах и соображениях. И он со своим извечным зарядом жизнелюбия гладил ее по голове. А потом они срывались в Москву на эксперименты Мейерхольда или потерянную Цветаеву.
Годы неуверенности в себе, пелены и мрака были закончены. Больше не нужно было с дрожью думать, каково это – в браке, опасаясь и сокровенно желая его. Жадно ловить какие-то недомолвки и многозначительные переглядывания старших подруг.
4
Вера пережила преломленные периоды отчаяния, что кто-то вломился в ее жизнь и пытается тянуться к ней грязными руками. Пытается влезть внутрь, ничего о ней не зная. Она ощетинивалась и пряталась подальше, вглубь себя, отвечая на пустые расспросы стиснув зубы и уходя от бессодержательных разговоров. Невыносимо били шорохи и крики за толстыми стенами, перегар и толкучка на кухне… Вера все чаще и Матвея просила быть тише и меньше говорить.
Спустя пару лет коммунальной пытки чета Федотовых осуществила давнюю мечту снять на лето дачу и убежать не только от соседей с сальными волосами и их вечно орущими детьми, но и от духоты города. В неспешность и утопию прошедших лет.
Матвей неплохо зарабатывал, будучи известным в определенных кругах. И Вере пару раз удалось пристроить в несколько изданий свои эссе о современном состоянии русской литературы. Учитывая повальное бегство или вынужденное молчание поистине великих, сделать это было непросто. Помогали верные акценты.
Хорошим тоном эпохи оказалось презирать деньги и даже, может быть, упиваться лишениями, избавляясь так от чувства вины перед остальными классами. Тем не менее, их образ жизни на фоне повальной нищеты мог бы показаться даже шикарным – все базовое, что могло предоставить время, у них было. При этом не могло быть того, что в Европе уже доставал себе даже средний класс (пробиваясь сквозь косые взгляды, но все же) – противозачаточных средств и предметов женской гигиены. Вера выходила из положения дореволюционно и неудобно. Как всегда, за бытовую неустроенность женская половина страны расплатилась первой и сполна. По поводу же рождения детей она была спокойна, хоть иногда и испытывала грусть – Матвей из-за перенесенной в детстве инфекции иметь их не мог. Смотря на волшебство быта соседей с грудными детьми и их вечно орущих мамаш в хаосе недружественных черт, она вполне принимала свое настоящее.
Ехать в пригород по раздолбанным дорогам или скверно ходящими составами… Пробираться сквозь брошенные дворы, заселенные бродячими собаками… Чтобы добраться до спокойствия и вечеров, пропитанных смородиной. Чтобы прижаться к потрескавшимся деревянным стенам домов прошлого века, еще длящимся своей особой, тонущей, жизнью.
В старом дачном доме, принадлежавшем когда-то, быть может, их знакомым, в глаза бросались крашеные потрескавшиеся рамы старых комнат. Грязь, копившуюся здесь десятилетиями, невозможно было окончательно вымести и вымыть. Какие-то жуткие жуки всех видов, застрявшие в стенах, плинтусе, валяющиеся на подоконнике… Шторы из паутины коричневого цвета. Протекающая крыша и полопавшиеся рамы. И… свобода, раздолье! Небывалое богатство после душащих месяцев в городе.
На новоселье Вера и Матвей пели, проказничали, ссорились по пустякам и тут же мирились. Вера скакала по свободным от мещанского барахла комнатам и визжала в такт скрипучим половицам. Матвей заливисто смеялся под колченогое радио, из которого вместо классических концертов вырывался какой-то вой. Вера бросалась ему на спину и ездила на нем. Потом кидалась целовать. Через минуту уже бегала с тряпкой. И застывала у окна, завидев буйство листвы за ним.
5
– Нет никакого юношеского максимализма, – сказал Матвей своему улыбчивому другу Артуру. В отношении его он надолго усвоил подтрунивающий тон. – Это просто честность и нежелание мириться с несправедливостью. Те, кто говорит о максимализме, лицемеры, забывшие себя в нашем возрасте… Или никогда вообще не чувствующие.
– Тошнит от ноющих старикашек, – добавила Вера, фыркнув и рассмеявшись.
Артур смотрел на нее с явным удовольствием.
Они познакомились давно, но долгое время Вера считала Артура беспардонным и слишком навязчивым. Лишь недавно его умение слушать, терпимость, даже, наверное, чрезмерная, и ум, который он зачем-то прятал за злободневными выводами дня, сломили ее сопротивление.
Прежняя Верина оцепенелость без друзей и семьи сменилась какой-то истерией дружелюбия и доброты. Ей всем хотелось помочь, потому что она со всех сторон чувствовала к себе бережное и внимательное отношение. Вера начинала говорить и видела, как Артур оборачивается в ее сторону с улыбкой уважения. В прежние времена так смотрели на Полину, а Вера опасалась лишний раз произнести что-то, потому что не была уверена, понравятся ли им ее замечания.
Они заражались друг другом и временем. Презирать материальное они научились, а жить без него – нет. Оголтелые, отрицающие устои, они были друг для друга и для самих себя несмолкающим, незаживающим раздражителем, играя друг перед другом какофонию нелепых образов и мыслей. В основе этого сидели то ли скука, то ли желание возвысить себя многочисленными связями. Вера, раньше думающая, что подобное вовсе ей не близко, отлично играла свою роль. Она верила, что люди проходят в жизни много фаз и часто меняются, поэтому не считала, что притворяется.
Рожденные в сытых условиях, они взрослеть не хотели. Даже Матвей, повидавший больще Веры, не покончил с инфантилизмом. Он жалел об этом опыте – что-то отбилось у него прежнего, оторвало кусок. Вера постоянно говорила ему о том, что теряет куски себя. Она гипертрофировала свои чувства. Матвей, не настолько склонный к рефлексии, даже раздражался на нее за это несмотря на всю свою терпимость. Здесь он считал, что уж он-то имеет полное право говорить о собственных переменах. Но не делал этого. У всех кто-то пострадал от войны ненужной и войны междоусобной. Но падали на дно, по его мнению, лишь неблагодарные слабаки.
Разгул двадцатых врывался в жизни – все было можно, все дороги распахнуты. Печать истерической свободы коснулась и их – никто не в состоянии игнорировать свое время и окружение. Пронизывало в каждом сквозняке. Бешено цвела культура, впитывая все новое и доселе запретное – то, что искусству больше всего и нужно. Чувство сродни ослепленности первым теплом после долгой петербургской зимы – так долго ожидаемое, водящее за нос. Все чудилось, что вот-вот пронзающая вьюга вновь влетит во входную дверь.
6
Вера понимала, что уже не влюблена в Матвея так, как во времена с Полиной. Из ее чувства исчез элемент ревности и несправедливости, она получила желаемое, а Полина канула в безызвестность. Матвей по-прежнему оставался отличным другом, любовником и собеседником, но истовое желание быть для него единственной, реализовавшись, унесло с собой элемент чуда. Невозможно было вновь упиться состоянием потерянности, ненужности, укрыться в одиночестве и спастись им. Какой-то частью себя Вера даже радовалась, что сестра исчезла – никто больше не давил на нее и не затмевал своим масштабом. Раньше с Полей она иногда даже покрывалась испариной, лишь бы не сделать что-то неправильно и не заслужить ехидно-снисходительный взгляд, так и сочащийся признанием ее ничтожности.
7
– Не важно, что он делает, – сказала Вера Артуру, когда Матвей, бледный, умчался к Маше в больницу. – Главное, что он думает.
Маша, дореволюционно тоненькая и болезненная, умерла от чахотки в тот же вечер. Вера боялась подходить к Матвею. Что было между ними, она наверняка не знала. Знала лишь, что он часто гостил в их доме, пока родные не решили поголовно эмигрировать, но не могли с настолько больной дочерью на руках. Вера для них была молчаливой женой весельчака Матвея. Чужачкой. Остались ли отношения между кузенами родственными или все же перешли через определенную грань, ни Вера, ни Артур сказать не могли. В любом случае Матвей, что бы он ни делал, никогда не переступал черту, за которой начиналась грязь. У него все выходило изящно.
Матвей жил нараспашку, но был скрытен. Вера ни разу не слышала о его сердечных привязанностях до Полины – а они, она понимала, были. Что-то в его нежелании открывать прошлое (возможно, и настоящее?) заставляло Веру чувствовать уважение к нему в противовес другим мужчинам, которые, не умея быть привязанными к одному человеку, еще и хвастаются этим. Легкомысленность Вера не переносила, она была для нее отражением духовной слепоты.
В тот вечер Веру было не остановить. Она говорила, говорила о себе, о своем мироощущении. В душе она навсегда осталась робеющей перед людьми вроде Артура – людьми, с легкостью заводящими новые связи. Открывали заскорузлую тоску по тому, что кто-то отлично проводит время без нее. Древнюю, как сама ее жизнь.
Артур выгодно отличался от прочих – она видела его незлобивость и умение слушать. Изредка он начинал критиковать кого-нибудь, но это не заходило слишком далеко. И Артур слушал ее, что было удивительно – Вера привыкла, что слушать умеет только она. Для того, чтобы изучить людей. Люди, их тайные желания, их стремления и мечты – вот что было основой, смыслом.
– Эта Маша… – сказала Вера неуверенно – как саднило ощущение, что кто-то может быть дороже для Матвея. – Она красавица?
– Я видел ее только пару раз.
– Что не мешает составить о ней суждение.
– Скорее, да, чем нет.
Вера опустила голову и потянулась к бутылке с вином, торчащей на вершине стола. Какое оно было теперь однообразное по сравнению с выбором прошлого!
Артур с недоумением смотрел на Веру – что ей было переживать, имея воздушную внешность, лишенную вульгарности? Сама открытость без намека на хитрость.
Когда-то давно, когда Матвей еще не вернулся к ней с фронта, его на поезд провожала как раз эта Маша. Тогда они были еще совсем поверхностно знакомы. И Матвей, не теряя времени, попросил у нее томик Блока на память. Маша смутилась, спрятала ланьи глазки, но книгу отдала. Он с вымазанными облупленными страницами до сих пор лежал в его столе. Вера стиснула зубы – почему, почему он тогда женился на ней, смеющейся громче положенного, а не на своей хрупкой Маше? Наверное, и письма, которые она так отчаянно ждала от него, он отправлял Маше. Он столько раз говорил, что ценит Верину самостоятельность, что тогда тянуло его к кузине? Попросил констатацию надуманности он не у нее… Вера с каким-то некомфортным сожалением вспоминала, что видела этот усредненный портрет общих позывов в разгар гражданской, когда наиболее возвышенные девушки, не находящие в себе сил принять треснувший миропорядок, через обледенелый город плелись на поэтические вечера.
Вывернутое собственничество Веры не могло даже вообразить, что кто-то Матвею дороже нее. Она спокойно мирилась с физической неверностью, но духовную стерпеть не представляла возможным. А еще недавно она была так уверена в Матвее, потому что лучших собеседниц, чем они с Полей, он никогда бы не нашел. Она всегда была слишком разноплановой, чтобы поддаться изучению. Уж лучше бы до сих пор Матвей страдал по Поле… Она хотя бы заслуживала это!
После его возвращения Вера дерзила и подтрунивала над Матвеем больше обычного. А он, задумчивый, ушел к себе. И Вера ужаснулась. А вдруг вновь, как после потери матери и брата, замкнется в себе, потому что воспитан в твердом убеждении, что негоже мужчине испытывать скорбь? И не станет ее заполненных вечеров.
Она спокойно смотрела, как он заигрывает с какой-нибудь надутой барышней – в этом не было угрозы для нее. Но не могла вынести, что кто-то может влиться в их летнюю идиллию и стать для мужчин такой же понимающей и остроумной, как она. А может быть, и более умной. Более жертвенной. Ведь как раз с жертвенностью у Веры были проблемы. Насмотревшись на мать, сестры Валевские ужасались перспективе повторить ее путь, поэтому не мирились с чужим мнением.
Ревнивое желание влиться в чужой поразительный мир и стать там своей, признанной, любимой, овладело ей. И полнота этого чувства скрасила горечь откровения.
8
– Эти томные красавицы, легко заводящие романы, – сказала Вера с досадой, когда Матвей вяло простился и ушел к себе, – лишь образ, заложенность женщин, которые вынуждены делать то, что от них ждут.
Артур, удивленный отрешенной реакцией Веры на адюльтер мужа, ответил не сразу. В душе он ждал экспрессивного выяснения чувств и был разочарован. Но прилежно мотал на ус особенности взаимоотношений друзей, в тени которых с удовольствием поселился.
– Может, им самим хочется такой жизни, – безмятежно ляпнул Артур.
– Если они привыкли и не знают, что можно иначе, если никто не показал им дорогу, не обязательно, что они хотят, – озлобленно отозвалась Вера. – Про проституток тоже многие снисходительно отзываются, что те сами себе выбрали путь. Особенно когда их совращали отчимы, а матери продавали заезжим цыганам за кусок ткани.
Артур не знал, что сказать. Вера подумала, что Матвей бы сейчас насмешливо заявил бы ей, что она меряет всех по себе. А Артур молчал, прикасаясь к портсигару старого режима. Эта красивая вещь так не вязалась с обрубленностью настоящего…
– Почему тебя заботит, красавица она или нет?
Вера скривилась.
– Она не ты, и этого достаточно.
– Достаточно для чего? – быстро спросила Вера, желая скрыть польщенность прозвучавшими словами.
– Чтобы не переживать об этом.
– Но что если она лучше?
– Едва ли. Она не ты.
Сокровенная, магическая фраза, которая для женщины звучит слаще любой другой. Вера смягчилась. Ей вдруг показалось, что и Артур носит в себе синдром Цветаевой – чтобы человек принадлежал духовно или никак.
9
Вера, наконец, поняла, в чем сладость нравиться не кому-то одному – мнение о себе возрастало в геометрической прогрессии. Раньше она не признавала чью-то обуреваемость страстями и потребность в кокетстве. А теперь поняла – не общество нуждается в человеке, а человек в обществе, чтобы обрасти обманчивой иллюзией, что он на что-то годен. В новом же окружении мужчин она сама себе казалась донельзя притягательной, искрометной и возвышенной, умело балансируя на грани умеренной пошлости и невинности. Льстило сидящее во многих женщинах ее положения чувство отрады, что ее пустили в закрытый мужской клуб. Казаться одной из них и одновременно держать грань – искусство, которым Вера овладевала в одиночку, наблюдая.
«Я добра к людям, потому что считаю их ниже себя», – думала Вера, а потом пускалась в свистопляску социальной жизни, где блистала остроумием, красотой и востребованностью. Она играла себя и наслаждалась этим. Вера могла быть кем угодно в зависимости от погоды, окружающей среды и само настроя. Но порой ночами, пронизанными петербургской суетливой тишиной, улавливая вещи раздвоенным от бессонницы взглядом, Вера не могла понять, что происходит с ее жизнью. Впрочем, она не стала от этого несчастной. События вываливались из их осмысления.
Артур с его непрекращающимися историями умел окрашивать людей и происходящее с ними, он знал почти всех, кого нужно было знать. Тем удивительнее было то, что они не только поладили, но и нашли много общих тем. При одержимости компанией он был наблюдателен. Он словно был Верой – такой же зацикленной на окружающих людях, но преследовал при этом иные цели. Вера в людях копалась, ища ответы и новые откровения, Артур любил то, что люди создавали вокруг себя – истории их жизней. Вера, улавливая его интерпретацию себя, удивлялась, насколько она, оказывается, интересна. Но Вера не унывала – она была убеждена, что то, что легко достается, легко и уходит. А самое поразительное случалось именно наедине, когда никто не блокировал вырывающуюся душу энергии рядом.
– Я привыкла считать себя очень спокойной и даже скучной, – сказала Вера и подумала, что даже в момент запредельной откровенности оставляет нетронутой для постороннего взгляда огромную часть себя.
– Ничуть не бывало!
Вера помедлила с ответом. Самолюбие, которое напитывалось при общении с Артуром, спорило с необходимостью принять реальность. Окружающим часто не хватало воображения, они не желали видеть то, что требовало усилий и анализа. Они скакали по верхам и предпочитали очаровываться мимолетными ничего не обещающими улыбками. Куда ушла эпоха, где, еще не зная человека и руководствуясь лишь отзывами о нем, в него влюблялись?..
– У тебя редкий дар раскрашивать людей. Отражать их и в собственных глазах, делать интереснее, чем они есть. Но это не они настолько интересны. Просто ты так можешь.
Вера платила лишь откровенностью за откровенность, симпатией за симпатию.
Воспользовавшись его молчанием осмысления, Вера добавила то, что хотела сказать давно – важнейшее откровение последних месяцев.
– У нас есть одна, но важнейшая общая черта – мы умеем влюбляться в людей.
Артур ничего не ответил, только искательно улыбнулся, будто пытаясь осмыслить и принять ее слова.
– Это дар редкий, редчайший. Цветаевский. Большинство озабочено собой и видит в других лишь средство для себя или вовсе не понимает, что другие существуют отдельно от них.
Вера подняла голову, улыбаясь в отзвук его слов открыто и чуть прищурив глаза. Она была здесь, рядом, совсем простая, и Артуру было легко с ней. Она не кокетничала, не соблазняла, ничего не позволяла полувзглядами, чтобы потом пойти на попятную. Артур был нужен ей как собеседник, чтобы слегка разбавить тесную связь с Матвеем, услышать еще чье-то мнение.
– Я от них устала… – сказала Вера, жмурясь и вздыхая.
– От кого?
– От людей, гостей, всех этих знакомых Матвея и твоих… Удел хозяйки салона не мой. Слишком много впечатлений, обрывков фраз, книг, характеров в голове… Сора так много, что, кажется, он заваливает то, что раньше было кристальным. Жизни слишком много, я не успеваю за ней. Мне все чаще хочется отдохнуть от нее… Может, уйти куда-то и не вернуться. Я дошла до возраста, когда уже есть, что вспомнить. И это очень грустно.
– Все идет своим чередом.
– И порой от этого страшно… Тебе я могу сказать… Ты, может, единственный такой же, как я. Вот только ты умеешь ладить с людьми, а я предпочитаю обожать их на расстоянии. Жизнь некоторых людей кажется мне замечательной, а они недоступными, объятыми смыслом. Может, не потому, что так и есть, а потому, что я так вижу их. Потому и предпринимаю слабые попытки сближения – рассеется иллюзия. Плюс я слишком горда, чтобы навязываться. Мне почему – то кажется очевидным, что люди понимают, что я от них хочу, хотя я не удосуживаюсь объяснять им. И паталогически боюсь отказа. А может, я лишь утешаю себя и дело во мне – я слишком неинтересна. Я столько читаю и слышу, но так много забываю… Ненавижу этот туман в голове!
Но Вера утаила от своего собеседника пикантную деталь – благодаря им она чувствовала себя неотразимой. Часто ее грызло сознание, что она любима лишь одним мужчиной. Один – данность, двое – уже власть. С ними она вытягивала из себя грани, о которых раньше не подозревала и упивалась собой. Она могла быть какой угодно – мечтательной, дерзкой, странной, зная, что они не осудят ее.