Мулы и люди

Zora Neale Hurston

Mules and men

With preface by Franz Boas

© Функ Д.А., предисловие, 2024

© Исаева О.Н., перевод, 2024

© Издательская группа «Альма Матер», оригинал-макет, оформление, 2024

© Издательство «Альма Матер», 2024

* * *

Предисловие к первому русскому изданию

Буквально недавно книжная полка классических антропологических работ на русском языке пополнилась тремя книгами Зоры Нил Хёрстон. Сначала вышел перевод ее книги «Барракун. История последнего раба, рассказанная им самим» (2022), далее – «Скажи моей лошади. Вуду в обычной жизни на Гаити и Ямайке» (2023), а год спустя – «Их глаза видели Бога. Роман о любви и надежде» (2024). Отрадное событие, особенно если учесть, что имя этой исследовательницы у нас в стране было практически неизвестным, разве что узкий круг специалистов знал кое-что о ней и ее творчестве. В какой-то мере сходная ситуация была и там, где она создавала свои труды, поскольку порой имя Хёрстон на несколько десятилетий выпадало из поля зрения антропологов, а ее книги, как, например, «Барракун» (Barracoon), издавались уже через много лет после ее смерти.

Зора Нил Хёрстон^[1] родилась в Алабаме, скорее всего в январе 1891 года – она сама не любила вдаваться в детали, – но выросла в Итонвилле, «чисто негритянском городе» (a pure Negro town), как называла его сама Херстон, небольшом городке к северу от Орландо (Флорида). Отец ее, Джон Хёрстон, был баптистским священником. Мать Зоры, Люси, воспитывавшая восемь детей, умерла рано, и отец, вскоре женившийся на другой, отправил Зору в школу в Джексонвилл на севере штата. Именно здесь Зора впервые осознала, что она не просто маленькая девочка, но именно «цветная». После гибели отца в автокатастрофе Зора устремилась на север и оказалась в итоге в Вашингтоне, где собиралась учиться в Говардском университете. И именно в Говарде, как она позднее вспоминала, она обрела почву под ногами. Она не была лучшей в учебе, но именно здесь начала писать рассказы, эссе и стихи сначала для университетского издания, а затем для журнала Opportunity, который вскоре стал одним из лидеров в публикации образцов литературного творчества афроамериканцев. Осознав свои неуспехи в учебе и успешное начало в роли литератора, в январе 1925 года Зора собирает свои вещи и с полутора долларами в кармане устремляется дальше на север, в Нью-Йорк. Здесь начинается ее погружение в жизнь литературной богемы (так называемый гарлемский ренессанс), но здесь же она оказывается и среди студентов Барнардского колледжа …в котором преподавал знаменитый Франц Боас. Она прилежно училась, и вскоре, в феврале 1927 года, Боас, называвший ее своей дочерью (и в шутку – ошибкой молодости), посылает Зору в экспедицию во Флориду собирать фольклор. Нельзя сказать, что те полгода, которые она провела там в попытках разговорить людей, были совсем неудачными. Они дали ей, по крайней мере, первый опыт такой работы и понимание того, что поле, в котором бесконечные и обескураживающие ответы-отговорки типа «да мы все забыли!», стократ сложнее, чем кажется. После краткого пребывания в Нью-Йорке Зора снова устремляется в экспедицию на юг, в этот раз при содействии филантропа Шарлотты Осгуд Мэйсон. Лишь весной 1930 года она снова оказывается в Нью-Йорке с обещаниями «Королю» (именно так она называла Боаса) засесть за обработку материалов и выдать, наконец, нечто стоящее: сбор материалов был не более чем стенографией, как она полагала, а антропология же – это нечто большее. В январе 1935 года Зора становится докторанткой в Колумбийском университете, а Боас соглашается стать ее научным руководителем. Осенью того же года на свет появляется ее книга «Мулы и люди» (Mules and Men), которую мы сейчас можем читать по-русски.

Весной следующего года Хёрстон отправляется сначала на Ямайку, а полгода спустя – на Гаити, где наблюдает за локальными сообществами с их сложной расовой идентичностью, их фольклором и религиозными практиками. Будучи прекрасно подготовленной в ходе своих предыдущих полевых изысканий к встречам с ритуальными специалистами, она всюду оказывалась своей и легко получала доступ к сакральным знаниям. Две премии Гуггенхайма (Guggenheim Fellowship) позволили ей в общей сложности работать на Карибах практически целый год (с перерывами). Поздним летом 1937 года она возвращается в Нью-Йорк, везя с собой идеи и почти готовый к тому, чтобы стать книгами, материал для новых своих публикаций.

В сентябре 1937 года выходит книга Хёрстон «Их глаза видели бога» (Their Eyes Were Watching God), в которой она в жанре литературной этнографии показала процесс взросления людей, представила внутренний мир женщин и мужчин, которых они любят, и все это было сделано на фоне демонстрации бесконечных расовых предрассудков и повседневного апартеида, которые сопровождают жизнь ее героев, той реальности, в которой даже мертвые имеют свою «окраску» и расовую «принадлежность».

Это была та самая раса, значение которой в разделении человечества усердно отрицалось членами кружка Боаса и которая, скорее всего, как полагают историки науки, делала Хёрстон изгоем даже среди антропологов. Хотя ее академическая карьера довольно быстро закончилась, она практически перестала появляться на кафедре и так и не закончила докторантуру, но все же оставалась потрясающим этнографом – и в поле, и в своих великолепных книгах, в которых она искала и, как мне видится, нашла и реализовала свою собственную культуру письма, что лишний раз говорит об отсутствии прямой связи таланта и академических регалий.

Поздней осенью 1938 года вышла еще одна ее книга, основанная на полевых материалах, собранных на Ямайке и Гаити, – «Скажи моей лошади» (Tell my Horse). Книга эта, впрочем, не была успешной в плане продаж, а средства, остававшиеся у Зоры от Гуггенхаймовских премий, закончились. Хёрстон переезжала с места на место, периодически заезжая «в поле» на юг и в Нью-Йорк, что-то писала и читала лекции, пыталась снова (но вновь без особых успехов) устроить свою личную жизнь. Жила на гонорары от изданных книг и авансы на заказанные ей книги.

В 1942 году выходят ее мемуары, названные «Пыльные следы на дороге» (Dust Tracks on a Road), которые были несвоевременны тому периоду в США из-за глубокой критики европейского колониализма, что и стало причиной для существенного редакторского вмешательства в этот текст.

К концу сороковых Хёрстон потеряла связь практически со всеми, с кем когда-то была знакома и дружна. После ложного обвинения в 1948 году писательница впала в очередную депрессию и подумывала о суициде. Она пыталась подрабатывать, где только могла, – расставляла книги в библиотеках, занималась с отстающими учениками, убиралась в чужих домах. После того как ее выселили из собственного дома и она пережила инсульт, Хёрстон поселилась в небольшом прибрежном городке во Флориде, в окружном доме для малоимущих, где она и скончалась 29 января 1960 года, вскоре после того как ей исполнилось 69 лет.

Большая часть ее рукописей и материалов пропала, а то немногое, что еще оставалось, почти полностью было сожжено ретивой уборщицей. Похоронена Зора Нил Хёрстон на кладбище в Форт-Пирсе, во Флориде. Лишь на ее заброшенной могиле – единственной из всех значимых членов знаменитого кружка Боаса – есть слово «антрополог».

* * *

Книга «Мулы и люди», напомню, вышла в 1935 году, в том же, когда (чуть ранее) Маргарет Мид издала свой труд «Пол и темперамент» (Sex and Temperament). Эти книги были по-разному встречены читателями и рецензентами. Если работа Мид многими приветствовалась как глубокий комментарий к универсальным чертам человеческой культуры, то на публикацию Хёрстон смотрели скорее лишь как на рассказы чернокожей писательницы о жизни своих неискушенных собратьев в глубинке. Но книга Хёрстон – это отнюдь не рядовой сборник устных рассказов афроамериканцев, живших во Флориде. Херстон «сделала больше, чем просто записала сказки», как отметил критик Генри Ли Мун в своей рецензии в New Republic. «Бдительная и остро наблюдательная, она изучала нравы, народные обычаи и суеверия, социальную и экономическую жизнь этих людей, что стало важным фоном для ее книги». В результате «Мулы и люди» стали, по словам Боаса, «весомым вкладом в развитие наших представлений о внутренней жизни негра».

Неслучайно автор книги через год после появления этой публикации получила престижную премию Гуггенхайма. Специфика подачи насыщенного антропологического описания, избранная Хёрстон, описания на грани с художественной литературой, не просто позволяет легко воспринимать написанное. В этом повествовании фольклор предстает не как сборник текстов, вырванных из контекста жизни тех, кто хранит и рассказывает его, но как часть этой жизни. Может быть, не самое удачное сравнение, но мне приходит на ум роман Джека Керуака «На дороге» (On the Road, 1957), вышедший гораздо позже, чем «Мулы и люди» Хёрстон, в котором автор столь же детально рассказывает о встречах с людьми, об их и своих переживаниях, как бы погружая читателя в эту жизнь, а не выдергивая из нее те или иные фрагменты. Именно такой подход – сама Хёрстон определяла область своих научных изысканий как литературные исследования (literary science) – позволил Зоре Нил Хёрстон показать кем, где, при каких обстоятельствах и как именно рассказывается тот иной фольклорный текст. Благодаря этому ее книга становится не сборником «мертвых» текстов, но антропологической работой, поскольку показывает большой пласт жизни наблюдаемой группы в ее естественном состоянии и динамике.

Внимательный читатель без труда заметит разницу двух частей, из которых состоит книга. Если первая, бóльшая, посвященная фольклору, читается как единый связный нарратив, то вторая, в которой Хёрстон рассказывает о своих встречах с вуду (худу, как она называет эти религиозные представления и практики), выглядит по большей части как фрагменты из ее полевых дневников, а порой и просто как некий конспект, сухой этнографический материал (Хёрстон сама это отмечала). Тем не менее вся книга в целом дает возможность глубоко погрузиться в повседневный мир афроамериканцев^[2], ярко представленный нам исследовательницей, которая сама являлась частью этого мира.

Дмитрий Функ

Москва, 20–21 апреля 2024 г

Предисловие

Со времен дядюшки Римуса^[3] негритянский фольклор занимает воображение американской публики. В печати то и дело появляются сборники негритянских сказок, песен, пословиц и поговорок, выходят работы, посвященные негритянской магии и вуду, но все они весьма скудно отражают повседневную жизнь негра в его близком кругу. Огромная заслуга мисс Хёрстон в том, что она сумела снова стать своей для южных негров, товарищей ее детства, и увидеть их жизнь без прикрас, без наигрыша, к которому они часто прибегают, защищая свой мир от взоров белого наблюдателя. Столь же успешно ей удалось завоевать доверие колдунов вуду, и в этой книге она приводит немало сведений, проливающих новый свет на широко обсуждаемые вудуистские верования и практики. Добавьте сюда очарование личности автора, ее свободный, открытый стиль, и станет ясно, что перед нами необычная книга. Мисс Хёрстон вносит весомый вклад в развитие наших представлений о внутренней жизни негра.

Для историка культуры этот материал ценен не только тем, что дает представление о мировосприятии негра, о его эмоциональной жизни, юморе и страстях. Он позволяет лучше ощутить своеобразное сочетание африканской и европейской традиций, что очень важно для исторического понимания жизни американского негра с ее мощными вест-индийскими корнями, влияние которых ослабевает по мере удаления от южных регионов.

Франц Боас

Введение

Когда мне предложили отправиться в экспедицию за негритянским фольклором, я обрадовалась, ведь для меня это родная среда. Выпав вниз головой в этот мир, я попала прямиком в негритянскую колыбель. С самого раннего детства я знала о смешных проделках Братца Кролика, знала, чтó кричит совка, когда усядется ночью на крышу. Но это знание было сродни тесной рубашке: стоит ее надеть, и рассмотреть узор на ней уже не получится. Лишь в университете, вдали от родных мест, я смогла взглянуть со стороны. Но для этого мне понадобился телескоп, роль которого сыграла антропология.

Франц Боас спросил, куда бы я хотела поехать, и я ответила: «Во Флориду». Туда съезжаются белые со всего мира и негры со всего Юга, а порой даже из северных и западных штатов. Во Флориде видишь срез южной негритянской культуры. К тому же я была новичком в этом деле, имело смысл выбрать знакомую обстановку.

Для начала я отправилась в Итонвиль, где прошло мое детство. Не для того, чтобы покрасоваться перед старыми друзьями, похвастаться университетским дипломом и блестящим «шевроле». Их не поразишь ни тем ни другим. Для них я Зора, дочь Люси Хёрстон, и останусь ею, даже если, по здешнему выражению, рожу ребенка от кайзера Вильгельма^[4]. Если бы я захотела пустить им пыль в глаза, они сказали бы: «Ну и что, что ты жила на Севере, стерла зубы над книжками, а теперь заявилась обратно вся из себя гордая и нарядная, – нам нет дела до тебя и твоего хвастовства». На том бы все и кончилось. Нет, я приехала в Итонвиль, потому что знала, что смогу собрать здесь богатый материал спокойно, никого не обидев и ничем не рискуя. Сколько я себя помню, многие наши, особенно мужчины, собираются вечером на веранде местной лавки и обмениваются байками. Иногда и женщины останавливаются рассказать сказку-другую. В детстве, когда меня посылали за чем-нибудь в лавку Джо Кларка, мне ужасно не хотелось возвращаться домой: вот бы еще послушать!

Собирать фольклор не так-то просто. Самый лучший материал – в забытых богом уголках, где меньше всего внешних влияний, но люди, живущие там, бедны и забиты жизнью, они стесняются говорить о себе, о том, чем живет их душа. А негры, несмотря на их смешливый и с виду покладистый нрав, особенно скрытны. Мы люди вежливые, вместо того, чтобы послать собеседника к черту, улыбаемся и говорим то, что он хочет услышать: белые знают о нас так мало, что все равно не заметят подмены. Индеец отвечает любопытствующим холодным молчанием. Негр прибегает к тактике пуховой перины. Зонд легко проникает внутрь и намертво увязает в смешках и любезностях. «Белый вечно сует нос в чужие дела, – думает негр. – В душу его не пущу, а выставлю ему за дверь какую-нибудь безделушку. Мой почерк он прочтет, а мысли – никогда. Подкину ему игрушку, чтобы отстал и ушел, – а уж тогда и выговорюсь, и спою».

Я знала, что даже мне было бы непросто среди незнакомых, но в Итонвиле все свои, тут мне помогут. Проехав Палатку, я в нетерпении прибавила скорость. Я вспоминала сказки, которые слышала девочкой. Даже Библию наши пересказывали по-своему, расцвечивая ее причудами воображения. Дьявол в их рассказах всегда обхитрит Бога, а благороднейший Джек или Джон^[5] окажется умней самого Дьявола. Братец Лис, Братец Олень, Братец Крокодил, Братец Пес, Братец Кролик, Старый Масса и его жена ходят по земле как первые люди в те времена, когда Бог жил среди нас и говорил с нами. В те самые времена, когда он отвешивал глину, чтобы слепить из нее горы.

Огибая озеро Лили, я вспоминала, как Он создал мир, стихии и людей. Он сделал для людей души, но не спешил их раздавать.

* * *

– Люди еще не готовы, глина не высохла. Душа – самое сильное, что я сотворил, не хочу, чтобы она утекла в трещины. Человек должен стать сильным, чтобы вместить душу. Если я в него сейчас ее вложу, она разорвет ему грудь. Все будет в свое время.

И много тысяч лет люди жили без душ. А душа – тогда еще единая – лежала себе, прикрытая старыми божьими одеждами. Порой налетал ураган, приподнимал край ткани, и тогда мир наполнялся молниями, и ветры обретали дар речи, а люди говорили: «Это Господь глаголет в горах».

Белый человек на душу посматривал, но не трогал. Индеец с негром мимо ходили осторожно. Все они слышали, как поет ветер, пролетая над ней, все видели сияние алмазов, когда он ворошил ткань. Еврей шел мимо, услышал песню души и вдруг схватил ее, сунул за пазуху и убежал. Душа жгла, ранила, швыряла его оземь, подбрасывала, гнала через горы, он хотел бросить ее, но не мог. Он звал на помощь, но все разбежались и попрятались от него. Потом, много позже, выбрались понемногу из нор и темных углов и подобрали упавшие кусочки души. Бог смешал их с чувствами и раздал людям.

Потом, когда Он поймает того еврея, то разделит душу на всех по справедливости.

* * *

Я обогнула озеро Парк и по прямой помчалась в Итонвиль. В этом городке есть пять озер, три крокетные площадки, триста темнокожих жителей, триста отличных пловцов, множество гваяковых деревьев, две школы и ни одной тюрьмы.

Прежде чем въехать в городок, я хочу поблагодарить миссис Шарлотту Осгуд Мейсон за сердечное тепло, за духовную поддержку, за то, что она из собственных средств оплатила мою экспедицию. Воистину это Великая Душа и добрейшая женщина на свете.

Часть первая. Народные сказки

Глава первая

Не успела я въехать в Итонвиль, как завиднелась широкая веранда городской лавки, а на ней – местные балагуры. Как хорошо! Городок не изменился, так же любит душевные беседы и песни. Я подъехала к лавке. Да, вот они: Джордж Томас, Кельвин Дэниелс, Джек и Чарли Джонс, Джин Брэзл, Би Мозли и еще один парень по прозвищу Берег. Увлеченно режутся во флоридский сброс^[6], а кто не режется – дает советы или, как это здесь называют, «уточняет ставки». Я перевела машину в нейтраль.

– Привет, ребята!

Они подняли глаза от карт, и на секунду показалось, что они меня забыли. Потом Би Мозли воскликнул:

– Да это же Зора Хёрстон!

Все тут же окружили машину, заговорили разом:

– Надолго, Зора?

– Да, несколько месяцев пробуду.

– А у кого остановишься?

– Наверное, у Метт с Эллисом.

Метт – Арметта Джонс, моя близкая подруга с самого детства, а Эллис ее муж. Их дом стоит на главной улице, под огромным камфарным деревом.

– Привет, красавица! – крикнул градоначальник Хайрем Лестер, спеша мне навстречу. – А мы тут наслышаны о твоих успехах на севере. Домой, значит, приехала? Насовсем, надеюсь?

– На время. Я собираю сказки и старые байки, а у вас их уйма. Поэтому я первым делом домой…

– Это какие сказки? – спросил Би Мозли. – Наши враки, что ли? Басни, что мы плетем на крыльце, когда делать нечего?

– Ну да. Про Старого Массу^[7], как черный брат в рай попал, а еще… Ты сам знаешь какие.

– Да брось! – прищурился Джордж Томас. – Ты сама-то не сочиняешь с утра пораньше? Кому это нужны байки про Братца Кролика и Братца Медведя?

– Многим нужны, Джордж, вы просто цены им не знаете. И нужно их все записать, пока не поздно.

– Что – не поздно?

– Пока их не забыли.

– Ха! Нашла чего бояться! Да тут некоторые только и делают, что байки травят да еду переводят…

– О, вспомнил! – радостно объявил Кельвин Дэниелс. – Про Джона и жабу…

– Дай ты ей из машины выйти! Она вон сколько проехала, надо же отдохнуть. Пусть сперва переведет дух, вещи разложит, испечет большой пряник^[8], – тут и мы подтянемся: пряник есть и байки травить.

– Да, так лучше будет, – согласилась я. – Но к вечеру все приходите, жду!

Я вынула вещи из машины, пристроила ее второй в Эллисов гараж и пошла в дом. Арметта заставила меня прилечь с дороги, а сама тем временем испекла в большом противне пряник для гостей. Первыми объявились Кельвин Дэниелс и Джеймс Мозли.

– Кельвин! Здорово, что ты пришел. Ну давай, рассказывай про Джона и жабу, я весь день жду…

– Я потому и пришел пораньше, чтобы рассказать и дальше двинуться. Мне потом в Вудбридж надо.

– Спасибо, что зашел, не забыл.

– Я, если обещал, то уже не забуду. Просто слышал, что в Вудбридже вечеринка с пальчиками, хочу и туда успеть. И Джеймс вон тоже со мной собрался.

– Вечеринка с пальчиками! Это что еще такое?

– А вот поезжай с нами – увидишь.

– Я же людей позвала, они придут, а меня нет. Подумают, что я рехнулась.

– Да ладно, в другой раз придут. Поедем, тебе понравится!

– Ты сперва сказку расскажи, а я как раз за это время решу.

– Да ну ее! – Джеймсу не терпелось на вечеринку. – Выводи машину, и поедем. Сказку он по дороге расскажет. Поедем, Зора!

– Нет, сейчас одну и еще по дороге.

– Давай, Кельвин, рассказывай уже, а то народ набежит, пронюхают, что мы в Вудбридж собрались…

– Не набежит. Они про Вудбридж сами знают и тоже туда нацелились.

– Ладно. Про Джона и жабу.