Глава 1
Руки, ноги Этого повсюду
Со всех сторон глаза, головы, лица
Всюду слушают чуткие уши;
Мир собою покрыв, стоит Он.
(Бхагавад-Гита.)
Февраль
…Двадцать минут. Это всё, что у него было.
Так много, для того, кто может умереть через минуту. Он уже не раз думал о смерти: один гулкий выстрел, одна дырка в черепе, и всё – мира больше нет. Что тогда будет? Туман? Тьма? Ничто?
Впрочем, сейчас не важно.
Он пошел к морю. Там со временем происходило необъяснимое колдовство, особенно в фиолетовых сумерках: минуты растекались и длились часами. Может, потому что тот живой исполин, тот организм, чьё тело – вода и соль, был настолько древним, настолько бесконечным, что суета невольно отступала перед его величием. Туман окутал набережную, накрыл её своей неподвижностью, проглотив не только берег, пальмы и пирс, но и саму реальность. Сегодня море было вратами в сновидение.
«Если долго сидеть на холодных камнях, то можно заснуть на берегу и уйти из этого мира, навсегда раствориться в тех далях, что иногда снятся магам». Впрочем, есть еще один вариант – отморозить задницу.
– Ну, здравствуй! – сказал он морю. – Можешь не отвечать. Я знаю: таких, как я, было много… И все думали, что умеют общаться с тобой…
На самом деле он не умел общаться с морем, просто приходил на его пустой берег, чтобы помолчать вместе с застывшей водой. Вся его долгая и никчемная жизнь была для древнего сознания моря не более чем вздох, длилась не дольше, чем отблеск падающей звезды. Так… одна промелькнувшая мысль из миллионов мысленных конструкций, один порыв ветра в сердцевине смерча. Ничтожная вспышка беспокойного разума, посмевшая надеяться услышать ответ вечности…
И все же море было радо ощущать его. Особенно, сегодня, в фиолетовых сумерках. Мрачные синие пальмы склонились над головой почти с угрозой, ветер рванул пряди волос, но потом, словно застеснявшись, резко утих. Скомканная пачка сигарет – бумажное перекати-поле набережной, подхваченная порывом ветра, – полетела вдоль берега, нещадно ударяясь легким бумажным телом о холодные камни. Только что спокойная зеркальная гладь моря взбунтовалась; три волны, одна за другой, с силой ударились о пирс, плюнув человеку в лицо брызгами. Он рассмеялся:
– И я рад видеть тебя…
В прошлый раз он сидел на этом самом берегу месяц назад. Собирался умирать и прощался с миром. Потому что его ждали… Впрочем, это тоже неважно. Тогда он увидел нечто СТРАННОЕ: в грозовых тучах, нависающих над спящим морем, образовался просвет. В просвет вели ступеньки. Прямо над ним проплыло чудо из чудес: небесный остров, на котором возвышался величественный дворец. Строение не было видно целиком, но и тот небольшой фрагмент, что приоткрылся в просвете, навсегда врезался в память.
Стены дворца были сделаны не из камня или дерева, а из прозрачного материала. Лёд? Хрусталь? Алмаз? Винтовые лестницы уходили в небо, жидкая радуга стекала по ступенькам в этот бренный мир, где на берегу сидел онемевший свидетель. Он видел танец розовых лепестков, сопровождающий движение острова; он вдыхал аромат таких сладких и тонких духов, что не имел сил их выдохнуть; слышал далекие голоса и музыку, такую легкую и текучую, что она почти сливалась с шумом ветра. Он смотрел на железных колоссов, охраняющих дворец от врагов, и сочинял речь, которая бы умилостивила их неподвижные лица и заставила бы опустить оружие.
…потому что он очень хотел попасть во дворец.
Потом все внезапно закончилось: облака проплыли, растаяли, как легкая дымка на ветру; сумерки уступили место ночи, и он убедил себя, что дворец – лишь греза, которая привиделась уставшему разуму. Он украдкой посмотрел на море: оно тоже застыло, удивленно провожая проплывающий остров.
Это было (или не было?) месяц назад.
Сегодня он просто пришел к морю, и это было важно, если вообще что-то может быть важным. Важно для него самого.
Пахло водорослями, живой рыбой, дымом костра и еще чем-то весенним, вроде цветка магнолии. Он знал, что магнолии не цветут в конце февраля, и все же, ему так хотелось… Воздух, плотный и насыщенный, мог бы послужить пищей богам. Вдохнув морской запах, Гость больше не хотел есть, не хотел спать, не хотел идти на вокзал и не хотел возвращаться домой. Он желал одного: сидеть здесь вечно, спокойным и целостным, как древнее море, вечным и пустым, как космос, холодным и твердым, как эти пляжные камни.
Стоя на пирсе, долго смотрел на черную воду под ногами, видел всю её глубину. Он хотел бы нырнуть в это слитное пространство, хотел погрузиться в живую колыбель, стать ее частью, чтобы потом миллиарды лет волной исступленно биться о берег, шуметь пеной, брызгать каплями и кишеть рыбой. Море было полно эротики, даже такое спящее и холодное, с колючими снежинками над поверхностью. Эротики иного плана, чем человеческая. Море было бесполо и самодостаточно; оно не нуждалось в соединении с кем-то или чем-то другим. Его переполняла осторожная сила, свойственная столь величественному осознанию. Оно никогда и никому не доверяло, и ничего не хотело, просто проявляло запретный интерес. Интерес к мимолетному человеческому сознанию.
Вначале он отступил на шаг, обрызганный холодными каплями, потом равнодушно отметил, что вода затекла в левую туфлю, и отступил еще на шаг. Следующая волна почти накрыла с головой, подарив массу неприятных ощущений. Мокрые волосы, покалывание во всем теле, капли, стекающие за воротник куртки, мокрые джинсы. Ну, хватит… Он отпрыгнул назад и море утихомирилось. Оно стало ласковым, нежным, несмелым, оно подзывало и молило о внимании. Как истерзанный любовник, ластилось и обещало быть покорным. Он представил, как снимает одежду и погружается в ледяные темные воды. В какой-то миг показалось, что если делать все не так, как обычно делают люди, то можно дышать под водой. Он, обнаженный, зайдет к своему бестелесному любовнику и станет частью воды. Сядет на песчаном дне, и, оттуда, сквозь толщу воды, будет три тысячи лет смотреть на звезды. Созвездия будут проплывать, корабли будут тонуть, жизнь будет идти, существа рождаться и умирать, цивилизации сменять друг друга, а он никогда не умрет, потому что сольётся с морем в холодном оргазме.
Но у него было всего двадцать минут. Его ждали люди, вокзал и автобус. Ночь стала чернильно-синей, словно хотела своим мраком скрыть кокетство морских волн. Пальмы разогнулись, отпуская его, понимая, что человек уходит, значит, интересного зрелища не предвидится. Им вдруг стал интересней ветер и кричащие в небе птицы. Море сделалось совершенно равнодушным, устыдившись своих самонадеянных игр. Оно притихло и занялось обычным неделаньем: волны с холодным отчаяньем бились о пирс, пена клубилась, черная вода облизывала холодные камни, выбрасывая на берег обглоданный водой мусор.
– Мне надо возвращаться, я – Курьер. – Объяснил он морю. – Мне очень не хочется, но что поделаешь?
Он собирался бросить монетку, чтобы оставалась надежда на возвращение, но не стал. К черту приметы! Море больше не хотело ни его самого, ни монеток, ни дурацких объяснений. Море потеряло к нему интерес.
Он побрел вдоль берега, подгоняемый холодными порывами ветра. Птицы замолкли, провожая неудачника. Пальмы покрылись пылью и сделались колючими, чтобы пальцы неудачника не прикасались к ним. Грустно улыбнувшись, он с силой пнул морскую корягу:
ЧТО-ТО ОН ДЕЛАЛ НЕ ТАК…
На вокзале понял, что его время кончилось… Было слишком тихо; он переполнился подозрениями. Клочья ночи нанизали чернильную темноту на спящие дома города, и город приобрел неестественную объёмность.
Он перестал быть привычно трёхмерным.
Там, где улицы уходили во тьму, открывались выходы КУДА-ТО ЕЩЁ. Гость не осмелился даже протянуть руку в эту тьму. Очень тихо и осторожно Курьер проскользнул по освещенным улочкам, с некоторой долей мазохизма воображая себя героем компьютерной игры. Он – ненастоящий, а лишь образ на экране; мир не настоящий. Настоящая только тьма.
Ему потребовалась вся имеющаяся в запасе ясность сознания, потому что на вокзале его могли ждать…Те, кто не любил курьеров. Он уже видел этих людей: стояли возле пальмы у пригородной кассы, курили, переговаривались, пили колу и выжидательно посматривали на привокзальную площадь, – это было три года назад. Они выстрелили дважды, потом не спеша сели в серую старую «десятку» и уехали, затушив окурки о ствол пальмы. Тогда мишенью был другой человек.
Он называл этих существ «доберманами». Они лоснились собственной важностью и мнимым всесилием. Упивались ремеслом палачей, как голодные звери свежей кровью. Верные цепные псы, для них не имело значения, на кого охотиться. Их жизнь обрела смысл в преданном служении; в своих смелых снах они воображали себя самураями. Он презирал «доберманов», как величественный орел презирает охотника с ружьём. Но они могли выстрелить, докурив очередную сигарету. Пах-х-х! – и зимнее море больше не увидит своего любовника.
Вокзал представлял собой растянутую вдоль набережной букву «п», обросшую ларьками, кафешками и скамейками. Там всегда пахло едой, асфальтом, бензином и сладкой ватой. Там были люди, чемоданы, автобусы, и всё это вибрировало на волнах деловой сосредоточенности. Там жил особый вокзальный дух. Курьер не любил это место, несмотря на его уют, комфорт и красоту нового зала ожидания. Вокзал был анальным отверстием города и всегда охотней выкидывал лишних людей, чем принимал новых. Особенно зимой. Особенно ночью. Особенно под присмотром «доберманов».
Сегодня вокзал словно вымер, – нет людей, стоянка пуста, ни одного автобуса, ни одной машины такси. В воздухе ощущался легкий запах жареных пирожков, но он доносился, подхваченный ветром, из глубин соседнего железнодорожного вокзала. Здесь же ощущалась неприятная пустота, словно вокзал превратился в местный бермудский треугольник. И даже пальмы не желали быть свидетелями происходящего; заботливые городские службы укрыли их специальным материалом.
Готовился заговор?
Он глубоко вздохнул. Этот сон слишком затянулся. Завтра он проснется кем-то другим: библиотекарем, например, или автослесарем. Или, может быть, мусорной корзиной. И он не будет предметом охоты для «доберманов», просто будет радостно жить, есть свой хлеб, любить как все на земле, плакать, торговаться на рынке, копить деньги на похороны… Нет, никогда этого не будет. Потому что его ждал автобус, ночной вокзал, посты, холодный пот, жаркая сосредоточенность и мокрое стекло, сквозь которое видны несущиеся мимо города.
Он стоял посредине ровной асфальтированной площадки, и видел своё отражение в вечной лужице бензина; улетая вместе с мелким мусором, танцующим вальсы с ветром. Он словно видел один и тот же сон с погруженными в грезы сторожами и бездомными. Хотелось сделать одно единственное НЕ-ДЕЙСТВИЕ: намотать ткань и плоть вокзала на ось своего тела, стать огромным и плотным, тяжелым и застывшим. Он бы проглотил десяток автобусов, он бы забеременел залом ожидания, оброс бы ларьками с запахом снеди, вдыхал бы тьму, застрявшую в углах и укутал бы себя асфальтовым покрывалом стоянки… Но его время в этом городе кончилось.
Он понял это, когда увидел двоих, куривших у пальмы. Серые куртки, черные брюки, туфли с узкими носками. Квадратные лица, короткие стрижки, оттопыренные карманы. Типичные «доберманы».
Они старались не смотреть на него.
Вернулся на вокзал через час. Тревога и нехорошее предчувствие тугими жгутами стянули грудь. Шел, пригибаясь к земле, словно взвалив на плечи все грехи мира. Слух преследовали запредельные звуки: отдаленный шум, или даже скорее гул, стук, шорох. И шёпот. Шёпот многотысячного спящего города. Курорт-соня вливал в уши свой навязчивый гомон. Шум, как змея, вползал вереницей звуков в мозг, и хотел, чтобы Курьер УЕХАЛ. Уехал прямо сейчас, без ничего. Это означало бы смерть, оттянутую на пять часов.
Несмотря на полное царствие ночи, вокзал немного ожил. Стояло два автобуса, старый Мерседес с местными номерами и ставропольская Сетра. Два собрата-труженика, два неизменных друга и соперника. Он хорошо знал оба автобуса, помнил лица всех водителей и их сменщиков. Курьер мог бы сейчас сесть на один из автобусов и пуститься в долгий путь домой.
Ни черта он не мог бы! Узник своего обязательства, сам посадил себя на цепь. Да и вообще, был ли у него дом? Куда он мог вернуться, не опасаясь за свою жизнь?
Возле автобусов царила обычная для ночных пассажиров суета: торопливое вползание людей и сумок в черный зев, неспешный перекур счастливцев, занявших свои места. Все шло своим чередом. Ничто не могло остановить эту посадку, и никто не задержит автобус. «Забудь, – сказал он себе. – Это не твой экспресс домой. Ты не войдешь в это замкнутое пространство, зная, что два «пса-людоеда» уже протерли все глаза, ожидая жертву». Иначе автобус может не доехать до конечного пункта назначения.
Он остановился на том же месте, что и в прошлый раз. Ровно посередине вокзальной площади. Сзади стояли автобусы, – запряженные лошадки для глупых людей, так и не отрастивших крылья. Справа было здание вокзала, ведущее вялую ночную жизнь. Не сезон. Не сезон для ресторанного бизнеса, не сезон для курорта и не сезон для КУРЬЕРА. Прямо перед ним была стена ларьков и мелких магазинчиков. Там не было ничего, кроме подозрительной тьмы и тумана. А вот слева, возле пригородных касс он увидел Посыльного! Это была женщина; плотно сбитая, короткая стрижка, спортивный костюм, мужские кроссовки. Он уже как-то забирал у нее Посылку. Прошлым летом. Тогда на ней был открытый сарафан и сандалии. Он помнил ее улыбку, загар и смешной выговор, не похожий на местный акцент.
Лунный свет падал на ее макушку. Свет падал и на его кроссовки, только что купленные, чистенькие, с магазинным запахом. Он не тратил времени даром; за час преобразился, насколько смог: вывернул куртку наизнанку, натянул капюшон на голову, в бутике приобрел ярко-зеленые кроссовки и широкие рэпперские штаны. Она скользнула взглядом и не узнала его. Что ж, хорошо, значит, голодные псы тоже пускают слюну в напрасном ожидании. Хотя он не слишком на это надеялся, – они не ушли, они были здесь, на вокзале. Вокзал пропитался их черной «доберманской» аурой: её клочковатые следы витали повсюду, смешиваясь с туманом. Вдохнул воздух: воздух пах «доберманами». Курьер всегда узнал бы запах направленного на него оружия, – оно пахло СМЕРТЬЮ. То, что «псов» не было видно, ни о чем не говорило. Курьера не проведешь! Хорошо знакомый с обманом очевидностью, он не верил в то, что видел. Никогда.
Застыл, ощущая, что внутри его живота трепещет бабочка. Ее крылья прорывались сквозь тело, холодными движениями обмахивая его руки и ноги. Вокзал стал жидким, готовым растечься под его весом. Туман ожил, радостно приветствуя гостя. Вокруг него клубились воронки плотной тьмы, и сама ночь с ужасом отступила, оставив Курьера наедине со свихнувшейся реальностью. Он стоял, не шевелясь, просто наблюдал за бабочкой. Она билась и судорожно трепетала, словно пойманная силками его тела. Бабочка не причиняла ему ни боли, не удовольствия, лишь неприятно щекотала. Они были как два разных организма из разных слоев мира. Одно изображение, наложенное на другое. Насекомое умирало, задохнувшись от неестественности среды. Он выдохнул ее остатки в жадную тьму и присел на корточки, черпая из асфальта дневное тепло и устойчивость.
Курьер увидел «доберманов». Четко и ясно, словно здание вокзала стало лишь голограммой, за которой пряталась истинная реальность. Они сидели в зале ожидания, заняв удобную наблюдательную позицию, у широкого окна с игровыми аппаратами.
Ожидали…
Он развернулся и пошел прочь от вокзала. Свернув на широкую дорогу, пробежал несколько сот метров и нырнул под небольшой мостик. Пути отступления он приметил ещё в прошлый раз. Там, под мостиком, дорога, разделившись, шла в трех направлениях. Спустился вниз по пути, что вел к местному архитектурному исполину: огромному морвокзалу. Там дремали яхты, танкеры, скутеры, катера и прочие заманчивые средства передвижения. Только, вот беда: ему нужно было совсем другое направление… А он так хотел плыть по морю. Пусть даже в утлой лодчонке, и встречать рассвет, и заигрывать с волнами…
Завернул в первый же дворик, чтобы прилипнуть спиной к большому раскидистому дереву. Это была старая и мудрая ива. Показалось, что здесь, как и на пляже, пахнет цветущей магнолией, а может быть гиацинтами. Дворик спал и был счастлив своим покоем. Курьер представил себя Гарсией Маркесом, осознавшим, что у него остался всего один день жизни. Нет, он бы не рисовал под светом звезд, и не омывал бы розы слезами, и не давал бы дурацких наставлений тем, у кого впереди иллюзия вечности. Он бы пошел к морю. И гулял бы по волнам, целуясь с закатом, глубоко дышал и громко пел, не оглядываясь на то, что его услышат. Он бы взлетел, оставив этот мир потеть в сексуальном бреду и задыхаться в запахе не смытого в унитазе дерьма. Он был бы невероятно тих и самоудовлетворен, и подарил бы все, что имел морю и земле. Свое тело в первую очередь. А потом бы стал ветром, что разбрызгивает морскую пену и сыплет на влюбленных лепестки цветков, и принес бы всему миру легкий аромат цветущих в феврале магнолий. Или стал бы огромным танкером, режущем поверхность воды, как нож режет теплое масло. Или, на худой конец, чайкой, испражняющейся в зеленую поверхность моря.
Время остановилось, показалось, что он прирос к дереву, и прошло уже несколько веков. Дерево корнями впивалась в сочную землю, а кроной цеплялось за звезды на ночном небе. Казалось, стоит тряхнуть сильней, и звезды начнут падать, укрывая горящее тело. Так плохо ему еще никогда не было. Колесо мироздания совершило финальный круг и пришло время миру измениться. Что-то должно произойти, причем столь грандиозное, что человеческой фантазии не хватит вообразить и сотую часть. Курьер улыбнулся полной луне, укрывшей лик грозовыми тучами: может теперь больше не надо беспокоиться о Посылке и «доберманах»? Он ведь умирает… Пусть обосрутся от злости, прочитав его некролог.
Но он не умер.
Звезды посыпались, укрывая его горящие ноги своей прохладой. Кто сказал, что звезды – это разгоряченные плазменные шары? Это он – разгоряченный плазменный шар. Это внутри него шла термоядерная реакция. Курьер вдохнул побольше звездной пыли, готовый выродить новую Вселенную, и стал медленно падать в никуда, теряя все, что видел, что имел и что помнил…
– Эй, парень…
Он вернулся. Моментально осознал, кто, что и где. Он – чокнутый ублюдок, потерявший сознание в курортном городишке. Идиот, сидит себе под раскидистой ивой и воображает, что звезды падают с неба. Открыт для всех – для воров, убийц, «доберманов», представителей власти. Он последний лох, у которого сорвало крышу совершенно без повода.
Курьер чуть не взвыл от ужаса. Да, возможно в мире что-то происходило: больные планеты сходили с орбит; взрывались сверхновые; истомленный онанизмом, Млечный Путь выплескивал себя за границы известной Вселенной. И что с того? Какое он, обычный курьер, имеет к этому отношение? Никакого. Зато он отвечает за свою жизнь, раз уж она ему дана. И еще, он должен выполнить ДЕЛО: доставить гребаный груз, чего бы это ни стоило. Как, черт возьми, он мог забыть о таких простых, но насущных вещах?
Его трясло мелкой противной дрожью. «Романтик недоделанный, ты чуть не сдох прямо здесь, в центре февральского рая». Кровь молотила по вискам, он практически оглох, слушая только бешеный ритм своего сердца. Но всё вернулось на круги своя: звезды сияли, проглоченные голодной тьмой ночного неба, твердь находилась там, где ей положено находиться – под ногами глупого Курьера, а дерево не росло до самого неба. Какой больной сказочник нашептал ему этот кошмар? Море шумело сзади, мирный курортный дворик (три многоэтажки и гаражи) спал крепким сном. Жизнь как жизнь, никаких необычностей. И все же, в мире что-то произошло. Эта уверенность не покинула его, даже после того, как сознание окончательно очистилось. И сердечный удар тут не причем, как и дурная дедушкина наследственность.
– Эй, что случилось?
Он не сразу понял. ЧТО ИМЕННО она имеет в виду? Случилось с ним, случилось с «доберманами» или случилось с миром вокруг? Не важно. Главное, звезды перестали сыпаться с небес, как сухие осенние листья, и тьма спряталась в закоулках. Земля и асфальт не расплывались, он был жив и пока не обнаружен свирепыми ищейками.