Институт благородных девиц (сборник)

Очень неровная книга, конечно, и совершенно непонятны критерии отбора. Сомневаюсь, что больше не было женщин, писавших воспоминания о пребывании в этом заведении. Особенно не доставили неумело порезанные отрывки из более масштабных мемуаров, когда во время чтения вообще не ясно в чем была суть того или иного события или конфликта. Текст разделен на временные (от слова "время) главы, начиная с выпускницы самого первого курса и заканчивая ученицей последнего. И от них (глав) создается очень разное впечатление. 1. Ржевская. Весьма неприятная, по ходу, не умная, но хитрая особа. Мелочная интриганка низшей пробы, метящая куда повыше. Впрочем, перехитрившая самое себя. При этом вся такая сиротинушка, фактически брошенная матерью опосля смерти отца. И все вокруг, значит, носились с ней, как с писаной торбой. А вокруг нее всю дорогу сплетни, склоки, какая-то душевная грязища, но она сама – натурально ангел непорочный. Это она так себя характеризовала в воспоминаниях, где, собственно, пребыванию именно что в институте отводится очень мало времени, и то по большей части ни о чем. И сам тон из серии «мне все должны». Мерзковато. Что приятного можно сказать о ней… пишут была выдающейся арфисткой. Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок, короче. 2. Стерлигова. У нее так вообще чрезвычайно интересная семейная трагедия в стиле пушкинского «дубровского». Опосля относительно счастливого разрешения которой девочка попала в институт, и там с ней тоже носились, как с писаной торбой, так что воспоминания о годах обучения у нее самые наиприятнейшие. Да еще и плевки в сторону тех учениц, кто посмел высказывать недовольство тамошними порядками. Что конкретно здесь доставило. Неистовое обожествление императорской фамилии, члены которой любили временами наезживать до институток и подпитываться их нездоровым верноподданническим обожанием. Ну, и дружба сквозь года между пансионерками. Но даже через весь елей у этой девицы проскальзывает информация, что как только высокий гость отъезжал, то тут же менялось питание в столовой. То есть государевы слуги бесстыдно обворовывали сиротинушек. 3. Водовозова неистово жгла глаголом на сволочные порядки в институтах: холод, голод, издевательства преподавательского состава, нижайший уровень обучения, навязывание весьма сомнительных жизненных ценностей и прочие мерзости. Загнила, в общем, рыбка, загнила. Причем, конкретно. Там вообще задумка изначально была сомнительной ценности: фактически полностью изымать из семьи ребенка, дабы воспитать из него человека нового типа. Но закончилось все полным ахтунгом, этаким концлагерем для детей из хороших семей, потому что по ходу даже крестьянским детям жилось получше. На время обучения водовозовой пришлись попытки реформирования образования, который осуществлял сам ушинский, причем, его быстренько ушли из этого гнилого болота, потому что классные дамочки неистово завизжали от негодования, что ломают их систему безнаказанного садизма в отношении беззащитных девчонок. 4. Соколова. Тут более легкая натура, конечно. Впоследствии, родила ребенка и отдала чужим людям на воспитание. Соответственно, и другое отношение к ситуации. Там, где водовозова изрыгала драконье пламя, порицая преступную и вредную деятельность институтов, у этой девицы все намного оптимистичней. Ну да, дурацкие порядки, ну да, за счет содержания, положенного девчонкам, ворье сколачивает состояние своим отпрыскам. Но рано или поздно все заканчивается. Впрочем, девица стала вполне верноподданной особой для царского режима. 5. Фигнер. В ее воспоминаниях очень мало объема и информации, но сама фамилия. Накося получите, господа императоры, за все издевательства над девчонками. Нате вам кучу революционерок из благородных семей, приложивших руки к свержению прогнившего царского режима. Однако, сам тон воспоминаний фигнер вовсе и не отрицательный. То есть не все было плохо, она вынесла и кучу полезностей из обучения, хотя бы в плане дисциплины и организованности для дальнейшей жизни. Но все равно, накося получите, господа императоры, по полной. 6. Морозова. Не успела закончить обучение, ибо революция же. Тут интересно было почитать в плане того, как много зависит от того, кто стоит во главе учреждения, и где оно находится, видимо. И от склада личности мемуаристки, конечно же. Вот в москве и питере девчонки голодали и холодали. А в харькове во время первой мировой войны институтки ели и пили вволю, не мерзли и никто не издевался над ними. Как-то так, ага. Так что у этой ученицы вполне себе и положительные воспоминания о пребывании в институте. В общем же, интересно было почитать о всяких там нравах, царящих в институтах (например, выбор объекта любви и обожание); о том, как менялось отношение к образованию; как трансформировались отношения между педагогами, классными дамами и ученицами. Как одевали, кормили, лечили. Как господа императоры устраивали там своих деточек от любовниц. И, судя по всему, присматривали новых любовниц (у меня нет оснований не верить пикулю, аха). И, конечно, закинула в виш не порезанные монтажом мемуары некоторых институток.

Читая историю Саши Яновской(в книге Александра Бруштейн – В рассветный час ), я вспомнила, что давно хотела больше узнать о жизни воспитанниц институтов благородных девиц, поэтому взялась за этот загодя отложенный сборник. В данное издание входит шесть воспоминаний девушек, которые учились в различных учебных заведениях в разное время, поэтому было очень любопытно узнать, что было между ними общего, а в чем проявлялись отличия. Но сравнение провести оказалось весьма непросто, уж слишком различные стили у рассказчиц, на разные моменты они обращают внимание, да и вообще чувствуется, что многое осталось за кадром. На фоне остальных очень ярко выделяется повесть Елизаветы Водовозовой, словно струя свежего воздуха, вдруг превратившая отчасти однообразные и не слишком увлекательные мемуары в захватывающее чтение. Стиль писательницы столь искренний, живой и по хорошему простой, что сразу чувствуется влияние нового века, это другая эпоха, уже более близкая нам и в чем-то я даже уловила сходство с творчеством Александры Бруштейн, такая же душевность ощущается в написанном. Хотя сообщает читателям Елизавета Николаевна о достаточно неприятных и горестных вещах, критикуя нравы прошлого и рассказывая о том, как сложно было жить девочкам в казенной и затхлой атмосфере закрытого заведения.Другие мемуаристки не столь сконцентрированы на негативных сторонах обучения, хотя у некоторые проскальзывают моменты, подтверждающие слова Водовозовой, например, о том, что университет готовил сентиментальных, наивных особ, типичных «кисейных барышень», мечтающих о балах, роскоши и галантных кавалерах (при этом я не могла отделаться от мысли, а многие ли современные девочки-подростки мечтают о другом? Много ли школьниц увлекается серьезным чтением и науками и не получат ли они кличку «ботанши» или «душнилы» от непонимающих их одноклассниц?)Более ранние мемуары особенно отличает этот несколько неестественный (с современной точки зрения) стиль, романтизированный и оттого выглядящий несколько искусственным. Но зато читатели могут познакомиться с манерой письма «монастырки доброго старого времени» – Глафиры Ржевской, узнать, как жили девушки в Смольном монастыре, когда обучение длилось 11 лет, как с 7 лет девочки оказывались заперты от внешнего мира, дабы сохранить свою чистоту нравов – «залог всех добродетелей». Правда, Глафира Ивановна больше сосредотачивается на своей личной жизни, в ее повести много подробностей о том, как к ней относились те или иные высокородные особы, как повлиял на ее судьбу И.И. Бецкий, как он строил козни против ее замужества, а так же о том, как сложилась ее жизнь при дворе Екатерины II и Павла I после выпуска из Смольного.цитатыПрелестные воспоминания! Счастливые времена! Приют невинности и мира! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений. Благоговею перед вами!Поставив себе целью перебрать все мои привязанности, я в то же время постараюсь доказать мудрость основательницы заведения. Она с намерением поместила его вне города, дабы удалить воспитанниц от сношения с светом до той поры, когда вполне развитый разум и твердо укоренившиеся в сердце нравственные начала способны будут охранить их от дурных примеров.Одна из них, от которой я в особенности сторожилась, обиженная оскорбительными словами, сказанными ей с презрением, пожаловалась гувернантке. Этой выходки я не ожидала, так как я привыкла, чтобы подчинялись моему приговору. В этом же случае я уверена была, что поступила вполне с достоинством. Когда мне доказали громадность моего проступка, он мне показался до того отвратительным, что от стыда я не хотела в нем признаться.Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласк. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, рассердить ее, чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным.Я любила Ивана Ивановича с детскою доверчивостию, как нежного и снисходительного отца, в котором я не подозревала ни единого недостатка и о достоинствах которого мне постоянно твердили. Я бессознательно чувствовала, что он мне подчинялся, но не злоупотребляла этим, предупреждая малейшие желания его. Исполненная уважения к его почтенному возрасту, я не только была стыдлива перед ним, но даже застенчива. Все мы были очень скромны, несмотря на полную свободу, в которой нас воспитывали.Потом, шутя, при всех спросил меня, что я предпочитаю: быть его женой или дочерью. «Дочерью, – отвечала я, – потому что одинаково могу жить возле вас, и никто не подумает, чтобы я любила вас из интереса, а не ради вас самих; говорят, что вы очень богаты».свернутьСледующая героиня данного сборника родилась на 80 лет позже Ржевской и училась в Екатерининском институте, куда попала благодаря протекции цесаревича Александра Николаевича, из-за стеснённых семейных средств стала пансионеркой императора Николая I. Анна Стерлигова поведает читателям о том, как трагически складывалась жизнь ее семьи, ведь ее отец попался на удочку мошенников, но, к сожалению, они принадлежали к высшей аристократии и на честный суд не стоило рассчитывать.цитатыдивились его дерзости, иногда молчали, а подчас отходили от него с ужасом на лице, как от зачумленного, и нередко высказывали: «Какая дерзость! Вести процесс с подобными лицами, столь высоко стоящими; удивляемся, что вы еще не в Сибири». Говорили, что многих дерзких, перечивших шефу жандармов, отправляли без суда и следствия, по одному подозрению, по Владимирке. Действительно, какая противоположность: поручик Дубровин является истцом к графу Орлову и Новосильцовой?!Некоторые из родных указывали на высокопоставленных особ, которые за большую сумму могли довести до сведения императора все дело; но, посетив их, мать поняла, что не имела достаточно денег, чтобы подкупить людей, могущих обойти законный ход и доклад о деле. Противники имели явный перевес над нами: деньгами, связями, положением и родством.Орлов, конечно, подыскал оправдания; но покойный император Александр II не имел к нему доверия, так как, проследив все дело, убедился, что богатые и знатные наследники графа Владимира Орлова устроили незаконную продажу через своего поверенного и управляющего Щеткина; а ранее, во время их владения, они бездоимочно владели деревнями и пользовались доходами: тогда никто не смел напомнить о секвестре имения и о взятии его в казну. В низших инстанциях, повторяю, дело кончено было в нашу пользу; но Сенат молчал и не разбирал дела несколько лет, пока получил высочайшее повеление рассмотреть дело Дубровиных с Новосильцовой, Паниным и Давыдовым.свернутьВ двенадцатилетнем возрасте поступила девушка в институт и училась там пять с половиной лет. В ее мемуарах можно встретить традиционное для всех институток описание скудного питания и того, что за дополнительную плату можно было пить чай у классной дамы (уроки музыки тоже оплачивалась отдельно), а так же ранних подъёмов в 6 утра и особой важности аккуратности в прическе и завязывания образцовых бантов на платье. Описывает Анна и присутствие классных дам на уроках, ведь учитель не смел войти в класс к девицам, если это правило не соблюдалось. Так же было любопытно прочесть о том, что деньги хранились у классной дамы и к ней надо было обращаться, чтобы купить тетради или лакомства, а так же, что воспитательницы читали всю корреспонденцию учениц, прежде чем передать их адресату. Но зато Анна отмечает ровное отношение ко всем учащимся, независимо от состоятельности их семейств. Интересно было прочесть, что успешные ученицы были обязаны заниматься с отстающими (в книге Бруштейн за подобное самовольное решение девочек могли исключить, да и ранее я думала, что подтягивать отстающих – правило советской школы). Расскажет Анна и о том, что плохая успеваемость не была причиной исключения девицы из института, так что неразвитые выпускницы служили в дальнейшем плохим примером женского образования.цитатыВ институте, благодаря непрестанным благородным внушениям, что достоинство человека состоит в честном исполнении своего долга, я научилась молитве, поняла нашу религию, состоящую во всепрощении и любви, прониклась глубоким уважением и нелицемерною любовью к царю и Отечеству и искреннею признательностью ко всему институтскому персоналу, начиная с начальницы и кончая пепиньеркой....объяснила, что классным дамам родители воспитанниц платили по 30 рублей в год за стакан чая и несколько сухарей, которые давались в комнате классной дамы ежедневно вечером.дежурная горничная внесла в класс корзину с черным хлебом и бутыль с квасом. При виде этого горести моей не было пределов; раздача черного хлеба, нарезанного ломтями, показалась мне сильнейшим наказанием, и я, не притрагиваясь к нему, залилась горькими слезами. Ведь у нас дома наказывали так провинившихся горничных!Через пять или шесть дней меня позвали в мастерскую, и m-lle Гардер надела на меня зеленое камлотовое (сшитое из камлота, шерстяной или полушерстяной ткани, жестковатой на ощупь. – Прим. ред.) платье, с белыми рукавчиками (съемные рукава, подобие нарукавников. – Прим. ред.), пелериною и фартуком из полотна. Я долго не могла привыкнуть ни к белью, ни к твердому и жесткому платью, а более всего к кислому хлебу, от которого у меня болел рот. Часто я бывала в лазарете, а под конец, по слабости здоровья и с особого разрешения начальницы, постоянно там обедала и ночевала, потому что могла вставать позднее и пользоваться лучшим кушаньем, чем за общим столом.Кокарды надевались на левое плечо во время приема родных по воскресеньям и четвергам, а также в церковь по праздникам. Родители могли знать без отметок, как учатся их дети. В старшем классе раздача кокард была обставлена торжественнее по числу присутствовавших лиц и речей.Большой навык и уменье было рассадить в порядке, чтобы при входе посетителей в класс глазам высоких гостей предстала стройная группа или колонна девиц, а не торчали бы там и сям отдельные личности.Как только обозначалось, что поступившая девочка достаточно подготовлена, то классная дама назначала ей в ученицы одну или двух таких, новеньких или стареньких, которой она должна была толковать, спрашивать и говорить об ее успехах классной даме, лично проверявшей, как выучен и понят урок.Это была страшная несправедливость в отношении первых учениц, которые, учив уроки, должны были тратить немало времени на подготовку ленивых, и вся тяжесть объяснения и ответственность за плохие успехи ecolieres ложились на метрессу.Записанная несколько раз неисправимая ученица вносилась в «Grand rapport». Тут значились смешные шалости вроде опоздания в класс на несколько минут, непорядка в туалете, в особенности волос; многим приходилось мочить водою свои непослушные волосы, которые, высохнув, поднимались вихрами. «Ведь не гвоздем же мне их прибить», – сказала одна из mauvais sujets (Дурно себя ведущих (фр.). – Прим. ред.), и ее записали за непослушание и дерзкий ответ.Многих лет по 13 1/2 и более отдавали, чтоб они не мешали дома и не были наглядными доказательствами лет матери. Конечно, обе эти категории девочек принадлежали к высшему классу; они отчасти познали веселости света и были озлоблены своим помещением в институт, ничего не делали, ничему не учились и, кроме уменья говорить на иностранных языках, ничего не приобретали. Их мы называли дурами на всех языках.Одно только можно строго осудить: несмотря на требования начальства исключать из заведения неспособных, разрешения не давалось. Множество богатых родителей и знатных людей восставало против выключки, и начальству оставалось одно: возмущаться при виде этих неудачниц и нести ответственность за их неспособность и нежелание учиться.свернутьБудут тут и описания гостинцев, которые передавали родные своим девочкам, а так же рассказ о книгах, которые контрабандой попадали в институт (ведь ученицы не были избалованы чтением, лишь в старших классах им иногда давали специальные журналы для юных особ, а так же редко перепадали романы на иностранном от классных дам.) Учебных же книг почти не было, кроме Закона Божьего, учились девицы по лекциям, которые записывали на уроках. Отдельного упоминания достойна и тема наказаний, хотя в данном институте и было запрещено оставлять без обеда и снимать передник с учениц (очень распространённая практика, упоминаемая многими другими мемуаристками). В воспоминаниях Стерлиговой так же можно прочесть и об экзаменах: необычно было то, что было три вида экзаменов, инспекторские –«настоящие», а вот императорские и публичные были уже неопасными, каждая девушка знала заранее, что будет отвечать, а учителя сами выбирали лучших учениц, хотя бывали неожиданные вопросы от лиц царской фамилии, чего очень боялись преподаватели.цитатыВ старшем классе мы прочли жития многих русских святых, к изучению коих приступили после неудачного экзамена воспитанниц Николаевского сиротского института: инспектор заставил нас в короткое время приготовить многое, потому что цесаревна на экзамене могла заметить нам то же самое: «Отчего мы не знаем житий святых русских?».Покойная императрица Мария Александровна удивляла нас знанием русского языка, а еще более Закона Божия и жития русских святых.Императрица Александра Феодоровна удостаивала нас редким посещением; обыкновенно знали заранее об ее приезде. Она входила в класс, садилась на скамейку рядом с институткою и, подобно Марии Феодоровне, какая-нибудь счастливица снимала с нее теплые сапожки и надевала изящные туфельки, подаваемые фрейлиною. Не могу утверждать, но я слышала, что она не носила других туфель, как подносимых институтками; я могу только подтвердить, что от одного нашего института (а их сколько в России!) вышивалось более трех пар; это был верх изящества, роскоши и вкуса.Во все время пребывания моего в институте инспектор и учителя не позволяли себе делать никаких замечаний девицам; но зато выговоры и замечания слышали мы в изобилии от инспектрис, классных дам и пепиньерок, и иногда за такие пустяки, о которых не стоило и говорить, что только озлобляло виновную, а не исправляло ее. Все отделение провинившейся собирали в класс или дортуар, и начинались выговоры, укоризны и увещания. Если классную даму любили, ценили ее правдивость и беспристрастность, то ее слушали и стыдили девочку. Многие из воспитательниц делали великие ошибки и часто непоправимые: вместо того чтобы пожурить виновную наедине, они выставляли ее на посмешище подруг.Проступки были следующие: плохо причесана голова, говорила во время урока, сидела сгорбившись и в пелеринке, забыла ключ в дортуаре от стола, запачкала чернилами руки, опоздала встать и лежала после звонка на кровати и т. д. Наказывать без обеда и снимать передник с провинившейся было запрещено принцем Ольденбургским. За особенные дерзости или за какой-нибудь проступок, из ряда выходивший, не пускали к родным во время приема, или не пускали кататься на Масленицу, или исключали из числа обедающих у maman; но эти наказания были очень редки.Мы переносили все гонения за то, что в назначенный день не говорили по-французски, и с гордостью носили вырезанный из картона язык, надеваемый на шнурке на шею в наказание; наказывали презрением француза и англичанку Бендер и за их жалобы терпели выговоры и замечания.В старшем классе посылали нас, по приказанию императрицы, в образцовую кухню, по одной из отделения, и каждая из нас радовалась, когда приходила ее очередь. Чистая немка, в белом чепце и фартуке, готовила все сама, рассказывая нам, как что делать. Каждая из нас носила пробное кушанье к maman, изготовленное якобы нами; мы были очень счастливы, что могли помогать в стряпне, но не вынесли никакого существенного знания в кулинарном искусстве; мне пришлось там быть всего раза два. Иногда и в кухню заглядывали важные особы, недалеко ушедшие в знании по этому предмету.В феврале 1855 года стали говорить о болезни императора. Зная его сильную натуру, мы ничего не подозревали, как 18 февраля утром было получено ужасное известие, что здоровье его плохо. В 10 1/2 час[ов] утра весь институт собрался в церковь слушать молебен и просить Всевышнего о ниспослании исцеления обожаемому монарху. Непритворные слезы лились у многих; не только мы, дети, любили и умели ценить его, но кто же не любил этого с виду сурового, но всегда справедливого государя за его нравственные качества? Даже у нас, таких юных и незрелых в деле житейском, потихоньку говорилось, что венценосный страдалец умер вследствие того, что узнал о многих злоупотреблениях своих приближенных, которые обманывали его, почти все мудрые распоряжения его или искажали, или не выполняли, а доносили ему все в превратном виде.свернутьТретья часть книги состоит из воспоминаний девушки, что родилась через 5 лет после Стерлиговой – Елизаветы Водовозовой, но про нее лучше написать отдельную рецензию, тем более, что мемуары Елизаветы самые объёмные (хотя по сравнению со сборником Елизавета Водовозова – На заре жизни тут пропущена целая глава про преобразования в институте, которая весьма подробно рассказывает, какие изменения провел в Смольном инспектор и педагог-реформатор К.Д. Ушанский, какие препятствия ему чинила инспектриса Александровской половины института m-me Сент-Илер и начальница Смольного М.П. Леонтьева). Стоит только отметить, что в отличие от других героинь данной книги, рассказывающих о Смольном, Елизавета Николаевна училась в том отделении учебного заведения, куда принимали девушек «попроще»: дочерей штабс-капитанов, титулярных советников, а так же детей священников, пасторов и людей, получивших дворянство за гражданскую службу или с пожалованием орденов. Тогда как на Николаевской половине учились потомственные дворянки, а так же дочери полковников и статских советников.цитатыОт учащихся она прежде всего требовала смирения, послушания и точного выполнения предписанного этикета, а классные дамы, согласно ее инструкциям, должны были все свои педагогические способности направить на поддержание суровой дисциплины и на строгое наблюдение за тем, чтобы никакое влияние извне не проникало в стены института. Порядок и дух заведения строго поддерживались ею; перемен и нововведений она боялась как огня и ревниво охраняла неизменность институтского строя, установившегося испокон векаЯвляясь к нам на экзамены, Леонтьева никогда не интересовалась ни умственными способностями той или другой ученицы, ни отсутствием их у нее. Принимая от нас рапорты, она спрашивала, какое Евангелие читали в церкви в последнее воскресенье или по поводу какого события установлен тот или другой праздник. На экзаменах она поправляла только произношение отдельных слов, и не потому, что оно было неправильно, а потому, что у нее было несколько излюбленных слов, произношением которых ей никто не мог угодить.Этим и ограничивались все «материнские» заботы начальницы Леонтьевой относительно воспитанниц Александровской половины. Одним словом, нашею начальницею, без преувеличения можно сказать, была не женщина, а просто какой-то каменный истукан, даже в то рабское, крепостническое время поражавшая всех своим бездушным, деревянным отношением к воспитанницам.свернутьНо при этом в воспоминаниях четвертой писательницы из данного сборника – Александры Ивановны Соколовой – упоминается, что родные сестры могли воспитываться на разных половинах, отношения между «аристократками» и «мещанками» были весьма напряжёнными, обидное различие, поддерживаемое начальством, сеяло раздор между девицами. Еще хочется упомянуть, что Александра Соколова родилась в 1833 году, т.е. на 6 лет раньше, чем героиня второй части книги и на 11 лет раньше Водовозовой. Но чувствуется, что на эту рассказчицу так же повлияла эпоха 60-х, она упоминает достаточно нелицеприятные моменты обучения, к тому же рассказывает о жестоком отношении к слугам (в институт служанками брали выпускниц Воспитательного дома для сирот из народа).цитатыНачну с рассказа о созданной при Институте как бы второй его половине, которая формально считалась равноправной, но – для девочек из семей «почетных граждан», именитых купцов, фабрикантов, банкиров, священников, чиновников, то есть, собственно, не дворян… В простоте душевной устроители этой «половины» назвали ее Мещанской!.. И хотя уже вскоре от такой своей «простоты» опомнились и переименовали эту половину Института в «Александровскую», но было поздно… Иначе как «мещанками» мы уже не называли тамошних своих однокашниц (кухня у нас была общая). Но в то время как воспитанницы нашей, «Николаевской половины», два раза в год ездили кататься в придворных каретах (с парадным эскортом офицеров!), воспитанницам Мещанской (Александровской) половины придворных экипажей не присылали и кататься их никогда и никуда не возили.Точно так же не возили их и во дворец для раздачи наград (и уж, разумеется, выпускниц-«мещанок» не брали во двор фрейлинами), не было у них ни императорских экзаменов (в присутствии особ из императорской фамилии), ни так называемого «императорского бала», на котором с нами танцевали великие князья, иностранные принцы и особы высочайшей свиты.То же обидное для детского самолюбия различие сказывалось и в том, что при встрече с любой из нас девочка-«мещанка» должна была первой отвешивать почтительный реверанс, а уж затем отвечали реверансом ей… «Мещанки» и на службах в институтской церкви стояли только на своей стороне, вместе со всеми нашими нянечками, кухарками и другими разного рода служанками. Даже сад, в который мы выходили гулять, был разделен на две половины. Зимой сквозь щели в заборе девочки Мещанской половины могли видеть, что только для нас выстилали по аллеям доски, чтобы юные аристократки «не обожгли» ноги о снег.Обдав из-под соболей эту «дворянскую» семью горделивым взглядом, прошла к карете выпускница Александровской («Мещанской») половины института… То есть этой выпускнице полагалось бы садиться в экипаж на подъезде именно своей, Александровской «половины», но она, дочь известного своими миллионами фабриканта, хотя бы под конец брала теперь верх над аристократками-николаевками.Одной из таких крепостей, которыми до этого держались устои общества, было убеждение в необходимости телесного наказания крепостных холопов, солдат и даже работников по свободному найму. Так, в Смольном институте, созданном ведь под влиянием гуманных теорий энциклопедистов, прислугу секли розгами за провинности, степень которых к тому же слишком часто определялась весьма субъективно.Больше того: секли и женщин! И еще больше: всех провинившихся (дворников, конюхов, истопников, кухонных работников, исключая здесь работающих за повара, равно как и всякого рода служанок, даже наших нянечек) секли солдаты!.. Это были солдаты небольшой команды, приставленной к институту как для его внешней охраны, так и для соблюдения внутреннего порядка.свернутьХочется отметить, что воспоминания смолянки тут даны в обрезанном виде, подробнее их можно изучить в Геннадий Мартынов – Институты благородных девиц в мемуарах воспитанницСледующей идет история, наверное, самой известной персоны из здешних авторов – Веры Фигнер. Но, к сожалению, это весьма скоромные записи, не представляющие какого-то особого интереса. Вера Николаевна училась в Казанском институте благородных девиц 6 лет и тоже отмечает пагубное влияние изолированности девушек от реальной жизни, недостаточность знаний и отсутствие учебников (тут стоит отметить, что девушка поступила в институт в 1863 году и в то время учениц отпускали домой на каникулы)цитатаЧто дало мне шестилетнее пребывание в институте? Культурную выправку; и, как во всяком закрытом учебном заведении, совместная жизнь со многими, находящимися в одинаковом положении, развила во мне чувство товарищества, потребность в нем, а правильный ход учения и твердый распорядок дня приучили к известного рода дисциплине. Если до школы я училась охотно, то институт воспитал вдобавок привычку к умственной работе. Но в смысле научного знания и в особенности умственного развития эти учебные годы не только дали очень мало, они задерживали мой духовный рост, не говоря уже о том вреде, который приносила неестественная изоляция от жизни и людей.Достаточно сказать, что Левандовский, читавший зоологию и ботанику, не показал нам ни скелета, ни хотя бы чучела какого-нибудь животного и ни одного растения. Ни разу мы не заглянули в микроскоп и не имели ни малейшего понятия о клетке и тканях.Зато четыре года нас морили над чистописанием. Семь лет учили рисованию, причем за все время никто не обнаружил намека хотя бы на крошечное дарование..Учебников (кроме Иловайского) совсем не было. Мы учились со слов учителей, но каким образом? Две-три лучшие ученицы были обязаны поспешно, со всевозможными сокращениями записывать то, что рассказывает учитель. Потом, сравнивая записи, дополняя пропуски, мы сидели, недоумевая над тем, что означают те или другие первые буквы недописанного слова, и с великим напряжением памяти и соображения составляли общий текст, который остальные девочки должны были каждая для себя переписать в тетрадь.Физических упражнений – если не считать одного часа танцев в неделю – мы совсем не имели и росли хрупкими, малокровными созданиями.Но если о физическом развитии девочек в институте не заботились, то что сказать о моральном воспитании, о приготовлении к жизни? Этого воспитания совсем не было. Ни о каких обязанностях по отношению к себе, к семье, к обществу и родине мы не слыхивали – никто нам никогда не говорил о них.Чтение в институте не поощрялось. О необходимости его во все годы никто не обмолвился ни единым словом. Из моих одноклассниц, кроме меня и трех-четырех девочек, никто не брал в руки ничего, кроме учебных тетрадей.свернутьПоследняя часть книги была мне особо интересна в силу личных причин – моя прабабушка закончила тот же Харьковский институт благородных девиц, но кроме красивого выпускного альбома иных свидетельств того периода до меня практически не дошло. Поэтому я с энтузиазмом приступила к изучению воспоминаний Татьяны Морозовой, хотя данная героиня поступила в институт на 10 лет позже, чем его закончила моя родственница. Стоит отметить, что Татьяна была в числе последних учениц данного учебного заведения, застала там как февраль, так и октябрь 1917 года, даже проучилась до ноября 1918, когда руководство закрыло институт и отправило девушек по домам. После того, как армия Деникина вытеснила красных и заняла Харьков, институт вновь ненадолго открыли, потом же он, по слухам, был эвакуирован на Мальту, а само здание института впоследствии было разбито бомбами фашистов.цитатыОтвечать Клепке было страшно до чрезвычайности. Лучшие ученицы терялись до беспамятства, утрачивали способность соображать.Клепка кричала на нас грубо, оскорбительно, свирепо, не теряя при этом спокойствия. «Что вы мечетесь у доски, как телячий хвост? – кричала она на растерявшуюся девочку. – У вас вместо головы кочан капусты! У вас не голова, а тыква!» – громким сердитым голосом убеждала она отвечавшую. Это в институте, где с десяти лет нас величали на «вы» и, вызывая, должны были прибавить слово «госпожа»: «Госпожа Морозова».В общем, по моим воспоминаниям, нас, детей и юных девушек, окружали допотопные монстры.Если спросить, чего мне больше всего не хватало в первое время моей институтской жизни, я бы сказала: «Движения!».У нас, разумеется, были уроки гимнастики и танцев. Но они, если не ошибаюсь, были раз в неделю поочередно. На уроках гимнастики мы снимали наши формы и надевали легкие серо-голубые платьица длиной до половины голени и с полукороткими рукавами. Эти занятия слегка оживляли однообразное течение наших дней.На уроках танцев мы снимали пелеринки и разучивали разные па и позиции. Из танцев мы выучили полонез. Остальные танцы – вальс, польку, мазурку, падеспань, падекатр и другие – мы выучили как-то стихийно.Специфической особенностью институтского быта считается «обожание». Обычно обожание изображают как явление уродливое, нелепое, смешное, искусственное и вместе с тем широко распространенное в институтской среде. В мое время в нашем институте «обожание» было явлением совсем незаметным.В институтском быту религиозным традициям мы платили немалую дань. Но в нашей духовной жизни религиозные настроения, вера, как мне кажется, не играли большой роли.На уроках Закона Божия мы читали Евангелие на старославянском языке. Известное знание старославянского языка, полученное от этого чтения, мне впоследствии пригодилось в моих филологических занятиях. В старших классах мы изучали катехизис – то есть заучивали наизусть главные догмы Православия в форме вопросов и ответов. Сейчас я не помню ни строки из этой книги.свернутьНа этом данный сборник заканчивается и, подводя итог, хочется отметить, что книга хороша для первого знакомства с жизнью институток царского времени, дано множество фотографий, так что можно не только прочесть, как жили девушки и с кем из известных людей прошлого они были знакомы, но и увидеть все «своими глазами» (хотя встречаются тут и странных огрехи, например, после упоминания императрицы Александры Федоровны и великой княжны Ольги Николаевны, будущей королевы Вюртемберской, почему-то следует фотография супруги Николая II с дочками).

Шесть девушек-институток, шесть историй… очень разных и, наверное, очень субъективных. Ведь и девушки занимали в обществе разное положение, и воспитание получили разное, да и обучение проходили в разное время. И поэтому кто-то больше рассказывает о связях обучения с придворной жизнью, кто-то больше говорит о себе, чем об институте, а кто-то пытается всесторонне осветить все стороны жизни этого учреждения. А будущая революционерка Вера Фигнер уже в юные годы делает попытки осмысливать происходящее вокруг нее с социальной точки зрения.Наиболее полными и любопытными здесь, однозначно, являются воспоминания Елизаветы Николаевны Водовозовой, выпускницы Смольного 1861 года. Сама будущий педагог и писательница она уже в детстве имела склонность к аналитическому складу ума, пыталась не просто пересказывать события, но и давала им свою оценку. Хотя, надо сказать, оценка эта была, в основном, совсем нелицеприятной. Если в воспоминаниях других институток мы видит похвалу некоторым воспитательницам и преподавателям, упоминания об интересных происшествиях, еще какие-то положительные моменты, то у Водовозовой сложно найти что-то светлое в современной ей системе институтского образования. Тут прямо какие-то мемуары Джейн Эйр получились: холод, голод, наказания, воровство, процветающие жалобы и доносы, пустые головы преподавателей и воспитанниц и атмосфера полной безысходности.Ни в коем случае не хочу усомниться в рассказе этой достойной женщины, но тут стоит помнить, что это именно ее восприятие действительности и реальность может немного отличаться. Хотя, если оценивать книгу в целом, то именно эти воспоминания выглядят наиболее логично и достоверно. Достаточно живо и любопытно выглядят записи Татьяны Григорьевны Морозовой, ученицы Харьковского института благородных девиц до 1917 года. Хотя им явно недостает глубины и полноты. Это скорее краткие заметки по памяти.В целом сборник получился познавательный и нескучный. Взгляд со стороны таких разных наблюдательниц дает возможность более-менее реалистично представить себе картину женского институционального обучения в разные годы своего существования. Хотя тут обязательно нужно помнить об индивидуальности каждой рассказчицы и очень условной объективности.Ну и есть некоторые замечания именно к изданию. Иллюстрации в книге, слов нет, радуют. Но стоило бы немного более внимательно соотносить печатаемый текст и иллюстрационный ряд. Уж если речь идет о Смольном середины XIX века, то логично размещать и соответствующие изображения, а не первые попавшиеся подходящие к теме. А фотография императрицы Александры Федоровны, супруги последнего русского царя Николая II, с дочерями, когда речь идет об ее тезке Александре Федоровне, супруге Николая I, – вообще явный косяк издательства.Но, повторюсь, в любом случае читается любопытно и нескучно.