000
ОтложитьЧитал
Катастрофа
Вся страна радовалась. Предыдущие политики немного сбились с пути, указанного Лениным, но теперь-то, как провозгласили с экранов, состоится «возрождение истинного социализма»!
«Возрождение» получило название «перестройка». Для народа она началась в мае. Был издан указ «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, искоренению самогоноварения».
Такова была первая реформа.
Осуждалось питие в обществе по любому поводу. На поминки и свадьбы выдавали не более двух ящиков водки по справке.
Если ты задумал выпить тихо один и для здоровья, ты мог купить водку. Она, равно как и другие продукты, стала выдаваться по норме: не более двух бутылок в руки. Цена с трешки подпрыгнула до десяти рублей (это при заработной плате инженера сто двадцать рублей). Когда водку завозили в магазин, образовывалась километровая очередь.
В городе появился антиалкогольный патруль: крепкие мужики хватали по вечерам возвращавшихся из гостей прохожих и предавали в руки правосудия.
Если тебе не нравился сосед, ты мог запросто отравить ему жизнь: звонишь в милицию и говоришь, что твой сосед – самогонщик. Постоянно самогон варили немногие, но у многих имелся в доме самогонный аппарат и книги о виноделии. Все это тянуло за собой штрафы, конфискацию и даже срок – в зависимости от размеров и обстоятельств.
Каждый день по радио и телевизору шли бравые репортажи о вырубленных виноградниках и демонтированных винных заводах.
Все, кто пил, продолжали пить. Но только не водку, а что придется: денатураты, одеколоны, всякую другую гадость. Возможно, в этом был и плюс: в первые годы перестройки многие пьяницы «отбросили коньки» или наложили на себя руки, очистив общество.
Фольклор не оставил действия Горбачева без внимания: по стране ходили анекдоты, самым известным из которых был следующий: мужик, не достоявшийся в очереди за водкой, поехал в Кремль, чтобы плюнуть в лицо Горбачеву. Вскоре возвращается и объясняет: «Там очередь еще больше».
Однако люди простили молодому, красивому, занятно говорящему генсеку эту реформу. Все по-прежнему ожидали перемен к лучшему. А некоторые, например измученные жены спившихся алкоголиков, были ему благодарны за преждевременный уход благоверных в мир иной.
Мою семью алкоголь сильно не волновал. Но когда городская кондитерская фабрика выпустила партию пирожных эклер, которыми отравились около ста пятидесяти человек, мы почувствовали: что-то пошло не так, как всегда. Потом пропали стаканчики в автоматах с газированным лимонадом; потом – сами автоматы.
Папа стал чаще критиковать действия правительства, а мама задумывалась, не зная, что ему ответить. Конечно, жить становилось труднее, но когда было легко?
Да и на разговоры у нее не было времени. Со мной она общалась примерно так: «Ты не пропылесосила пол; не вымыла посуду; не убрала учебники…» Да, у меня были недостатки, но было во мне и хорошее. Например, после уроков я с подругой перелезала через забор военной базы, расположенной неподалеку, и покупала там на специально для этой цели оставленные мамой деньги дефицитные печенье, масло, сметану. Шила: перешивала Дашеньке кофточки и юбочки. Любила гулять с сестрой вокруг дома. Укладывала ее спать, что было не так-то легко…
Но даже тогда, когда я делала что-то полезное, всегда встречала выговоры: когда мыла пол в квартире, то «заливала всю ванную», когда жарила картошку, то почему-то «синюю» и т. д.
Моей учебой мама не интересовалась, а мне до того надоело ходить за ней с дневником и канючить «распишись», что в четвертом классе я стала расписываться за родителей. В школе я училась на отлично, была любимицей учителей и редактором стенгазеты, где пропагандировала здоровый моральный образ жизни, рисуя карикатуры на девочек, носивших сережки, и мальчиков-двоечников. Я была достойной, как мне казалось, пионеркой и, как мама, верила в светлое коммунистическое будущее, несмотря ни на что.
Папа в мою учебу тоже не вмешивался. Агитационные плакаты и лозунги пользовались бешеным спросом, и он работал по вечерам. Его очень часто не было дома, а когда был, то они с мамой непременно ругались по всякому поводу. В первый раз они чуть не развелись, когда Дашеньке исполнилось полтора годика…
Семейная катастрофа разразилась в один из выходных дней, когда я затаскивала в подъезд коляску с Дашенькой с прогулки. Подходя к двери, я услышала мамин плач:
– Ненормальный! Ничтожество! Опять купил не то, что я просила! Я просила укроп для еды! А ты что принес за двадцать копеек? Для соленья! Ты все делаешь мне назло!
Папиного голоса не было слышно. Я позвонила. Дверь долго не открывали, а когда она открылась, на пороге стоял папа с авоськой. Он грустно посмотрел на меня, потрепал по волосам, пропустил коляску с Дашей в коридор. Поколебавшись, постоял некоторое время, потом решительно шагнул за порог.
– Папа! – заорала я, вцепившись в авоську.
– Отпусти, Надя.
– Ты вернешься?
– Да. Я на работу схожу и вернусь, – он обманывал меня, как наивного ребенка.
– Папа, не уходи…
Мягко выдернув из моих рук авоську, он вышел и аккуратно закрыл дверь.
На кухне тихо выла мама.
Я прошла в свою комнату и тоже заревела. Спустя минуту заревела Даша. Мама вскочила и влетела ко мне, перекрикивая общий рев:
– Ты-то что плачешь? Тебе какое дело? Ты о себе думай!
Эти слова что-то во мне оборвали.
Покормив Дашу, мать усадила ее в коляску и снова зачем-то пошла гулять.
– Проживем и без него. Не мы первые, не мы последние, – заявила она.
Я долго плакала. Потом решила, что нельзя допустить папиного ухода и для этого надо написать ему письмо.
«Милый папочка! Я тебя очень люблю. Без тебя будет очень плохо, и мне хочется, чтобы ты с мамой помирился…»
А вдруг я и для него, как для нее, ничего не значу?.. Надо привести более весомые доводы… Напишу про сестренку, про то, как она нуждается в папиной любви.
Кое-как запечатав эпистолярное произведение в конверт, я вышла на улицу. Невдалеке стояла мама с коляской и рассказывала подруге, какой у нее муж подлец. Меня она не заметила, и я, пройдя вдоль дома, отправилась к папе на работу. Я часто ходила к нему в мастерскую.
Дойдя до проходных стройтреста, остановилась. Стеклянные двери под папиным лозунгом «За бережливость и экономию!» были закрыты: выходной!
Я отошла от проходных, свернула на тропинку, ведущую к строительной площадке. Там села на бетонную плиту, из которой торчали куски арматуры. Поплакала. Вынула из кармана письмо, несколько раз прочитала и, скомкав, выкинула в лужу под бетонными сваями.
Вечером того дня папа не пришел домой. И в следующий вечер тоже. Зато пришел в гости мамин брат – дядя Слава с женой. Они закрыли дверь в большую комнату и долго совещались, думая, что я ничего не слышу.
– На профсоюзном собрании с ним быстро разберутся! – горячился дядя.
– Да что ему твое собрание! Он ведь не как ты, партийный… – грустно возражал мамин голос.
– Наказать любого могут. У нас тоже один такой допрыгался: живо попросили. Был инженером, теперь у станка стоит.
– Да не надо ничего!
– Слава, – пыталась вставить слово его жена, – по-хорошему надо. По-человечески помириться.
И они, поговорив, ушли.
Мама, пожелав мне спокойной ночи, закрылась с Дашенькой в комнате.
Мне не спалось. Я пошла на кухню и открыла шкафчик с лекарствами. Когда мама волновалась, она пила две желтенькие таблетки валерианы. А что будет, если выпить больше, гораздо больше?.. Я высыпала на ладонь горсть желтых приплюснутых горошин, проглотила и запила водой.
Утром раздался звонок в дверь. Пришли дядя Слава с женой и привели папу, небритого и потускневшего. Мама засуетилась, выставила на стол дефицитную бутылку с закуской, придумали праздник, и жизнь наладилась…
Когда я была маленькой, мне часто снился один и тот же сон. Страшная темнота, из которой появляется сначала крошечный, а потом все больше и больше, ком из грязно-зеленой слизи. Он становится еще больше, почти с меня ростом, и растет, растет, и катится, чтобы задавить меня… Я пытаюсь убежать, но ноги не слушаются, горло сжимается от страха… Из последних сил кричу: «Мама! Мама! Мамочка!» А в ответ неизвестно откуда ее тихий, очень спокойный голос: «Все в порядке, не волнуйся, все хорошо…» Но ком все больше, и я опять кричу, и в ответ все тот же спокойный, ровный голос. Конца этого сна я не знаю, так как всегда просыпалась от ужаса… Терпеть не могу сны, но они мне снятся каждую ночь: с музыкой, цветными картинками, приятные и кошмары всякие. Пока Дашенька не ходила ножками, мне часто снилось, что я держу ее за ручку и она бежит. Казалось, что этот момент не наступит никогда. Но он наступил очень быстро. Дашенька стала ходить ножками, говорить, петь песенки и ябедничать, если я не исполняла ее желания. Впрочем, ябедничать ей было не обязательно, достаточно было только заплакать, чтобы мама неслась с развевающимися в гневе волосами и обрушивала на меня потоки ругани.
Один раз ко мне со двора зашла подружка, чтобы посмотреть мой новый песенник. Даша потребовала, чтобы с ней поиграли в куколки. Мы отказались. «Сейчас зареву, – сказала Даша. – Считаю до трех. Один, два, два с половиной…» Мы так смеялись! И конечно же, играли с ней, так как играть больше было некому: все были заняты серьезными взрослыми делами.
Мне было интересно с Дашей, хотя наша разница в возрасте составляла девять лет. Я строила ей дворцы; показывала домашний кукольный театр; учила рисовать и устраивала выставки ее рисунков; купала в ванной, пугая рыбой с виляющим хвостом и удивляясь, как она может всерьез ее бояться… Я очень любила сестренку, но мама, хотя и доверяла мне ее, постоянно боялась, что я с ней сделаю что-нибудь плохое; вероятно, поэтому она столь истерично реагировала на каждый Дашин крик и ругала меня, не желая вникать в суть дела. А однажды мама решила со мной доверительно поговорить и сказала примерно следующее: «Знаешь, Наденька, некоторые дети очень ревнуют к своим братикам или сестренкам. Я знаю случай, когда старшая сестренка выкинула своего братика с балкона, и он разбился насмерть. Ты ведь никогда ничего подобного не сделаешь, правда?» Я пошевелила в знак отрицания головой, и мама оставила меня, не заметив, что ее дочь в шоке. Но не столько от этой жуткой истории, сколько от осознания, что мама ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ мне не доверяет и, следовательно, не знает меня! Она считает меня врагом, чудовищем, которое способно на такие поступки! Почему?..
Вскоре произошел случай, который, вероятно, еще больше укрепил ее мнение относительно меня: когда я катала Дашеньку с горки на санках, она столкнулась с каким-то мальчиком; они перевернулись, и Дашеньку задело полозьями. Она истошно закричала, а ее меховая шапка стала красной. Я схватила сестру и прибежала с ней домой. Мама, увидев Дашу, прошептала:
– Что ТЫ с ней сделала?
Со мной случилась истерика. Я побежала за такси и чуть не бросилась под машину, чтобы влезть без очереди (да, тогда были очереди на такси!). Потом мы поехали в травмпункт… Пока Даше зашивали рану, мать без перерыва укоряла меня. Но что ее укоры! Она постепенно становилась чужим человеком, понятия не имеющим о том, что чувство вины за этот случай будет преследовать меня еще много лет: ведь это я подтолкнула санки!
Как мать все больше не верила мне, так и я все больше уверялась в ее нелюбви. Все чаще я принимала в ссорах сторону отца, а она брала в союзники Дашеньку. При этом мама бдительно следила за любыми моими промахами, радостно сообщая папе: «А твоя дочь…»
Борьба была неравной. Папа перестал утруждаться вхождением в детали и стал на вещи смотреть «философически», приняв на веру все теории матери, что бы она ему ни говорила. А говорить про меня она стала многое: я и лентяйка, и упрямая, и притворщица, и дура, в конце концов.
Постепенно меня перестал радовать домашний очаг, и я все чаще после школы стала задерживаться у подруг или гулять на улице.
Папа, случайно проявив бдительность и мудрость, отвел меня на вступительный экзамен в художественную школу, куда я с успехом была зачислена. «Ремесло художника очень востребовано временем», – аргументировал отец свой поступок. И выписал мне журнал «Юный художник».
Перемены
С восьмилетнего возраста каждое лето родители отправляли меня в детский лагерь «Ильич» отдыхать. В сущности, это было полезно всем. Я забывала домашние неприятности, а родители вспоминали положительные черты старшей дочери. Лагерь располагался в сосновом бору, на берегу реки Юхоти. Кирпичные корпуса и огромная столовая утопали в зелени; ягоды и грибы дети собирали прямо на территории «Ильича», нанизывали на ниточки и тут же, на верандах, сушили. Кормили на убой, но есть хотелось постоянно. Свободы достаточно: можно было группами, испросив разрешения у вожатой, уйти за ограду и болтаться по лесу или дойти до соседнего сельмага купить сухофруктов. Игры, песни, костры, танцы… Песчаный пляж с полосками голубого ила, чистейшая вода… Много позже я случайно оказалась в тех местах и испытала почти физическую боль, увидев, что лагерь обнесли колючей проволокой, спускавшейся прямо в Юхоть. Но это потом.
Итак, я любила лето и не скучала. Разве что по Дашеньке. Я писала сестре письма с картинками и не ела на полдник шоколадки, откладывая ей в подарок.
Летом 1986 года мне традиционно взяли путевку в пионерский лагерь «Ильич». Увы, отдых сулил быть не самым приятным.
После майских праздников страна боялась и недоумевала. Поползли слухи о страшной масштабной катастрофе, разразившейся в Чернобыле. Из уст в уста передавалась информация о тысячах погибших, толпах беженцев и огромных отравленных территориях земли. Однако газеты на последних страницах сообщили о гибели двух человек при взрыве и единицах случаев со смертельным исходом потом, а о серьезнейшем отравлении окружающей среды не шло и речи. Журналисты описывали события прямо с места происшествия, чуть ли не из самого реактора, а маститые профессора заявляли, что прогулки рядом с АЭС не оказывают на здоровье никакого вреда. Враги-американцы заявляли совсем противоположное, и их заявления рассматривались как происки капиталистов.
Люди старались верить сообщениям ТАСС, но на всякий случай перестали покупать привозные фрукты и выходить на улицу без зонта. Летом 1986 года редко кто купался, ходил в лес за грибами и ягодами, и даже зонтики после дождя мыли с мылом. Говорили, что не надо загорать, а желательно пить водку и йод. Ходили легенды об оставленных на постели волосах и неимоверно разросшихся родимых пятнах, об огромных размеров овощах и двухголовых телятах…
Удивительно! Ждали врагов из-за рубежа, будь то немец-фашист или капиталист-американец, с первого класса тренировались бегать в бомбоубежище в противогазах, в «Зарницу» играли, репетируя нападение, а врагом, напавшим на наше государство, оказалось что-то свое и невидимое.
Впрочем, в пионерском лагере в то лето никто ничего и не думал запрещать. Мы отдыхали как всегда: просыпались по горну, ходили в лес, купались, играли в «Зарницу». Еще оказалось, что у меня есть голос, и я в составе хора объездила близлежащие города с выступлениями и экскурсиями. Кроме того, мы перестали считаться малышами и стали ходить на настоящие танцы в клубе, в то время как раньше кружились под баян в отряде.
Надо сказать, что в «Ильиче» отдыхали также некоторые мои одноклассники, в частности мальчик Дима Новиков, которому я нравилась. Знала я это потому, что еще во втором классе он прислал мне записку «Я тебя люблю» с тремя орфографическими ошибками. На его признание я взаимностью не ответила, но он, видимо, не терял надежды. И вот, когда мы в клубе танцевали с подружкой Валей медленный танец, он подошел ко мне и попытался «разбить пару». Я громко ответила на его просьбу «нет» и во весь голос рассмеялась. Все это видела наша лагерная пионервожатая. Она подошла к нам и со всего маха дала мне пощечину.
– Нельзя отказывать мальчику в танце, если он тебя вежливо просит, – отчеканила она.
Я схватилась за лицо и убежала в корпус.
Случай имел последствия. В новом учебном году неприятности начались с этого мальчика. Он подговорил нескольких ребят помочь ему проучить «зазнавалку» известным способом – побить. Идею поддержали многие девочки, особенно те, кого я критиковала в стенгазетах.
Но у меня были также и подруги. Поэтому после уроков я выходила из школы с «группой поддержки». Планы Димкины сникли, но поволновалась я сильно.
Следующая неприятность заключалась в том, что нам дали нового учителя по математике. Это была честная, справедливая и снисходительная женщина – Мария Алексеевна. Кроме того, она была заслуженным учителем РСФСР. Свой предмет она знала превосходно и не понимала, как можно его не знать. Поэтому о математике она рассказывала самозабвенно, в быстром темпе, наскоро рисуя примеры на доске и тут же стирая их, так что многие ученики не успевали их переписывать.
Я начала с трудом понимать точные науки. Однако поскольку в остальном у меня были пятерки и я завоевывала призовые места для класса во всевозможных конкурсах, Мария Алексеевна всегда завышала мне оценки.
Еще одна неприятность (тогда она мне казалась наибольшей) произошла по вине бабушки. Однажды рано утром она силой взяла у матери Дашу, чтобы везти на обряд крещения. Мне сказала: хочешь – поезжай с нами, нет – твое дело. Я не могла оставить Дашеньку на поругание одну и поехала с ними. До церкви мы добирались, меняя автобусы, около двух часов. Далее священник нас поливал водой, мазал маслом и поил «гадостью». Дашенька все это время орала как резаная, а я думала о том, когда же кончится это мучение. После обряда мы вышли за церковную ограду и я, чтоб не видела бабушка, плюнула в сторону церкви и ругнулась матом, что мне было совсем не свойственно. На обратной дороге бабушка осторожно внушала мне, что не обязательно говорить кому-либо о происшедшем. Да я и так никому бы не сказала. Это было для меня позором.
К счастью, никто ничего не узнал, и я с успехом продолжала свою активную «правильную» деятельность: участвовала во всевозможных конкурсах политических плакатов и песни, вела «политминутки» и самозабвенно гладила по утрам пионерский галстук. Учеба в двух школах поначалу давалась легко.
Мой классный преподаватель в худшколе Юрий Арнольдович был такой же оторванный от действительности, как и папа, только хуже. На первое знакомство с нами, учениками, он пришел в черных от грязи, затертых до дыр джинсах, сел на стул, как на коня, и зачесал всей пятерней свою густую, прокуренную бороду, которая, кстати, никак не вязалась с его замаскированной плешиной.
– Какого цвета ствол у дерева? – задал он вопрос.
– Коричневый, – вполголоса прошелестели мы.
– Вот и неверно! Он синий, красный, желтый, зеленый… К тому же мы видим его прямым только потому, что знаем, что он должен быть прям. На самом же деле все круглое и выпуклое! – с этими словами Арнольдович выложил на стол, где располагался учебный натюрморт с покусанными восковыми яблоками, стеклянную модель глаза.
Ну что тут было сказать…
К концу шестого класса учеба в художественной школе настолько захватила меня, что стала казаться гораздо интересней и важней, чем учеба в обычной школе. Тем более что в обычной стали происходить перемены не к лучшему: я потихоньку сползала на четверки и расставалась с подругами. Моя верная подруга Катя (вторая после Маринки, с которой связь оборвалась) перешла в спортивную школу. Уроки стали длиннее, и я с трудом успевала пообедать между школами, да плюс ко всему ввели общественно-полезный труд. Суть его заключалась в том, чтобы некая группа учеников что-нибудь прибрала, вымыла, вычистила… Засчитывались поездки на картофельные поля, чистка парков и т. д. В общественно-полезный труд не входила только уборка классного кабинета, которая была само собой разумеющимся мероприятием.
Таким образом, я постепенно вставала перед выбором: бросить художественную школу и направить все силы на учебу в общеобразовательной школе, участвуя в жизни классного коллектива, или примерно посещать художественную школу. Я выбрала последнее, тем более что там у меня появились замечательные единомышленники.
Чудесную подругу Алину я обрела тоже там. Не передать словами, как весело мне с ней было. Я забывала все домашние неурядицы и сложности в школе. Алина имела самое «непримерное» поведение и самые лучшие оценки по живописи. Она писала в цвете хорошенькие женские головки в шляпках, где тщательно прописывала каждую бусинку. Я так не умела и восхищалась ее талантом. Моим родителям Алина очень понравилась, причем настолько, что мать отпустила меня в зимние каникулы с Алиной на неделю в Москву к ее отцу. Он был давно в разводе с Алининой матерью. Разумеется, чтоб не волновать моих родителей, мы описали его положительно. Впрочем, мы почти и не пообщались с ним в Москве: он ушел на неделю к кому-то, отдав нам ключи от своей квартиры. Чего мы только в Москве не повидали! От обилия дефицитных товаров у нас кружилась голова! Мы уставали кошелек с деньгами доставать! Как-то раз, зайдя в заброшенный магазин, я увидала печенье, за которым в своем городе простаивала часами. Но в Москве оно пылилось на полках, и покупать его можно было в неограниченном количестве! Мы с Алиной взяли по две корзины в руки, завалили их печеньем и прошли к кассам. Покупатели смотрели на нас как на ненормальных. А одна женщина подумала-подумала и робко положила к себе в корзину одну пачку печенья.
Когда мы вернулись в свой родной город на поезде, то не могли выйти из вагона: мой папа с трудом вытащил наши рюкзаки и сумки, а также нас, довольных «охотой» и уставших.
– Пап, представляешь, они там сосиски каждый день едят НЕВАРЕНЫМИ! Им надоел хрустящий картофель! И пепси-кола бывает разной: мы схватили какую-то, а она – диетическая! А Дашеньке я купила дорогую меховую шапку. Интересно, мама отругает?
Мама шапке обрадовалась. Но ругала меня два дня за то, что купила мало колбасы…
За колбасой мы поехали чуть позже в составе нашей художественной группы. Целью поездки, разумеется, была экскурсия, но все прихватили с собой рюкзаки и авоськи. Приехав в Москву, мы бродили от музея к музею, и по дороге непременно кто-нибудь из учеников терялся и находился в ближайшем магазине. Юрий Арнольдович, вероятно, был уже в сговоре с нужными людьми, потому что, зайдя раз в маленький магазинчик, вышел оттуда с рюкзаком, доверху набитым колбасой, в то время как давали только не более двух килограмм в руки. На одной из выставок мы порадовались все: «выкинули» большие коробки конфет «Ассорти». Там же мы увидели картину Малевича «Черный квадрат». Стояли, смотрели, но до сих пор не знаю, что там примечательного. Юрий Арнольдович что-то объяснял нам, и я поняла так, что прежде на месте черного квадрата был шедевр, но автор намеренно замазал его черной краской. Кстати, Малевич рисовал квадраты разных цветов и другие геометрические фигуры. Были картины, где изображались люди, но тела их тоже напоминали раскрашенные чертежи с преобладанием цилиндров.
Вообще, учась в худшколе, я много чего повидала и узнала; иногда я жила, почти дыша, как мне казалось, воздухом прошлых столетий. Возможно, поэтому меня все больше переставало интересовать то, что происходит вокруг в реальности. В шестом классе я не заметила момента, когда стали исчезать ценные, как раньше казалось, вещи. На учебу стало можно приходить не только без пионерского галстука, но и не в школьной форме вообще; девочкам разрешили носить украшения, что раньше считалось неприемлемым. Я, бывшая ярая моралистка, тоже попросила мать проколоть мне уши, за что получила дозу нравоучений и резкий отказ. Школьное платье мое было куплено на вырост, поэтому и тут я не шагнула в ногу со всеми, продолжая ходить в нем на уроки. Кроме того, многие одноклассницы стали уделять внимание мальчикам, которые для меня были инородными существами. Я считала, что по природе своей не способна нравиться противоположному полу: худая как доска, ноги колесом, прилизанные волосы и картавый голос. Мама давно дала оценку моей внешности: уродина! Она покупала мне юбки ниже колена и кофточки с наглухо закрытым воротом своих любимых цветов: вишневых, коричневых и темно-синих. Я целиком и полностью полагалась на ее вкус, думая, что хуже уже не будет, и даже не расстроилась, когда однажды она отвела меня в парикмахерскую и мужской мастер подстриг меня под мальчика… Да, мой отрыв от коллектива был полным!
Дома дела обстояли не лучше. Родители постоянно ругались, угрожая друг другу разводом. Маму раздражало все, а отец защищался удивительным пофигизмом. Для детей у них оставалось крайне мало времени. И если у Даши для игр и общения была я, то мне дома словом не с кем было перемолвиться. Чтобы не выть, я пела, как папа, песни, но не только народные, как он, а все что попадалось. Но даже соседи не стучали в стенку, когда я со всей мочи кричала:
Ален Делон, Ален Делон – и пьет одеколон.
Ален Делон, Ален Делон пьет двойной фургон…[3]
Таким образом, я все больше изолировалась от окружающих.