000
ОтложитьЧитал
Воскрешение
В небольшой, с занавешенными плотными занавесками комнате, тихо и душно. Пахнет нагаром от свечи, поставленной в изголовье кровати, скрывающейся за пологом. Возле кровати, в старом удобном кресте, но в неудобной позе дремлет нянька, безвольно опустив руки с зажатыми в них спицами. Ни малейшего звука, ни малейшего движения. Только трепещущийся алый язычок лампадки у образов свидетельствует, что это не картина, а реальная комната с реальными вещами.
– Нянька, – раздался шепот от двери, – нянька!
Нянька вздрогнула, клубок покатился к ногам. Охнув, она кинула испуганный взгляд на полог, потом посмотрела на дверь.
– Тебе чего? – также шепотом спросила нянька. – Чего, как бес, прыгаешь?
Вошедшая девушка укоризненно посмотрела на заспанную старуху. Потом легким шагом приблизилась к кровати и привычным жестом отодвинула полог.
На маленькой плоской подушке покоилась голова Анны. Заострившиеся черты придавали ей сходство с покойником, но сегодня горничная заметила, что в давно неподвижном лице произошли небольшие изменения. Чуть подрагивали крылья носа, слегка шевелились брови, морща высокий лоб. Но особенно поразил Катю рот больной. Левый угол его скривился, будто кто ударил барышню по левой щеке.
Катя подняла глаза, качнула головой, чтобы нянька обратила внимание на кривой рот.
– Думаешь, паралик? – крестясь, проговорила нянька.
– Не знаю.
– Не дай Бог! – испуганно закрестилась старая. Она внимательно пригляделась к лежащей и отметила, что ее ненаглядная Анечка сейчас не походит на мертвую. Лицо чуть шевелится, значит, не умерла, значит, жива касатка.
– Может, пойти барыне сказать? – опять шепотом спросила горничная, но, увидев враз посуровевшее лицо старухи, кивком согласилась, что делать этого не следует.
– Иди, отдохни, я посижу, – стала выпроваживать Катя няньку. Она помогла ей подняться из глубокого кресла. Та протяжно вздохнула, собрала свои вещи и грузно зашагала, поминутно оглядываясь на кровать.
– Я там скажу, что все по-прежнему, – хитро подмигнула старая, – а ты тут поглядывай. Да меня зови, если что.
Катя, не глядя на няньку, кивнула, а ее ловкие руки уже оправляли покрывало на больной. Она убрала прядку волос с лица, огладила поверх покрывала все тело от груди до ступней. Вдруг ей почудилось, что произошло какое-то движение под покрывалом. Она приложила руки к коленям больной, где заметно шевельнулась ткань. Послышался легкий царапающий звук, будто больная скребет пальцами по льняной простыне. Катя осторожно откинула покрывало и радостно вскрикнула: барышня шевелилась! В основном двигались пальцы рук и лицо. Катя видела, как мучительно скривилось оно вправо, будто что-то давило ей на левый висок. Вот уже и левое плечо стало двигаться в том же направлении.
Может повернуться хочет, подумала Катя. Она осторожно просунула руку под левый бок и перевернула барышню. Но та, вместо вздоха облегчения, издала болезненный стон, и Катя поспешила положить больную в прежнее положение. Зато после этого лицо больной перестало кривиться. Облегченно вздохнув, горничная присела в кресло, все еще хранившее тепло тела няньки. Не отрываясь, стала смотреть на замершую опять без движения Анну.
Прошло около часа. В ничем и никем не нарушаемой тишине Катя вновь вспоминала происшедшее с ее барышней, вновь прокручивала в голове мысли, которые не давали ей покоя с той минуты, как старый Влас прибежал в людскую ни жив, ни мертв.
– Ба-ба-ба… – вытаращив глаза и широко разевая рот, только и мог произнести он.
Катя тогда, как ветром подхваченная, кинулась вон из людской. Вначале она подумала: «Пожар!». Но то, что она увидела, было пострашнее! У основания каменной лестницы, ведущей наверх, раскинув руки в стороны и подогнув ноги, облепленные платьем, лежала Анна. Лежала, как мертвая, на глазах покрываясь той особой бледностью, которую дает или глубокий обморок или смерть. Подбежавшие после нее люди столбами стояли не в силах осознать случившееся.
Из столбняка всех вывел безумный крик няньки, которая на своих больных ногах последней приковыляла к месту трагедии. Она, как подрубленная, упала рядом с девушкой, ощупывая трясущимися руками неподвижное тело своей любимицы.
– Убили, убили-и-и, – завыла старуха. – Анечка, ангел мой, кровинушка моя!
Платок сполз с ее головы, волосы растрепались, рот, растянутый криком, обнажил младенческие десны. Вот глаза её закатились, и она потеряла сознание.
Катя не могла оторваться от двух лежащих тел, но невольно, краем глаза, видела, что первым, одним прыжком, откуда-то появился Павел Афанасьевич, который на мгновение замер, разглядывая страшную картину, а потом с криком: «Анечка!» рухнул на колени рядом с сестрой. Он приподнял ей голову, потом попытался приподнять плечи, но не смог. Тогда он обернулся к дворне, и Катя была поражена лицом Павла. Он был так же бледен, как находящаяся в беспамятстве сестра, но его лицо двигалось в напряжении, жилы на шее напряглись. Он силился произнести что-то, но губы безмолвно открывались и смыкались. Катя по губам догадалась, что он требует врача.
Еще несколько минут прошло, и появился Афанасий Петрович, а из-за его спины показалось испуганное лицо Анастасии Куприяновны. Катя хорошо помнит, что тогда очень удивилась: барыня не кинулась к дочери, не упала с нею рядом, не заломила рук. Прошло не одно мгновение, пока Анастасия Куприяновна бросилась к разбившейся дочери и громко заплакала, выкрикивая бессвязные слова. Кто-то из слуг оттащил ее и усадил на диван. Она прижимала руки к груди, все громче и громче рыдала и все спрашивала: «Жива она? Жива?»
А вот Афанасий Петрович и слова не вымолвил. Он неловко отступил назад и стал медленно заваливаться на спину. Не поспей его подхватить Митяй-печник, рухнул бы и разбился.
Сама же Катя, как не старалась, не могла шагу шагнуть, чтобы помочь. Она как истукан стояла, поводила глазами из стороны в сторону и в мельчайших подробностях запоминала все, что происходит на её глазах. Словно именно ей придется держать ответ, кто и что делал в эти минуты в доме Лыковых.
Суматоха не затихала до самой ночи. Послали в губернский город за лучшим врачом. Анну перенесли в ее комнату. Скинув пуховики с кровати, застелили ее одним только тонким одеялом, чтобы ровно и жестко было под спиной.
Катя не потеряла присутствия духа и тогда, когда за её спиной стали шептаться слуги, что барышня не жилец на этом свете. То же самое твердила и заливающаяся слезами Анастасия Куприяновна, чей голос доносился из соседних покоев.
Павел Афанасьевич выгнал всех из комнаты и велел оставаться у постели больной лишь горничной. Именно он помог Кате раздеть барышню, потом сам принес таз со льдом. Несколько часов подряд Катя меняла салфетки, прикладывая их ко лбу ледяными, а снимая горячими. Анну лихорадило всю ночь, но под утро она впала в столь глубокое беспамятство, что салфетки стали не нужны. Все ее члены захолодели, стали недвижными. Она по-особому вытянулась на ровной постели, и Катя с ужасом подумала, что это последние минуты жизни барышни. Укрыв ее двумя пуховыми одеялами, Катя стремглав кинулась к барыне.
Та полулежала в постели, в комнате пахло успокоительной солью. Возле Анастасии Куприяновны суетилась горничная Глафира, которая цыкнула на Катю, когда та с криком «Барышня помирает» ворвалась в комнату.
Анастасия Куприяновна вскрикнула, резко поднялась с подушек, но тут же опрокинулась назад в глубоком обмороке.
Катя полными слез глазами посмотрела на нее, потом оттолкнулась руками от постели, поднялась и, шатаясь, пошла к двери.
Надо сказать Павлу Афанасьевичу, подумала она, но бежать в другой конец дома, где молодой барин приводил в чувство отца, у нее не было сил. Побрела назад в комнату, где умирала, как ей казалось, барышня. Переступив порог комнаты, она обнаружила Павла, стоящим на коленях возле сестры. Он обнимал ее руками, плакал и повторял одно слово: «Аня». Катя больше не могла сдерживаться. Припав к деревянной спинке кровати, зарыдала, запричитала, как причитали бабы в деревне над покойниками. В голове у нее шумело, грудь распирало от тупой боли, слезы кипятком зарождались под веками и кипятком проливались на щеки и сжатые в кулачки руки.
Очнулась она от струи холодного воздуха, проникшего в комнату. Подняла голову и увидела одетого во все черное человека с саквояжем в руках. Рядом с ним был еще один незнакомец, тоже почти во всем черном. Эти двое производили такое зловещее впечатление, что Катя захолодела от ужаса. Она ползком пробралась в угол, втиснулась за комод и замерла там, уставившись расширенными от страха глазами на двух незнакомцев. Видимо, почувствовав ее взгляд, один из них обернулся в угол и улыбнулся. Девушка могла побожиться, что губы его даже не шевельнулись – улыбались лишь глаза. Но страх ее мигом прошел, а сама она готова была уже служить ему.
– Ну-с, посмотрим, – донесся до нее его уверенный голос. Незнакомец шагнул к постели, взял безжизненную руку Анны, в другой руке с мелодичным звоном открылась крышка больших золотых часов.
Лицо незнакомца вначале было сосредоточенно спокойным. Но не прошло и минуты, как он нахмурил брови, губы его плотно сжались. Раз, другой взглянул на вытянувшееся тело, потом наклонился над больной, приложив ухо к ее груди. Не удовлетворившись этим, незнакомец стал ощупывать шею Анны, как будто что ища. Вот его пальцы замерли под ухом больной, он закрыл глаза, вслушиваясь в различимые ему одному удары.
Доктор, подумала тогда горничная, доктор из города. Теперь-то будет все хорошо, недаром же он ученый человек.
А в это время доктор повернул голову к своему спутнику и что-то сказал тому на незнакомом языке. Но не французском, который Катя немного разбирала, общаясь со своей барышней. Не был это и немецкий, на котором иногда ругался Иохим, лекарь, появившийся в дому давно. Говорили, его Афанасий Петрович из последнего похода привез да и оставил жить у себя в благодарность, что тот спас его, вынеся из боя, когда конь под бравым Афанасием Лыковым был убит. Иохим давно и хорошо говорил по-русски, но иногда, рассердившись, вспоминал свой родной язык.
Катя видела, как врач и его спутник с жалостью посмотрели на беспомощно распростертое тело Анны, сочувственно покачали головами. Стоявший рядом Павел Афанасьевич схватил доктора за локоть, тот обернулся к нему, слегка пожал плечами, добавил что-то еще. Павел не унимался, все требовал чего-то. Доктор вновь повернулся к больной, потом просунул руки ей под спину, развел и вновь соединил их. Слегка нажал на грудь, потом двумя руками взяв голову девушки, повернул ее влево вправо, качнул вперед-назад и опустил. Вытащив из-под головы Анны подушку, он, не глядя, бросил ее в стоящее рядом кресло.
– Принеси подушку совсем плоскую, как для младенцев, – попросил, требовательно глядя на Катю.
Горничная кинулась вон из комнаты, спеша выполнить распоряжение строгого доктора, умеющего улыбаться одними глазами. Вернулась. Доктор покойно сидел в кресле, его помощник стоял рядом. Павел Афанасьевич присел в ноги больной. Катя хотела сама подложить подушку под голову своей барышни, но доктор предупреждающе поднял длинный палец. Он встал, взял из рук застывшей на месте горничной плоскую подушку в белоснежных кружевах и ловко просунул ее под голову, приподняв ее лишь на дюйм.
Потом доктор поклонился Павлу Афанасьевичу и широким шагом направился к двери. Спутник его последовал за ним, но приостановился, поглядел на горестно склоненную голову барина и произнес: «Все в руках Господа. Не оставляйте ее одну, но и не переворачивайте с боку на бок. Дай Бог, все образуется».
Павел тяжело поднялся и вместе с помощником вышел. А Катя с того момента решила не покидать Анну ни на минуту. Усевшись в кресло, сложила руки на коленях и вперила взгляд в бледное лицо барышни. Долго она читала молитвы, что знала с детства и не заметила, как сон сморил ее.
…В этом месте воспоминаний Катя всегда останавливалась, потому что до сего дня не могла решить, видела ли она во сне или наяву, как зашла в комнату барыня, Анастасия Куприяновна. Не слышала горничная звука открывшейся двери, только увидела, как край полога колыхнулся. В комнате было еще темно, лишь свеча на прикроватном столике давала неясный свет. Наверное, барыня и не заметила ее, так как ни разу не взглянула в ее сторону. Катя-невеличка утонула в кресле, в темноте вполне можно было принять за ком одежды. Анастасия Куприяновна тихо отодвинула полог, наклонилась к лицу дочери и долго вглядывалась в мертвенно-бледное лицо. Потом услышала Катя, как она произнесла несколько слов. Лишь явственно услышала: «Прости, прости». С горестным вздохом разогнулась Анастасия Куприяновна, дрожащей рукой перекрестила неподвижную дочь. Затем в исступлении заломила руки к голове, схватила себя за виски и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонала. Катя поразилась: перед нею была не убитая горем мать, а сокрушающаяся от непосильного греха мученица. Будто бесы раздирали ее изнутри, а боль до неузнаваемости исказила черты лица, вырывала болезненные стоны. Кате стало жутко.
Ей приходилось раньше видеть, как горюют матери над умирающими детьми, но никогда она не видела у них такого выражения лица. При всем отчаянии в лицах простых женщин просматривалось знакомое с детства выражение, запечатленное на лице Богородицы, когда снимали с креста сына ее, Иисуса Христа. В лице же Анастасии Куприяновны и отблеска божественного горя не было. Напротив, ее лицо неуловимо сейчас напоминало лицо Иуды, глядящего из толпы на распятого Христа.
Будто вина на ней за случившееся с дочерью, подумалось тогда Кате. Верно, клянет себя сейчас за то, что силком хотела отдать за старого князя, что вечно попрекала наследством. Не было бедной Анне от нее ни слова привета, ни ласки материнской. Кайся, кайся теперь, с обидой за барышню думала горничная. Будет Господь милостив, и останется Анна жива, так не повтори ошибки, относись к ней ласково, по-матерински.
Девушка и не заметила, как покинула комнату Анастасия Куприяновна. Только сквозняком потянуло от двери.
В этот самый момент стукнула ставня, и Катя очнулась. Глянула на окно…
– Господи, спаси, сохрани и помилуй… Чье лицо там.. Ба-ба-ба-бушка…
Взвизгнула бедная Катя от ужаса, зажмурилась, руками прикрылась, а чувствует, что преследует ее грозный взгляд покойной Елизаветы Федоровны. Дрожит Катя:
– Зачем пришла ко мне, в чем я провинилась?
Тут словно в сердце ее кто кольнул. Кинулась Катя к Анне, а у той подушка на лице лежит, да не та, что она сама из детской принесла, а другая, прежняя, что второпях в угол забросили да и забыли. Похолодевшими руками потянула подушку Катя с лица барышни. Не разберешь, жива, нет ли?
Зеркало надо, да где его сейчас найдешь? Свеча! Свеча покажет, есть дыхание или нет.
Девушка сжала тоненькую свечку непослушными пальцами, прикрыла ее ладошкой и поднесла к самому лицу больной. Ближе, еще ближе. Рука дрожит, не разберешь.. Вот сейчас лучше.. Так …пламя… колышется.. Фу-у-у, значит, дышит.
Капелька воска вдруг упала на губы Анны. С испугу Катя задула свечку, и темноте ясно услышала удаляющиеся шаги за окном.
Ужас шевельнул ей волосы на голове. Дыхание прервалось, она не выдержала и со сдавленным криком бросилась вон из комнаты.
…И вот теперь, глядя на первые признаки жизни в Анне, Катя вновь задумалась. Столько странного произошло за эти дни. Неожиданное падение барышни, таинственное появление у постели больной Анастасии Куприяновны, подушка, невесть откуда взявшаяся и чуть не задушившая девушку. За целую неделю барыня только два раза и приходила навестить дочь, и не видать по ней, что убита горем, а словно озадачена.
Нет, Кате не хотелось бежать с радостной вестью к барыне.
Но и страшно было ей оставаться в комнате наедине с больной. Смутное чувство тревоги и безотчетного страха, какой бывает в темном месте или ночью на улице, когда чудится, будто кто-то идет за тобой, охватило все ее существо. Если бы сейчас сам Господь явился перед ней, она сочла бы это естественным. Глубинной сутью своей девушка чувствовала: что-то происходит сейчас здесь, в этой затемненной комнате. Что-то необъяснимое, не подвластное воле человека.
Задохнувшись от беспричинного страха, Катя пулей выскочила за дверь и торопливым шагом направилась вниз. Поближе к людям с их заботами, понятными чувствами и привычными делами.
***
…Ё-моё, что за дела? Я думала, что это бред, сон кошмарный, а это что, взаправду? Ну и кто мне скажет, где я? И что за барахло висит надо мной?
Наталье в минуты просветления, когда сознание на секунды возвращалось, все чудилась стена, оклеенная обоями в мелкий цветочек. Но стена все время колыхалась, и Наталья воспринимала ее как часть бреда.
Еще ее в кошмарах преследовала серая громадина, от которой исходила смертельная опасность. Наталья отчаянно пыталась избежать столкновения, изо всех сил выворачивала руль вправо, но с ужасом понимала, что столкновение неизбежно. Кошмар заканчивался резкой болью в левом виске и бесшумным фейерверком. А через какое-то время появлялась эта слегка колышущаяся стена с непритязательным рисунком.
Но сейчас она точно знала, что находится в сознании.
Наталья прислушалась. Странные звуки доходили до нее, но их происхождение было непонятно. Ну, например, что это потрескивает? И чье дыхание за стеной? Или откуда в городе, даже таком небольшом, как их, столько певчих птиц?
От напряжения голова закружилась и подступила тошнота. Кровать дернулась и стала наклоняться, грозя скинуть ее. Женщина инстинктивно схватилась за края, чтобы удержаться.
Так, понятно, сотрясение мозга. Это мы уже проходили. Давно, в классе девятом или десятом, она грохнулась со всей силы башкой об лед на городском катке. А так как форс морозу не боится, то была она не в зимней шапке, которая, как она считала, старила ее, а в кокетливом беретике из нежного белого пуха. Беретик нисколько не смягчил удара, и очнулась она уже в реанимации. Тогда так же, как сейчас, кружилась постель вокруг своей оси, постоянно тошнило, и больно было моргать.
Наталья беспокойно пошевелила пальцами ног, рук, проверяя, что еще повредила. Вроде ничего. Но, когда она попробовала чуть согнуть колени, резкая боль обожгла спину от шеи до копчика, словно спина была истоптана копытами лошадей.
Так, почему спина? В меня въехали слева. Болеть должен левый бок, пусть вся левая сторона. А тут спина. А, наверное, я стала резко тормозить, и следующий за мной автомобиль ткнул меня в зад. Но в таком случае я вообще должна была в лепешку превратиться! – А-а-а-а! У-у-у… – вне себя закричала, завыла Наталья. Как молнией, высветились последние моменты перед роковым столкновением: испуганные глазенки Маринки, и ее, Натальин, невероятный по силе и быстроте рывок ребенка правой рукой с переднего на заднее сиденье.
– У-у-у-у – раненой волчицей выла Наталья. Что стало с дочкой, если в машину врезались не только сбоку, но и сзади?
Внезапно стена перед ее взором разъехалась, и показалось лицо с округлившимися от страха глазами, приоткрытым ртом и с фитюлькой из белого кружева на голове. Лицо так неожиданно появилось, что Наталья захлебнулась собственным криком и страшно закашлялась, как при попадании крошки в дыхательное горло. Кашель, зародившийся в горле, перешел в бронхи, а потом поразил легкие. Дышать стало нечем, удушье усиливалось, и каждое движение мучительной болью отдавалось в спине.
Сейчас умру, не раздышусь!
– По-мо-ги… – захрипела она.
В один момент две маленькие, но сильные и проворные ручки просунулись ей под спину и резко всколыхнули ее. Голова запрокинулась, и живительный поток воздуха проник внутрь. Наталья жадно заглатывала его, старалась подавить позывы кашля, сжимала руками горло, словно боялась, что оно сейчас разорвется.
Через какое-то время кашель стих, оставив после себя липкий пот по всему телу. Зато теперь у нее была возможность повернуть голову к неожиданно возникшему перед нею лицу.
– Ты кто? – хрипло проговорила Наталья.
– Барышня, Анна Афанасьевна, да это же я, Катя.
– Катя? Какая Катя?
– Катя, горничная. Дочь пасечника Тимофея.
– Ничего не пойму. Где я? – попыталась заглянуть за раскрывшуюся стену, оказавшуюся пологом.
– Вы дома, в своей комнате, – глаза у девушки раскрылись еще шире, хотя это вряд ли было возможно.
Наступило молчание. Девушка вопросительно глядела на лежавшую, лицо которой было покрыто мелкими бисеринками пота и выражало крайнюю степень непонимания.
– Убери это, – наконец произнесла Наталья, кивнув на складки полога.
Катя потянула за шнурок, и полог разъехался в стороны. Наталья увидела просторную комнату с одним низким, но широким окном. За окном, по всему, ранние сумерки или раннее утро. Видны пышные кроны деревьев, и птичьи голоса доносятся именно оттуда. Справа от окна, в углу, богатый иконостас с десятком старинных икон, негасимой лампадкой и маленьким столиком, на котором лежала в солидном переплете библия. По другую сторону окна стоял пузатый, изукрашенный деревянными и металлическими накладками комод. Над комодом висело зеркало в прямоугольной металлической раме с закругленными углами. С одной стороны комода стояло кресло, рядом стол на толстой ноге, покрытый скатертью. На столе стояла свеча и тихо потрескивала.
Что было с другой стороны кровати, Наталья не видела. Для этого нужно было повернуть голову влево. А она по прежним попыткам знала, что малейшее движение приведет к головокружению и тошноте.
Потом. Сейчас бы главное выяснить.
А что главное? Давай рассуждать: произошла авария. Если она осталась жива, значит, ее, раненую, должны отправить в больницу. Это, судя по интерьеру, не больница. Дальше. Если она умерла, то должна попасть в ад, чистилище, рай или еще куда, а здесь просто домашняя обстановка. Правда, довольно необычная. Как в фильмах о старине. Вопрос: где она? Круг замкнулся. Спрашивать это чудо с глазами по шесть копеек бесполезно, опять ответит: дома. А чей это дом?
– Чей это дом? – вслух произнесла Наталья, чем окончательно обескуражила девицу с фитюлькой на голове.
– Ну, как же это… Дом вашего батюшки, барина Афанасия Петровича Лыкова.
– А я кто? – постаралась смягчить интонацией не совсем нормальный вопрос Наталья.
– Господи, Боже мой, – вскинула руками горничная. – Анна Афанасьевна, да что же вы так пугаете меня. Неужто имени своего не помните?
Девица заплакала. Если бы можно было без последствий поднять руку и почесать в затылке, Наталья, наверняка, так бы и поступила. Но тошнота, но головокружение…
– Как тебя зовут, ты говоришь?
– Катя, – громко шмыгнула носом девица, – ваша горничная, Тимофея…
– Да слышала я уже про Тимофея-пасечника. Катя, ты не пугайся. Ты, милая, расскажи, что со мной произошло, может, я и вспомню что-нибудь.
Катя с готовностью приблизилась к изножью кровати, вопросительно глянула на Наталью
– Садись, – моргнула та.
Девушка удобно устроилась в ногах больной и начала рассказывать.
Наталья слушала о том, как некая Анна Афанасьевна, дочь хозяина дома, год назад сделалась богатой наследницей после смерти своей бабушки. Узнала также, что родители решили ее отдать замуж за князя Ногина, а она и видеть не хочет этого жениха. Катя подробно рассказала и о скандалах, что ежедневно закатывает мать бедной Анны, и о тайных свиданиях с соседом по имению.
Когда подошли к событиям недельной давности, то горничная стала хлюпать носом, тереть кулачком глаза и тяжело вздыхать. Именно неделю назад Анна упала с крутой лестницы и сильно зашиблась. Слуги перенесли ее сюда на руках. Вначале у нее открылась горячка, а потом, наоборот, вся похолодела и несколько дней лежала, как мертвая: не шевелилась, не дышала. Приезжал важный доктор, но не сказал ничего утешительного. Павел, её брат, сильно переживал, а отец, Афанасий Петрович так просто слег от горя. Все уже думали, что помрет бедная Анна, но через шесть дней у нее появились первые признаки жизни, а сегодня, милость Господа, она вообще глаза открыла да разговаривает.
– Все это интересно, Катя, что ты мне рассказала. Но это все про Анну Афанасьевну. А я-то как здесь оказалась?
Катя охнула испуганно, стала креститься, поглядывая то и дело на иконы. Потом у нее на глазах показались слезы и крупными горошинами покатились по румяным щекам. Она упала на ноги Натальи, обхватила их крепко, зарылась лицом в покрывало и в голос заплакала.
Истерика. Подождем и начнем еще раз.
– Барышня, – подняла голову Катя, – так вы памяти, знать, лишились, раз и своего имени не помните.
Наталья собралась возразить, что с памятью у нее как раз все в порядке. Она помнит все, что касается работы, семьи, хоть сейчас перескажет основные положения последней своей статьи, ушедшей в набор. Она помнит, как ее зовут и даже свою девичью фамилию готова назвать. Она не понимает, что произошло!
Как она оказалась в чужом доме, почему эта девушка называет ее Анной. Аварию помнит, а лестницы никакой не было.
Потом ее посетила вполне здравая мысль.
– Катя, подай мне зеркало, гляну, все ли в порядке с лицом. Все-таки, – ухмыльнулась про себя, – упала с крутой лестницы.
Катя ринулась куда-то в сторону, приговаривая, что у барышни не только на лице, но и на теле нет повреждений. Только ссадины на спине, да шишка на затылке величиной с ладонь.
Зеркало было размером с небольшую тефлоновую сковороду: червленое серебро служило ручкой и оправой, в которой хрусталем светилось само зеркало. Вначале Наталья увидела только часть лица, от кончика носа до подбородка. Заостренный, какой-то детский подбородок, бледные губы, над ними почти незаметный пушок, какой встретишь у брюнеток.
Это не она, – чуть не сказала вслух Наталья. Но за плечом никого нет, значит, изображение её.
Рука дрогнула. Пересиливая слабость, подняла зеркало повыше: на нее глядели темно-карие в сиреневых веках глаза, брови затейливой дугой устремлялись далеко к вискам, черные острые ресницы при малейшем движении колыхались, как крылья бабочки.
Наталья со стоном опустила руку. Так не пойдет. Нужно целиком видеть лицо. Хотя и то, что она разглядела, было не ее. Уж свое лицо она знала в мельчайших подробностях. Недаром в последнее время так много внимания ему уделяла.
Ё-моё, приехали. Я не я, и рожа не моя! Ничего не понимаю, надо сосредоточиться.
– Катя, я устала. Ты иди, а я посплю.
– Спите, барышня, а я от вас никуда, ни на шаг. Мало что может случиться. Я вас закрою, и будьте покойны. Не прикажите, родителям сообщить, что вы очнулись? Может, еще не спят…
– Не надо. Пусть отдыхают. Утром сообщишь.
– Как скажете, барышня, – согласилась Катя.
Она потянула шнурок, края полога сошлись, образуя стену в мелкий цветочек. Но стена уже не волновала Наталью, как прежде, в бреду. Теперь ее волновало фантастическое перерождение в Анну Афанасьевну.
Она, Наталья Николаевна Бегунова, попала в автомобильную аварию. Она может быть живой или мертвой. Но живая или мертвая, она по всем законам физики должна иметь свой собственный облик, пусть даже покореженный. И зваться должна собственным именем, и в документе о смерти должна стоять ее фамилия – Бегунова. Она же, сменив внешность, имя, дом и, очевидно, судьбу, оказалась примерно в 19 веке. Значит, ее внутренняя сущность, ее память о прежней жизни, ее убеждения и знания остались с ней, но поселились в другом времени и в чужом теле.
А Женька еще не верил в переселение душ. Вот бы его сюда сейчас.
Вспомнив о муже, Наталья застонала от внутренней боли. Вдруг она никогда его не увидит, и дочку не увидит, и никого из близких и родных? И не будет она журналистом, и все годы упорного труда по устройству жизни напрасны.
Слезы защипали в носу и струйками потекли из уголков глаз к ушам. Ну почему, почему она ругала Женьку, почему всегда была недовольна всем, придумывала себе проблемы. Не могла жить по-хорошему и наслаждаться каждым днем, каждым часом. А теперь поздно. Мариночка, детка моя…
Горечь утраты душила ее, выворачивала нутро. Ей теперь казалось, что смерть милосерднее. В смерти ничего не чувствуешь, ни о чем не сожалеешь.
Наталья плакала неслышно, чтобы сидящая по ту сторону полога девушка не нарушила ее одиночества, сродни могильному одиночеству. Одна. Одна.
От долгого плача заболела голова.
Пора успокоиться. Слезами горю не поможешь. Что случилось, то случилось. Значит, судьба такая.
Краем покрывала Наталья вытерла мокрое лицо. Убрала с лица прядки темных волос. Одну прядь она даже поднесла к глазам, чтобы лучше рассмотреть.
Волосы – высший класс. Гладкие, блестящие и пахнут приятно – свежим сеном. Господи, причем тут волосы и сено, когда речь идет о жизни. Ну что теперь делать? Удавиться на этих шикарных волосах? А если жить, то как? Под чужим именем, ничего не зная, не разбираясь в этой жизни, отделенной от её собственной двумястами годами? Здесь все ей чужое, и она чужая. Здрасьте, я ваша тетя из будущего!
Она долго лежала, обдумывала создавшееся положение, пытаясь хоть что-то понять во всей этой метафизике с переселением душ, но результат был один – полная растерянность!
Кстати, а где душа несчастной девушки, Анны Афанасьевны? Горничная сказала, что она грохнулась с лестницы, и, судя по шишке, удар головой был не слабый. Вероятно, ее душа вылетела из разбитого тела и устремилась к небесам (недаром горничная сказала, что она шесть дней мертвой лежала). Моя же душа покинула мое несчастное тело, видимо, во время аварии. Где-то там, в заоблачных далях, произошел сбой, и они – Наталья с Анной, вместо того, чтобы прикорнуть у пьедестала Господа, возвращаются на землю. Но второпях теряют ориентировку: она влетает в тело Анны, а та, наоборот, в её. Другого объяснения нет. Ау, у кого версия лучше?
Как всегда в трудные моменты жизни Наталья не теряла твердости духа и чувства юмора, хотя на этот раз ей было в тысячу раз тяжелее и больнее, чем за всю прошедшую жизнь.
Самое страшное, что ничего нельзя узнать о своих. Она умрет от неизвестности. Что с Маринкой? Одно успокаивает, что не её спина болит, а неведомой Анны, значит, можно предположить, что с Маринкой ничего дурного не приключилось. Машину ударило в левый бок, а дочка была сзади и справа. Большая вероятность, что с ней ничего плохого, если только машина не загорелась. Тогда все. Господи, убей меня, но сохрани жизнь и здоровье Маринке!
Ночь истекала. А Наталья все еще надеялась, что все, с ней произошедшее, – кошмарный сон. Она проснется со звоном будильника, и жизнь потечет как прежде. Но теперь все будет по-другому. Она будет ценить каждое мгновение рядом с теми, кого любит. Прочь недовольство, пустые упреки, обиженное самолюбие. Она попросит у всех прощения, и они никогда больше не поссорятся. Этот сон многому научил её.