Валя сама хорошенько не знала, как это случилось, как она сказала «да» и сделалась невестой студента Шатицкого.
Они познакомились в каком-то кружке молодежи, где Валя зимой бывала. Валина мама находила, что русская девушка должна быть «à la page»[1] и в русском отношении, т. е. общаться с русской молодежью, притом не на одних теннисных площадках, но идейно тоже. Валя не противилась, – она вообще редко чему противилась, – но на собраниях не то что скучала, а была рассеянна. Молодые ораторы говорили горячо, но не совсем понятно; громили капитализм, партийную политику, – политика же Вале плохо давалась; так, на веру больше, возьмет, что услышит, а потом забудет.
России она не знала, а потому особенно ее обожала. Какую Россию, какой образ ей представлялся, – она не могла бы сказать. Что-то туманное, прекрасное и – цельное: самые разные эпохи, – царствование Екатерины, время «Войны и мира» Толстого, и дальше, – все у нее смешивалось и сливалось в одном горячем чувстве. Иногда ей снилась Россия в виде старой, – а больше, сказочной, конечно, – Москвы: колокола, солнце, и кругом все на солнце блестит. Никому об этих снах не рассказывала: какие-то «несовременные».
Впрочем, мама и так находит, что Валя «несовременна». Даже лицом «вся в бабушку», взгляд даже томный, как на бабушкином портрете, где она написана белокурой красавицей. Но бабушка – институтка, а Валя в парижском лицее училась и спортом занимается. Спорт, – а рядом стихи, которые она для чего-то переписывает в тайный альбом. Особенно любит она Жуковского. Ей кажется, что там (где?) все особенное, и люди – не как все…
Лева Шатицкий был решительно как все. Ходил без шляпы, с приклеенными на голове волосами, в легком макинтоше: шагал крупно, подрагивая на каждой ноге; в кружках громил старую, засохшую в партиях, эмигрантщину; кончал с большим огнем и приблизительно так: «Нет, не отжившие отцы наши, а мы, только мы, непосредственным чувством воспринявшие национальную Россию и мессианское ее призвание…».