В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом, окончив медицинский, Лиза устроилась врачом в психиатрическую больницу. Она могла бы продолжить учёбу в аспирантуре, потом защитить кандидатскую и остаться преподавать – для этого у неё были все возможности. Но так получилось, что именно в день, когда следовало принять решение о своей дальнейшей судьбе, её бросил парень. Неожиданно, жестоко, без особенных объяснений, с дурацкой извиняющейся улыбкой на холёном лице. То ли на зло самой себе, то ли показывая тем самым всю глубину своего отчаяния, но Лиза выбрала именно такой путь – устроилась лечащим врачом, имея на руках красный диплом.
Совсем скоро она свыклась со своим выбором. Даже с удивлением обнаружила, что ей это нравится. Относительно, конечно. Появилось больше свободного времени. Да и деньги, которые она теперь зарабатывала, оказались весьма кстати, поскольку в противном случае средств к существованию у неё не было бы. Бывший её парень, Андрей, во время учёбы являлся единственным источником дохода. Это получилось как-то само собой и никогда не обсуждалось до того самого дня, когда их судьбы разошлись в разные стороны. Это она со всей полнотой поняла только тогда, когда он её бросил. Родители, конечно, тоже старались помочь, особенно на первых двух курсах, но к третьему году учёбы привыкли, что их дочь сама справляется с бытом, и Лизе не хотелось их разочаровывать и в этом разубеждать. Задним числом, прокручивая в уме былую свою наивность, она чувствовала стыд и даже что-то похожее на вину перед Андреем, хотя никакой вины, разумеется, и быть не могло – со своей стороны она давала мужчине намного больше, только это нельзя было измерить материально.
Два года работы в психушке пролетели быстро. Лишь первые месяцы после расставания с Андреем Лиза не могла найти себе места: ждала звонков и сожалений от своего бывшего, вслушивалась по вечерам, не открывается ли в коридоре входная дверь (вернуть вторые ключи от квартиры девушка Андрея не просила), искала случайных встреч с предателем, в одиночестве прохаживаясь по знакомым улицам, где они любили раньше гулять вместе. Но всё было напрасно. Андрей как в лету канул. Даже их общие знакомые, хотя и немногочисленные, ничего о нём толком не знали. А может быть, не говорили лишнего по его же просьбе. Доходили слухи, будто бы он уехал куда-то на заработки, перед этим успев познакомиться с какой-то малолеткой. И другие слухи, противоречащие первым, о том, что окрутила его некая не бедная дама в возрасте, и теперь он живёт заложником в её роскошном особняке. Лиза попереживала, взвесила все за и против – да и успокоилась. Замотала себя в кокон, надеясь через какое-то время выпорхнуть из него новым существом – золотокрылой бабочкой, способной летать и впитывать все прелести жизни.
Главврач ей благоволил, прощал все промашки, имевшие место в первый год, и даже наставлял не только в работе, но и в принципах социальной адаптации в случаях, когда судьба поворачивалась к человеку филейной частью. Лизе он казался поначалу чудаком. Он сам курировал некоторых больных, ведя с ними задушевные беседы и привязывая к себе своим расположением. С кем-то из них играл в шахматы, кого-то обещал подтянуть за время лечения в знании иностранных языков. Те ему верили, как бы забывая о цели своего истинного пребывания в психушке – и некоторым это, действительно, шло на пользу. Правда, немногим, поскольку по-настоящему психически нездоровых в их отделении имелось немного. Был молодой парень, лет восемнадцати, который сошёл с ума прямо на стадионе после того, как проиграл его любимый «Спартак». Он просто вскочил и заорал: «Я Горбачёв!» И не мог остановиться, пока не приехала скорая и не привезла его в соответствующее при таких раскладах заведение. Ещё был Володя Зиборов – любимый пациент другого Володи, о котором можно было бы рассказать отдельно. Однажды этот Зиборов ни с того ни с сего спалил собственный дом, а потом убил и съел свою лошадь. Был и один самый настоящий идиот, не способный связать и двух слов, но воспроизводивший свистом любую случайно услышанную мелодию, даже если это играл Шостакович. И ещё имелся старожил этих стен – толстый мужичок по прозвищу Папа́, не сумевший к своим тридцати выйти из детского возраста. Он умел сказать только одну фразу: «Папа́ магати́ титя́ би во». Как позже поняла для себя Лиза, это он кратко рассказывал о перипетиях своей жизни – папа послал его в магазин, а когда он вернулся, не купив того, что требовалось, отец его избил. И скорее всего, это случалось не один раз. От этого в голове у него что-то необратимо сломалось.
Весь остальной контингент отделения состоял из косящих от армии солдатиков, из бомжей со связями, которые зиму старались скоротать в стенах этой больницы, в тепле и с трёхразовым хорошим питанием. И иногда даже из преступников, адвокаты которых убедили их прикинуться невменяемыми. Последние настолько вживались со временем в свою роль, что действительно начинали походить на сумасшедших. Был один такой, зарезавший свою жену. Ещё в СИЗО, сидя в одиночной камере и нервно прохаживаясь от стены к стене, он придумал себе теорию, в который заменял буквы в словах числами, соответствующими их порядковому номеру в алфавите. На основе сравнения получавшихся сумм он сопоставлял некоторые особо значимые слова и находил между ними скрытые от глаз смысловые связи. В психушке, получив возможность пользоваться бумагой и ручкой, он эту теорию усложнил и углубил, в итоге написав целый многостраничный трактат. Набрал себе учеников из палаты, в основном солдатиков, ожидающих, когда их комиссуют, и в конце концов истинно уверовал в самого себя, как в первооткрывателя и проводника тайных смыслов бытия.
Впрочем, комиссовали из армии единицы. Закосить в конечном итоге от тюрьмы тоже удавалось немногим. Бомжи с первым снегом снова возвращались в свои любимые норы. А такие личности, как Папа́, вообще оставались вечными узниками пасмурных коридоров больницы. За те два года, которые работала Лиза, вылечить удалось только парня, провозгласившего себя Горбачёвым. Так что чудачества главврача и пламенные речи женоубийцы не приносили плодов. Оказалось, что начальник отделения просто развлекал себя таким образом, спасаясь от скуки. Да и проявился в итоге человеком жёстким, своевольным и самолюбивым. Самолюбие его обожгло и Лизу, когда она вежливо отказалась от его ухаживаний. Это стало для девушки ещё одним уроком реальности, в которой ей предстояло отныне жить.
***
В ночные дежурства, на которые часто вызывались лечащие врачи, напарником Лизы всегда был только Вадим. Она с ним легко сошлась по той простой причине, что тот никогда не пытался её клеить. Он был года на два её старше; в отличие от неё, закончил аспирантуру и готовился к защите кандидатской. Психиатрия была единственным его интересом. Имея живой характер, Вадим умел создать вокруг себя лёгкую атмосферу. Разговоры его всегда были интересны, ни с какими советами он не лез и за любыми проблемами, возникающими порой в жизни, видел лишь интересную задачу, которую нужно решить как можно более оригинальным способом. Когда заканчивался ужин и пациенты послушно задвига́ли по углам столы, чтобы освободить пространство для дополнительных спальных мест, Вадим уединялся под жёлтым бра и корпел над своей диссертацией. Один художник из отдельной палаты для буйных успевал до отбоя сделать для него три-четыре рисунка в стиле Леонардо Да Винчи. Ни для кого, кроме Вадима, он рисовать больше не соглашался. А просили многие, особенно солдатики и косившие от тюрьмы ловкачи. Наверное, хотели сохранить себе что-нибудь на память о времени, проведённом среди психов. В палате для буйных было только три человека, включая художника. Да и палатой её назвать было нельзя – обычная комната, не отделённая от общего зала дверью, с обычными кирпичными стенами и деревянными шкафами. Вообще, всё окружающее больных пространство напоминало о положенной строгости режима лишь решёткой на больших окнах, в щели которых задувал холодный зимний воздух. Буйствовали эти трое редко, и никогда чтобы все разом. Художник по ночам мог колотить здоровенными кулаками по своему шкафу, требуя берлинской лазури, или тощий парень, с утра до ночи пишущий великий роман на салфетках и пачках из-под сигарет, принимался вызывать по невидимому телефону Фёдора Михайловича и потом неистово рвал и разбрасывал по палате клочки своего очередного салфеточного шедевра. Третий просто раз в месяц, пятого числа, вешался на спинке кровати, соорудив из кальсон петлю, и ждал, когда кто-нибудь это заметит и позовёт дежурного санитара, чтобы тот вернул кальсоны на положенное им место. На этот шум всегда прибегал Папа́ и снова заводил свою историю о неудачном походе в магазин, переходя постепенно на крик. Вадим на такой случай всегда имел сигарету, которую прикуривал и совал в руки Папа́. Тот, хоть и не понимал её истинного предназначения, довольный уходил под лестницу в курилку, неуклюже пускал изо рта клубы дыма, сидя на полу, и через пять минут благополучно возвращался в свою постель. В общем, ничего особенного. Ночные будни обыкновенной психиатрической больницы. Лиза и Вадим к этому настолько привыкли, что, когда выпадала на их дежурство спокойная ночь, были даже немного этим спокойствием удручены.
Такая ночь выдалась и 25 декабря 1989 года. Диссертация Вадима была наконец закончена. Он оказался особенно настроен на разговоры, и, после того, как Лиза раздала больным положенные на ночь таблетки, они расположились за столом и пили кофе со сливками.
– Завтра «Горбачёва» моего выписывают, – сказал Вадим. Он вёл этого пациента два месяца и был доволен положительным результатом лечения. – Божился, что больше ни ногой на стадион. А от красного цвета его уже вообще тошнит. Решил болеть за «Динамо».
– Я бы на его месте вообще о футболе забыла. Как бы рецидив не случился.
– Тьфу-тьфу. – Вадим постучал костяшками пальцев по столу. – Это мой первый положительный пациент. Плюсик в карму моей диссертации.
– А кого после «Горбачёва» вести будешь?
– Старика одного завтра привезут. Дети его сдать хотят. Лет семьдесят дедушке. Альцгеймер и все сопутствующие.
– Безнадёжный?
– Разберусь по ходу. Может, просто избавиться хотят от обузы. Детишки не бедные. Да и батя их не последним человеком по молодости был. Геолог какой-то или что-то вроде того. Книги писал, кафедрой одно время заведовал. Договаривались напрямую с главным. Мутное дело. И неприятное. Жалко старика. И в случае какой-то левой договорённости всё равно он отсюда не выйдет, даже если голова встанет на место. Не хотелось бы брать напоследок такое дело.
– Ты уходить собираешься?
– Если кандидатскую защитить получится – а в этом я почти не сомневаюсь, – то, конечно, уйду. Что мне тут ещё делать? Как говорится, меня ждут великие дела. Не чета здешним.
– Жаль, – опустила глаза Лиза. – Кого мне теперь в пару поставят? Я привыкла к тебе. Ты хороший.
Вадим снова усмехнулся:
– Тогда молись, чтобы я провалился с защитой.
– Да ну тебя. Защитишь ты всё. Сам же сказал, что не сомневаешься. И я в этом с тобой солидарна. Зря я в аспирантуру не пошла.
– Да… – протянул Вадим. – Любовь, что движет солнце и светила.
А потом добавил:
– И заставляет людей делать непростительные глупости.