000
ОтложитьЧитал
From May till late autumn, if there was no high winds, young Rebrov sailed to that village by boat. The boat was made of two thick aspens, hollowed out and fastened by steel bolt. They didn’t build boats any other way here. On the banks of numerous forest lakes one could always find such a boat, roiki, all of them for everyone’s use. Very stable and lifting, they did not require any maintenance: overturned in late autumn, with aspens bottoms up, they were left thus until spring. They were frequently used to transport cattle to distant pastures, and less frequently,the coffins, for its last trips by lake to the cemetery.
Кладбище было еще дальше за той деревней, у другого озера, там лежали все деды и бабки Реброва, покоилась и его мать. Была там когда-то и большая церковь, но в тридцатых годах большевики разобрали ее на кирпич. Оставили только высокую колокольню, из особых военно-тактических соображений. И теперь эта колокольня, обсыпавшаяся, с растущими из проломов высоко над землей кустами, поднималась над лесами, озерами, обезлюдившими деревнями и одна напоминала, что была тут когда-то другая, правильная жизнь.
The cemetery was even further behind that village, on a hill by another lake. There were buried all Rebrov’s grandfathers and grandmothers, there also rested in peace his beloved mother. Near the cemetery once stood a beautiful church, that was seen miles away, but in the thirties atheist bolsheviks dismantled it to use the quality old bricks, and its bells for scrap. They left only high bell-tower, obviously, for some military reasons. Now this tower, declined and decayed, with thin birches growing on the crumbling bricks high over the ground, stood as if looking with sorrow at surrounding forests, lakes, the depopulated villages, recalling better life there: proper, godly and sober.
С Машей Ребров учился еще в первых классах начальной школы, в ее деревне. Но с третьего года его перевели в далекую школу-интернат, а ее увезли к родным в райцентр, в десятилетку. Мельком виделись, конечно, летом, на озере, но любовь пришла только в восемнадцать.
Он снова работал в лесу, в другой бригаде. Хорошо работал – и пилил, и возил. Платили тут не в пример регулярнее после того случая, даже аванс иногда выдавали. Он даже успел деньжат подкопить: хотел избу поправить, надстроить, перед тем, как жену в нее ввести. Ждали только весны, чтобы расписаться, когда ей исполнится восемнадцать.
Ivan and Masha went to school together for only two years. From the third year he was sent to boarding school, and Masha was taken to her relatives living in the district center, having there a good high school. They saw each other and played together every summer, but real love came to Ivan Rebrov only at eighteen.
He worked then again in the woods, but with another team. He worked hard, sawing the timber and hauling it by the trucks. They paid better there and more regularly after that grim incident. Rebrov did not drink much and saved all the money: he wanted to repair his house and add one more room, good enough to bring his wife into. They both were waiting for spring to marry, when Masha will be eighteen, too.
Ребров работал всю зиму на дальних делянках, но часто кто-нибудь из земляков приезжал-уезжал, и они оправляли друг дружке нежные хорошие записки. Сам он домой специально не ездил, хотел испытать себя и ее: ему скоро было идти в армию. И вот испытал. Записки к концу зимы стали приходить в лес реже и стали они как-то суше. Потом вообще перестали приходить. А в апреле один вернувшийся из деревни земляк так прямо и сказал Реброву:
– Загуляла твоя Маша.
Rebrov worked all that winter on distant allotments. Almost every week someone of their team went back home for a short stay to one of the neighboring villages, and Rebrov exchanged with his Masha gentle and loving letters. Rebrov never went home himself and didn’t see her several months: he wanted to test their love, because he had to go to the Army soon. He tested their love all right, though it didn’t endure their winter parting. By the end of the winter fewer letters reached the snowbound woods, and they became kind of formal and dry, and by the early spring they stopped coming. In April one fellow that came from the neighboring village frankly revealed to it to Rebrov, “She’s having a good time, your Masha.”
Поехал домой Ребров только на майские праздники. Приплыл на ройках в ее деревню, но к ней сразу не пошел, остался у магазина. Тут было людно, шумно, он выпил с одними, с другими, но в душе у него стоял озноб. И вдруг он увидал ее. Она шла по улице под ручку с одним знакомым малым. Ребята, что пили с Ребровым, и знавшие про его любовь, как будто сразу осеклись, замолкли.
Она тоже увидала его. И как будто желая спрятать своего парня от Реброва, вдруг суетливо повернулась – спиной, очень тесно к тому, парню, и грудью к Реброву. Без улыбки, и только с перепуганным лицом, будто птичка защищающая своего птенца..
Rebrov went home only on First of May holidays. That was both official and folk festivities stretching often well up to Ninth of May, the Victory day. He sailed to her village by roiki with his little brother, but he didn’t go to her house but stayed by the store with a bunch of his old half-drunk friends. He drank half a glass of vodka, then some more, but his soul was trembling. Then he suddenly saw her. She walked down the village main street, closely arm in arm with some guy. Rebrov’s friends, who knew about his love, stopped talking at once, and the dead silence fell on store’s porch. She saw Rebrov, too. As if trying to hide her boy from Rebrov she fussily turned, but then stepped forward, with a back to her boy, breasts to Rebrov, with worried and scared eyes, as a bird protecting her nestling.
Ребров шагнул к ней, хотел только поговорить, но она вдруг стала пятиться от него назад, толкая спиной и этого малого. Ребров все сразу понял. В его душе, тронутой уже водкой, как что-то вспыхнуло. Он вынул свой нож и шагнул к ним. Он должен был убить этого малого, а после – все равно, будь, что будет.
Rebrov stepped forward. He just wanted to say “Hi!” to congratulate her with a May’s Day, and maybe to have some talk. But she warily backed from him, bumping at her boy. Rebrov, taken aback, stopped. Something flashed in his affected by vodka mind. And getting his knife out of pocket, he walked to them. Deeply insulted, with everybody around watching, Rebrov felt he should kill this guy now, because nothing else could lift his months-old pain, whatever happens with him afterwards.
И вдруг она бросилась на него, на нож в его руке, обвила руками шею, стала целовать лицо, толкать его грудью назад. Он даже нож свой не успел убрать, и тот застрял между ними, лезвием в нее, а она все целовала его и толкала назад. Он уже чувствовал, что режет ее, но она целовала и толкала. Наконец, он выкинул руку с ножом вбок, глянул – лезвие было красным. Другой рукой Ребров отстранил ей плечо, чтобы увидеть ее платье, – и на платье расплывалось пятно того же цвета.
Unexpectedly she flung herself at him, threw her arms around his neck, kissing his face and pushing him back. Rebrov couldn’t even to move away his knife in time and it stuck between them with its blade between their stomachs. She was kissing his face all over, pushing back, step by step, away from her boy. Rebrov felt his knife cuts her, but she did not stop kissing, silently pushing him further back from her boy. Finally, he threw out his hand with the knife sideways and cast a quick look at it. The blade was glittering red. With his other hand Rebrov gently pushed her back, just to take a look at her. Down her waist over her festive dress ran a bloody stain.
Как что-то натянутое в нем, долго и сильно, вдруг оборвалось. Он протянул к кровавому пятну на ее платье руку, но она теперь попятилась от него назад. Он посмотрел ей в глаза, в них был только страх. Он разжал руку с ножом, и тот упал на дорогу, – прижал обе ладони к своему лицу, повернулся и медленно пошел прочь. Ноги привели его к озеру, он забрался в свою лодку и сел. Но что-то вдруг сдавило ему горло, подкатило снизу, он зажал ладонями глаза и затрясся. Скоро прибежал за ним его младший братишка, и Ребров захватил рукой из озера холодную майскую воду и плеснул ее себе в лицо.
Something that was painfully strained for months suddenly snapped and broke in him. He reached out his hand down to her bloody stain, but she at once threw herself back from his hand, and Rebrov saw closely her eyes. There was nothing in it but unconcealed stony fear. Rebrov let down the knife from his hand and it fell on the ground. Then he closed his face with both hands, turned and slowly walked away. Feet brought him down to the lake and he got into his boat. Something hard and tight suddenly squeezed his neck and a lump rose in his throat. He clamped both his hands to the eyes and his body violently shook all over. Soon his little brother came running after him. Rebrov leaned overboard, drew a handful of cold water and splashed it on his face.
Дома он собрал свою спортивную сумку, потряс за плечо, да так и не разбудил пьяного отца, и пошел в ночь за двадцать километров на станцию. Пассажирский поезд останавливался здесь раз в сутки. По четным дням – в сторону Питера, по нечетным – на Москву. Раннее утро оказалось нечетным, и Ребров уехал в Москву. Если бы утро оказалось четным, то поезд повез бы Реброва в Питер. Там жил и работал на заводе его дядька по матери, хороший и непьющий мужик. Он, когда приезжал в отпуск, всегда звал Реброва к себе, на свой завод.
Но выпал нечет. Ребров уехал в Москву и стал там сначала бандитом, а потом киллером. В свою деревню он никогда больше не вернулся.
At home Rebrov packed his sporting bag, tried to wake up his drunken father, but then hugged his brother and went in the light spring night to the railway station some fifteen miles away. Passenger train stopped there once a day. On even days of a month the train went to Sankt-Petersburg, and on the odd days to Moscow. If it would have had happened to be an even day the train would have taken Rebrov to Petersburg, where his uncle lived, a non-drinking cheery fellow. Every time he came for vacation, to see his sister when she was alive, he always lured Rebrov to come and work with him at metal works. However, early morning of that day in May happened to be odd. Rebrov went to Moscow, became there firstly a burglar, and then a professional killer. He never came back to his village.
4. Ленч / The Lunch
Левко выбрал для ленча китайскую кухню. На первое суп из ласточкиного гнезда, – это из маленьких рыбок, которые китайские ласточки натаскали, чтобы построить свое гнездо, и чем-то вкусным их склеили. Второе было проще: утка по-пекински с ростками бамбука. Личного повара Левко завел еще в девяностых, когда открыл свой первый банк. Но тогда это было по необходимости: в те лихие годы, чем реже банкир светился в людных местах, тем дольше мог прожить.
Levko had chosen Chinese cuisine for lunch with his partner. First dish was to be a swallow's nest, that’s a soup cooked of small fishes caught and brought by swallows to build their nests, glued together with something tasty. Second dish was simpler, the duck a la Peking with bamboo shoots. Levko hired his first private cook in the nineties when he founded his first bank. It was vitally sensible: in those wild years the less the banker showed up in crowded places, the longer he was expected to live.
Свой первый банк он назвал тогда, как азартный картежник, «Вист-кредит». Но тот его банк больше сам занимал, чем выдавал кредиты. А если и давал, только тем, кто вез в страну тряпичный «секонд-хэнд», да просроченные колбасы и консервы из чужих магазинов. Да и только потому, что те оборачивали его деньги за неделю. Главным делом этого банка, с дверью в подворотне, был отмывка преступных денег и перегонка их за границу, если этим рублям хотелось стать инвалютой. А еще обналичкой таких же преступно нажитых рублей, если они хотели тут пока и оставаться. Проблемы были только с чемоданами, чтобы возить туда-сюда эти миллиарды тех еще, «деревянных» рублей.
He named his first bank as a born gambler and reckless card player: Vist Credit. This bank, with the doors from a dirty backyard, did not deal in loans, but mostly had laundered criminal money. If Levko ever gave any loans then, that was to the traders who brought to the country second-hand clothes or long overdue sausages and canned food bought cheaply from Europe’s shops. That was quick and profitable turnover for his bank. But the main business of his bank was laundering criminal rubles and moving it abroad turned into hard foreign currency, minus, of course, a fat percent for his bank’s risk and trouble. Also, his bank transferred rubles from its accounts into paper cash keeping no record and trail, if the owners needed it for some shady and murky deals. That was even more illegal. Though, the problems were only with the suitcases to carry to and fro billions of those inflated and weak rubles, called then "wooden".
Еще Левко набил себе хорошо карманы на такой глупой затее, как чубайсовские приватизационные ваучеры, – если кто их еще помнит. Их автор подошел к делу по-ленински: захотел все и всем в стране разделить поровну. В результате богатейшая страна досталась нескольким десяткам, может, сотням жирных и хитрых котов, остальные десятки миллионов получили шиш с маслом.
Levko also stuffed his pockets with easy money when privatization was undertaken by current government. Issued privatization vouchers, a silly idea in the falling apart country, meant to justly divide all of the state’s riches among two hundred million people. But currently those pieces of paper had meant or cost almost nothing in those hungry years and were sold by most people just for dinner. Thus almost all riches of the great country were seized and divided between a hundred fat corrupt cats; two hundred million people got nothing. Levko’s bank very actively bought and sold those notes of country’s potential wealth, getting huge and quite legal profits.
Но только не Левко. Растерянные от такой шоковой терапии миллионы жителей понесли свои последние деревянные, обесценивающиеся со скоростью падения репутации страны, в его «Вист-кредит». Левко смело обещал им во всех газетных рекламах по сто процентов навару в год. Потому что через год каждый деревянный тогда терял не сто, а до тысячи процентов. Возвращал Левко через год, как и обещал с наваром в сто, себе же оставлял девятьсот. То были золотые годочки для таких, как Левко, и немудрено было, что все это так же по-дурацки закончилось в девяносто восьмом году. Сама государственная казна не выдержала этой экономики «по-Левко» и лопнула как пузырь. Зарулили страну в этот дефолт те самые, стоявшие тогда во главе, ваучерные «менеджеры».
Confused by privatization and shock therapy applied by vigorous but entirely ignorant government, millions of Russians took their scarce “wooden” rubles, fast depreciating with inflation, to newly sprung unknown banks such as Levko’s Vist Credit. Advertizing in the newspapers, Levko boldly promised everyone a hundred percent gain, but by the end of year the ruble lost thousand percent of its value, leaving him profits he could never dream of.
Those were golden years for such operators as Levko, and no wonder it so foolishly ended in ninety eighth with a crash. Country finance could no long endure economy “a la Levko” and had burst as a bubble; vigorous but ignorant “vouchers-managers” drove the country to default.
Банк «Вист-кредит» лопнул вместе с государством. Левко рассудил, что уж если государство не отдает своих долгов, то он не сделает этого подавно. Все его деньги давно были на оффшорах, – он за несколько месяцев почувствовал неладное: его государство, как проигравшийся в пух и прах картежник, начало занимать деньги у кого только могло и под любые проценты.
Vist Credit went bankrupt in concert with his country’s government. Levko then reasoned that if even his State does not pay its debts, he won’t do that even more so. His own money was transferred in advance to off-shores, because he felt long before that something wrong was going on: the state government, as a loser gambler in tatters, was borrowing money by growing every week three-digit percentages.
«Вист-кредит» исчез. Просто сняли вывеску и заперли все двери. Но еще был десяток или около того тех, кто оставался должен самому банку. И порядочно должен. Оставлять им такие деньги было жалко. Но те тоже, что могли, все запрятали. Поэтому судиться с ними цивилизованно и получить потом копейки, было глупо, да и эти копейки сразу бы ушли на выплату обманутым самими «Вист-кредитом» вкладчикам. Оставалось обратиться к бандитам. Так Левко познакомился с Ребровым.
Vist Credit vanished. They simply removed the sign and locked all the doors. But still there were dozens of those who owed money to the bank, and a lot of money. To lose it seemed to Levko ridiculous. Though the debtors were shrewd enough and also hid their money wherever they could, though to sue them in a civilized way and get then just pennies was stupid: those pennies would immediately be claimed by bank’s creditors. So it was the best to go bankrupt and approach the bandits. That’s when the banker Levko met the killer Rebrov.
Обедал Левко всегда в своем просторном кабинете. Он вообще не любил отсюда отлучаться надолго. Повсюду, куда только можно было тут кинуть взгляд, – на столах, даже на стенах, – мерцали и шевелились таблицами и графиками компьютерные мониторы. Биржи всего мира отчитывались ежесекундно перед ним по результатам его рискованных финансовых сделок.
Левко был прирожденный игрок. Он и начал как картежник на сочинских пляжах. Позже в страну пришел с Запада карточный покер. В душных прокуренных гостиничных номерах по ночам он раздевал до гола и до ужаса в глазах богатых кавказцев с продовольственных рынков. Но Левко ни разу в жизни не зашел ни в одно казино, когда они еще были открыты, ни в одну игорную щель с автоматами. Он играл только в те игры, где шансы и фортуна были на его стороне, а не заведомо на чужой.
Levko always lunched at his spacious office, because he did not like being away from his computers even for an hour. Everywhere one could throw a glance, on the tables and on the walls, flickered and silently stirred charts and tables on computer monitors. The world stock exchanges directly reported to Levko the current results of his risky financial speculations. He was an innate gambler. As a youngster he had begun playing cards for living on golden beaches of Sochi. At nights, in stuffy and smoke-filled hotel rooms Levko beat and baffled rich Caucasian food markets traders, winning all they had on them. But never Levko entered numerous casinos, that were opening everywhere with perestroika. He played only those games where chances and luck were on his side, but not obviously on someone else's. Levko was a very clever gambler.
Без пяти минут час Левко, наконец, оторвался от своих мониторов, прошел в другой конец кабинета, где у окна был накрыт стол, и внимательно оглядел его. Стол был сервирован в китайском стиле, с голубым изящным фарфором под древность. Левко во всем был эстетом. Во время ланча он любил слушать классическую музыку. Он обожал оперу. Поэтому, перебрав несколько дисков в длинном ряду на полке, подыскивая что-нибудь восточное, он выбрал «Чио-чио-сан».
Five minutes to one Levko tore his eyes from the monitors and went to the farther corner of his office where the lunch table was laid by the window, and attentively inspected it. The table was served in Chinese style with the blue elegant porcelain. Levko was an aesthete in everything. At lunch he liked listening to classical music, particularly opera arias, which he adored. Therefore, he swiftly went through the disk collection on the shelf, looking for something Asian, and chose Cio-Cio-San.
И здесь, и за рубежом, он посещал оперные театры, у него было много знакомых за кулисами, и даже почти все дамы, которых он приглашал в свою двухэтажную квартиру, были из этих кругов. В такие вечера он выпроваживал из квартиры всю женскую прислугу, чтобы те не взболтнули: Левко был женат. Но жена с сыном большую часть года проживали под Лондоном, тут они бывали только наездами, и это вполне устраивало Левко. Дело было в том, что его шестнадцатилетний сын-балбес учился там в школе. Но год тому назад тот попал в нехорошую историю с групповым изнасилованием. Все мальчики были из хороших семей, но, главное, и эта девочка тоже. Чтобы замять дело, Левко пришлось отстегнуть с болью в душе несколько сот тысяч этих британских фунтов. Дело «полюбовно» замяли. Но после этого случая жена сняла рядом с тем колледжем квартиру, забрала в нее сына, жила там с ним и не спускала с него больше глаз.
Levko was an avid concertgoer and frequenter of opera theatres, at home and abroad. He had many friends behind the stage, and almost all ladies, whom he invited to his two-storey apartment, were of those arty circles. Those nights he sent away his servants, so they wouldn’t babble, because Levko was married. His wife and son lived mostly in London, coming back just for short visits, and that suited Levko fine. The reason was his son’s bad case of mischief. His son, a sixteen-year-old goof, studied at school there, but a year ago he got involved in a bad incident of group rape. All the boys involved were from good rich families, though the girl was from a respectable family too. To hush up this case Levko had to disburse, with pain in his soul, several hundred thousand of British pounds. The case was "amicably" hushed up, but after that incident his wife rented apartment near his son’s school and lived there, keeping an eye on her son.
Реброва хозяин он посадил лицом к окну, сам сел напротив, так чтобы видеть два широких плазменных монитора на стене за его спиной.
– Ну, я тебе «мартини» не предлагаю, но сам, пожалуй, выпью для аппетита, – сказал Левко, теребя в руках салфетку. – Или налить?
Ребров только мотнул головой, поджав губы. Он не пил уже несколько месяцев.
Официантка с белой наколкой в волосах и счастливым улыбающимся лицом принесла и разлила в чашки суп. Когда она закрыла за собой дверь, Левко сказал:
– В следующую пятницу прилетает Володя.
Levko seated his guest facing the window and took place at the opposite side, to watch two large plasma monitors on a wall.
“Well, I don't offer you a ‘martini’, but I will drink one for the appetite,” said Levko fingering a napkin. “Or will you?”
Rebrov shook his head and pursed up his lips; he didn’t drink for several months. Young waitress, with a happy smiling face, brought a bowl and poured soup into cups with porcelain spoons. When she closed the door behind her, Levko said, “Vladimir arrives next Friday.”
Ребров оторвал глаза от окна, где он рассматривал ворон, сидящих на тополе, и взглянул на Левко. «Вот оно что… – подумал он. – Началось, значит».
– Твои готовы? – спросил Левко. Ребров кивнул. – Ты им обо всем рассказал?
– Зачем, рано еще.
Занялись каждый своим супом, и замолчали. Ребров только попробовал свой, и теперь сидел, гонял фарфоровой ложкой маленьких рыбок в своей суповой чашке. Левко ел с аппетитом и готовился к более важному и интересующему его вопросу.
– Что там с этим Сережей у них приключилось? – наконец, спросил он.
– Говорят, повесился, – и Ребров слегка повел плечом.
– С чего бы это? Такой способный двойник.
Rebrov tore off his eyes from the window where he watched the crows sitting on a poplar tree and looked at Levko. "That's it,” he thought, “So it’s real."
“Are you ready?” Levko asked, and Rebrov just nodded. “Did you warn your men?”
“Not yet, too early.”
Both fell silent taken up by their soup. Rebrov tasted some, and then just stirred the soup with the spoon, driving swallow’s little fishes around the cup. Levko ate with healthy appetite, considering his next important and touchy question.
“What on earth happened to that poet Sergey?” He asked very lightly.
“Suicide, they say. Hung.” Rebrov shrugged his shoulder.
“Why? Such a capable twin!”
Левко рассматривал лицо Реброва быстрым проницательным взглядом опытного картежника. Любой мускул на его лице мог бы его сейчас выдать. Левко этого Сережу видел всего один раз, и то ездил смотреть на него из чистого любопытства, как на шутку природы, – до того походил тот на великого поэта. Но Левко было совершенно безразлично, в какой мир ушел от них Сережа, и встретился ли он уже со своим знаменитым прообразом. Его заботило только одно: не началась ли за его спиной двойная игра. Не надел ли петлю тому на шею сам Ребров.
Levko contemplated Rebrov's face with sharp eyes of a gambler: any muscle of his face could give him out. Levko had met that Sergey just once, and he went to see him out of curiosity, as a freak of nature, and was amazed by his resemblance to the great poet. Levko didn’t care at all about that strange out-of-date twin, and whether he already met with his great prototype. What he worried about now was a possible double game being played behind his back. Didn’t Rebrov himself put Sergey’s head into the noose?
Но тот на вопрос не ответил, сочтя его за риторический. Потом выловил ложкой одну снулую рыбку и спросил:
– Как, интересно, ласточки их ловят?
Левко снова занялся своим супом. Но под тихую арию несчастной Чио-чио-сан он продолжал думать о неприятном. Он никогда и никому полностью не доверял в своих делах. Но тому левому политику доверять следовало еще меньше. От такого целеустремленного коммуниста можно было ожидать чего угодно. Его великие цели оправдывали любые средства, – он этого и не скрывал. Но догадаться, какие они окажутся в следующую минуту, было невозможно. Тем более, что по их идеологии банкир Левко был им всем злейший враг.
Rebrov didn’t answer the question considering it rhetorical. He caught with his spoon a little fish and asked, “How do the swallows catch them, as they can’t swim?
“They are Chinese,” Levko said, engaged with his soup. Listening to quiet aria of unhappy Cio-Cio-San he continued to think of nuisances. He never trusted anybody in his affairs, and the leftist politician Fomin, he recently met, could be trusted even less. One could expect anything from such a determined Communist. Their great purposes, as it well known, justify any means. That’s what he told Levko, though what means were appropriate for him any current minute one could only guess. More so, because of their ideology the banker Levko should have been their worst enemy.
Но Левко уже скормил им миллионы зеленых. Тот просил еще и еще, и Левко, не задавая вопросов, отчислял ему со своего тощего, как дистрофик, банковского баланса. Но теперь это заканчивалось. Эти несколько миллионов должны были возвратиться к нему с тысячекратным наваром, а то и с большим. Уже через неделю. От силы – через полторы. Но вот только никакого повешенного или повесившегося в их общем сценарии не предусматривалось. Что за дела!
Levko had fed already millions of dollars to this leftist party, but they asked more and more, and he with no debate donated more off his thin, almost ruined bank balance. But it shouldn’t have to go this way much longer. His investments should return soon with a thousand-fold gain, just in one week, at longest one and a half. Although, there was no hanged poet in their scenario! Why is this mess?
Графики на плазменных мониторах за спиной Реброва вдруг резко зашевелились. Еще с утра Левко заключил две не очень крупные сделки на валютных рынках. Одну с расчетом на рост доллара против евро на лондонской бирже, другую – на падение доллара, но против российского рубля, на московской. Все эти часы до обеда графики на мониторах изображали две кривые пилы, но обе двигались, туда, куда и хотел Левко. Теперь на первом мониторе нарисовалась горка, на втором – крутой горный спуск. Вдруг последние зубья обеих пил осеклись.
Suddenly the charts on TV screens on the opposite wall sharply stirred, and Levko jerked his head up and fixed his cold eyes on them. In the morning Levko entered into a pair of not very big deals in the currency markets; first one, with an expectation of the growth of the dollar against the euro in London Stock Exchange, and the second, of the fall of the dollar against the Russian ruble in Moscow Exchange. All the morning before lunch current prices for both deals looked like curved saws on the charts, though both were heading to the monitor corners where Levko wanted them to go. Thus, a steep hill was formed on a London chart, and an abrupt slope on Moscow one. But suddenly latest teeth of both chart saws crumpled and abruptly jumped: London, up, and Moscow, down.
– Извини, – сказал он Реброву и почти бегом бросился к рабочему столу. Все в компьютере было у него заранее готово, оставалось только дважды нажать на кнопку мыши, – и обе сделки были закрыты. Очень успешно закрыты. Он заработал двумя пальцами десять тысяч долларов. Пустячок в его положении, но приятно. Да еще это будет и греть его хорошо изнутри до конца дня. Он возвратился к столу в приподнятом настроении. Как раз принесли утку. Когда официантка вышла, первым на этот раз спросил Ребров.
– Так что там с нашими деньгами, Леня? – и Ребров сразу, по той знакомой ему уже двенадцать лет беззаботной гримаске, которую Левко изобразил на своем лице, понял, что очень плохо.
“Excuse me,” said Levko and almost leaped to his computer. All was ready there for his final touch; he just twice clicked with the mouse button, and both his deals were closed, and very successfully closed. With his two fingers he earned these morning twenty thousand dollars, just a trifling in his situation, but very pleasant and encouraging, and it will warm him from inside till the end of a day. Levko returned to the lunch table in a very high spirits.
Pekinese duck was served, and when waiter girl closed the door Rebrov asked, “So what’s happened to our money, Leonid? How are things?” By Levko’s carefree grin, familiar to Rebrov for twelve years, he guessed that it was too bad.