000
ОтложитьЧитал
Глава двадцать третья
Отъезд
Уезжал Валера с Выселок в конце шестого лета, прожитого на таёжной земле. Возник ряд обстоятельств, которые звали в город. Решение принял перед Троицей, спросил батюшку, тот благословил на отъезд.
«Без благословения не уехал бы, – объяснял Валера, – батюшка сказал, пора, цель выполнена – место обустроено. Не благословил круглый год жить одному, разрешил наездами, так, как делали другие его духовные чада, имеющие дома в Выселках».
И ещё добавил, что сам хотел позвать Валеру, нужен ему рядом.
«Немного мне осталось, – признался Валере батюшка, – пора давать предсмертные распоряжения. Передам тебе мой архив, записи».
Не так-то просто было покидать Таёжку. Прикипел к ней. Накануне раздал кур. Козу Лизку отвёл Гере-чеченцу. Ему же отдал Жульку. Кстати, увиделись они только на следующее лето, Жулька при этом страшно обрадовался, описался от радости, а когда Валера позвал в свой двор, мгновенно разыскал все свои косточки-заначки. Карта тайников целый год неповреждённо хранилась в собачьей голове.
Уезжая из Таёжки, Валера ничего, кроме одежды, не взял. Иконы, книги – всё оставалось на своих местах. В любой момент приезжай – ты дома. Так и получится в дальнейшем – один-два раза в год наведывался. Хотя бы на неделю-другую, а то и по месяцу жил. В мыслях часто возвращался в Таёжку, где ближе всего находился к Богу. Здесь начал петь на клиросе, освоил церковную службу. И, за редким исключением, каждый день проживал вместе с Церковью. Пел тропари праздников этого дня, тропари чествуемых святых, что давало вдохновляющее чувство духовной связи с отцами Церкви. В Таёжке придёт понимание, что значит пропускать на клиросе каждое слово службы через себя, впитывать его. Этого будет не хватать в городской жизни.
Батюшки приезжали в Таёжку в эти пять с небольшим лет редко, чаще служить приходилось мирским чином – обедницы, всенощные бдения, праздничные службы, основные великопостные (те же «Двенадцать Евангелий» в Великий Четверг). Владыка даже благословил его на Пасху освящать пасхи и куличи. Душа была постоянно в тонусе церковной жизни. Сам составлял каждую службу, готовил и читал слово на праздник.
Вспоминая Таёжку, с грустью признавался: «Первые христиане каждый день служили Божественную литургию, каждый день причащались. В этом был смысл жизни. Наверное, в Таёжке не почувствовал сотой доли их духовного состояния, но, как никогда, приблизился к нему. Этого сейчас не достаёт. Скучает душа. До сожаления: не так живу, не тем».
Двор опустел без курей, козы, затих в предчувствии скорого сиротства. Пусто было в огороде, картошка выкопана, засыпана в подполье, Валера надеялся приехать через месяц с Аркадием, часть урожая вывезти. Аркадий одно время тоже засобирался в Таёжку на постоянное жительство, да так и не решился. Два первых лета жил по три месяца. Как и Валера, весь огород засадил картошкой. Вместе поднимали целину (прежние хозяева давно забросили большую часть огорода), вместе доводили землю до кондиции, можно сказать, всю пропустили через свои руки.
Пололи картошку с привлечением бороны. Борона конная, да коня взять было неоткуда, впрягались сами. Схема обработки несложная – сначала проходишь по периметру участка, дальше двигаешься по спирали к центру. С бороной значительно продуктивнее, чем от зари до зари махать тяпкой. Окучивание механизации не поддавалось. Городские жители, Валера и Аркадий, технологию посадки в первый год выбрали не самую удачную для таких площадей. Посадили редко, каждый куст приходилось окучивать по кругу. Было бы сотки две, тогда плёвое дело… Здесь – тридцать. Валера отработал методику окучивания с Иисусовой молитвой. Она прочитывалась на четыре удара тяпки. Как раз огрести куст со всех сторон. На второй год посоветовали при посадке делать лунки чаще и не плясать, окучивая, вокруг каждого куста, а нагребать землю на картофельный ряд – производительность резко повышалась. Не зря в Сибири глагол «окучивать» имеет синоним – «огребать».
Многому научился Валера в Выселках. Читал специальную литературу, обобщал опыт местных жителей. За что снискал у них уважение, случалось, обращались за советом. Те, с кем сдружился в Таёжке, искренне сожалели, узнав об отъезде.
– Возвращайся обязательно, – напутствовал Миша Лаврентьев. – Лучше Таёжки всё равно ничего не найдёшь.
– Вернусь. Ни одной книги не беру с собой, ни одной святыни.
– Красиво говорить не умею, – добавил Миша, – только знай: Таёжке ты тоже нужен.
В последний свой вечер Валера долго стоял на юру. Прощался. Любил он это место, любил стоять под куполом неба, и сердце не могло не запеть: «Благослови душе моя Господа». Сколько прекрасных минут пережито здесь. Однажды возвращался с озера, сети проверял, поднялся на косогор и замер. В одной части неба бушевала гроза. Штормовая, неистовая, под которую лучше не попадать. Стеной падал ливень, тучу – толстую, тяжёлую, с провисшим над тайгой брюхом – рвали неистовые молнии. Изломанные стрелы прошивали кипящий серо-чёрный свинец, полосовали вдоль и поперёк стремительным огнём. Всё грохотало, рвалось и трещало. Но, как в кино с выключенным звуком, грома не было слышно. И экран поделен на части, в одной бушевала, клокотала, изливалась потоками воды буря, в другой, стоило лишь повернуть голову, небо являло тишину и покой с ликующим солнцем на умиротворяющей лазури.
Палитра красок и состояний – иссиня-чёрная грозовая туча и золото солнца, грозное сверкание молний и безмятежная синь неба, серая стена дождя и зелёное поле тайги. Многообразие Божьего мира – огромного, непостижимого – сладко отзывалось в сердце.
А какие радуги вставали над Выселками! Много о чём передумал Валера за пять лет, прожитых в Таёжке, многое прошло через его сердце. Однажды навалилась среди бессонной ночи печаль. Такая, что молитвы не помогали, казалось – тупик, который не преодолеть без батюшки Антония, надо бросать всё, ехать к нему за помощью. Но вышел утром на бугор, и чудо – из реки, из озера растут в умытом дождём воздушном храме радуги. Празднично многоцветная дуга с поверхности воды, плавно изгибаясь, поднимается в небо, а достигнув высшей точки, сходит к земле. Одна, вторая, третья, четвёртая повисли на фоне неба и тайги.
Печаль умалилась, отошла. Посветлело на душе. Утешил Господь.
Или подвижный туман, что повисал под вечер над рекой, бугром. Если оказаться внутри его, молоком окутает – собственного носа не видишь. Лучше, конечно, остановиться, подождать, пока рассеется, Валера однажды в яму угодил, потеряв направление. Столбом стоять тоже не дело. «Бредёшь в молоке на свой страх и риск, – с удовольствием вспоминал Валера, – и вдруг, будто вынырнешь, солнце ударит в глаза, откроется чистое небо, высокая стена тумана останется позади, здесь он всего-то на уровне груди. Плывёшь, разгребая руками подвижное воздушное молоко… Но снова наплывают плотные белесые клубы, окутывают со всех сторон, с головой погружают в свою глубину. Нет солнца, нет неба, ты в коконе».
А какая картина открывалась зимой. Бывало, сна после вечерней молитвы ни в одном глазу, Валера набрасывал полушубок, надевал валенки, выходил за ворота. В полнолуние наступали недолгие минуты, когда мягкий свет падал под таким углом, что всё превращалось в сказку. Покрытые снегом холмы, распадки, луга, деревья в игре светотеней волшебно преображались. Казалось, ничего подобного быть не может. Что-то нереальное, фантастичное. Тебя словно посвящают в великую тайну – мир глубже, богаче, он таит в себе такие красоты, о коих и не подозреваешь. Это длилось несколько коротких минут. Стоило ночному светилу подняться выше, сказка уходила… Словно невидимые лучи, изнутри волшебно подсвечивающие картину, гасли… Она по-прежнему удивляла красотой, но не более того.
Батюшка Антоний в каждый приезд восхищался: «В каком месте ты живёшь!» Летом любил постоять, посидеть на юру. «Душа размягчается», – говорил. Однажды, вот так же вышли на бугор, батюшка начал рассказывать о детстве, войне.
Церковь в их деревне закрыли в начале двадцатых годов. Батюшку успели окрестить в ней, а младших сестёр и братьев родители возили за двадцать пять километров. Отец с матерью были глубоко верующими. С закрытием храма на церковные праздники сельчане стали собираться в их доме. Читали Священное Писание, Псалтирь, Четьи минеи. За что хозяева дома попали в разряд неблагонадёжных в отношении к новой власти. Вроде не к чему было придраться, контрреволюционную деятельность не вели, призывы к свержению советской власти не звучали в доме. Не было видимых причин для суровых претензий. А очень хотелось пройтись калёным железом по инакомыслящим, подравнять их под общую массу, чтобы не высовывались со своим Богом. Руки недовольных развязала открытая в тридцатом году «борьба с классовым врагом» – кулаком. Родителей батюшки скоренько внесли в список подлежащих раскулачиванию. Самым ценным в многодетной семье была корова. Её-то и определили экспроприировать у «мироедов». Явились комбедовцы привести в исполнение приговор бурёнке, застучали громко в ворота: открывайте! Однако хозяйка рогатой кормилицы не согласилась с постановкой вопроса, скоренько ввела её в дом, поставила под образа. А сама схватила массивную кованую кочергу, в добрый метр длиной, в палец толщиной, которой разгребала угли в русской печке, и предупредила нехорошим голосом, что проломит голову, кто сделает хоть один шаг от порога.
Не на жизнь, а на смерть встала на защиту скотинки. И отстояла. Ушли комбедовцы, не солоно нахлебавшись, ворча: дурная баба, религией порченная, себе дороже с такой связываться. Закрыли план «экспроприации у экспроприаторов» без этой коровы.
Великую Отечественную войну батюшка прошёл с молитвой «Живый в помощи Вышняго». Всегда носил при себе листок с нею, запаянный в гильзу. При обстрелах, бомбёжках обязательно повторял псалом. Четыре года на передовой, и всего два лёгких ранения.
«О Боге помнил постоянно, – говорил он Валере. – И понял, заповедь не “убий” на войне тоже нельзя забывать».
Во время наступления в Белоруссии летом 1944 года командир отправил его в штаб. Сухой солнечный день, пахнущий лесом, нагретой листвой. На обратном пути вышел на опушку березняка и замер. Перед ним лежала поляна, поросшая высокой травой, а на поляне, метрах в пятидесяти от него, немец-солдат, широко расставив ноги, косил. Лет сорока, худощавый, высокий, без головного убора. Поразил не столько немец, сколько сосредоточенная, крестьянская работа. Взмах, коса пошла по траве, срезая стебли, взмах – ещё рядок упал под острым лезвием. Удивительно было то, что за полосой леса, по дороге спешно отступали немцы. На узловой станции, километрах в пяти, шёл бой. Там рвались снаряды, стучали пулемёты. А этот немец, словно ничего этого не слышал, делал размеренные движения литовкой. Поодаль стояла лошадь, запряжённая в телегу, для неё и косил. Почему-то именно сейчас, практически уже в тылу врага, решил заняться этим, вместо того, чтобы спешно бежать со своими? Словно бы немец перестал вмещать в себя войну и начал заниматься тем, ради чего и пришёл в мир – обихаживать землю, кормить себя, кормить скотину. Бой на станции, выстрелы пушек, отход своих – это отодвинулось куда-то далеко-далеко.
«Косил он хорошо, – рассказывал батюшка, – умело».
Автомат немца лежал в телеге. Батюшка подбежал к ней, подхватил автомат и крикнул, немец с готовностью поднял руки. Батюшка приказал взять лошадь под уздцы и повёл пленного в свою часть.
Застрелил немца-косаря командир их отделения Гавриков. Выхватил пистолет и выстрелил в грудь.
– Зачем безоружного? Зачем? – возмутился батюшка. – Он сразу сдался.
– Какая разница, фашист он и есть фашист. Посмотрел бы я, как он нас пожалел, доведись оказаться на его месте! Нечего с ними валандаться. Всё!
«Под вечер бросили роту на станцию, – рассказывал батюшка. – При переходе нас обстреляла немецкая дальнобойная артиллерия. Никого не задело, Гаврикову правую руку оторвало, осколок выше локтя резанул. Кость торчит. Крепкий был мужик… Я ему руку у плеча перетягиваю, кровь остановить, а у него слеза на глазах: “Как я без руки, я ведь слесарь, в депо работал?” Что ему скажешь? Говорил что-то успокаивающие. Получается, и на войне грехи, вопиющие к Богу об отмщении, остаются грехами, и возмездие может наступить тут же».
Однажды Валера с батюшкой трапезничали в доме, под окнами прошёл сосед Алёшка с матерками. На что батюшка произнёс: «На войне заметил одну особенность. Много погибало, у кого не сходили с языка сквернословия. В первую очередь выцеливали их вражеские пули. Появится такой отъявленный матерщинник в части, глядь – в одном из боёв или ранен, или убит…».
Глава двадцать четвёртая
Где вы, братья и сёстры во Христе?
Каждое лето Валера ездит в Таёжку, там всегда желанный гость. Обязательно зазывает к себе Миша Лаврентьев. Зная, что Валера мясо не ест, ловит рыбу, и жена делает для дорогого гостя отменный рыбник. Максим Легков время от времени звонит, а если бывает по делам в губернском городе, старается зайти к Валере, хотя бы на час-другой. По приезде последнего в Таёжку вместе служат в церкви мирским чином. Со священниками Таёжке так и не везёт. Забегает Валера и к Жоре Майсурашвили. У того уже трое детей. К великой гордости Жоры – двое сыновей.
Ну а что творится с Жулькой, когда после долгой разлуки видит Валеру, – не передать словами. Всякий раз писается от великой радости, а затем скачками летит в свой двор. И первым делом проверяет схроны с костями, кои заложил в последний приезд хозяина.
И хотя нет огорода и живности (кроме Жульки), дела Валере всегда найдутся. Однажды приехал, а изгородь в огороде как после бомбёжки. Что за напасть? Оказалась о четырёх косолапых лапах. Медведь пугнул лошадей, те, спасаясь от хозяина тайги, ломанулись через Валерин огород, круша всё на своём пути.
Кроме домашних забот, всегда есть работа для мужских рук в церкви, обители.
Последний раз мы виделись с Валерой на Рождество Пресвятой Богородицы в кафедральном соборе. Валера до службы и после собирал подписи под обращением о запрещении абортов, это делали православные по стране с благословения патриарха Кирилла.
После службы я подождал, пока Валера закончит сбор подписей, мы вместе пошли от церкви. По дороге Валера поведал о последней поездке в Таёжку. Он два дня как вернулся оттуда.
– Удалось пошишковать, – с восторгом рассказывал. – С Мишей Лаврентьевым выскочили на четыре дня и по три мешка чистых орехов набрали. Километрах в пятнадцати от Таёжки есть тупик, дальше никаких дорог, сплошной урман на сотни вёрст. Там у Лаврентьева охотничья избушка, а рядом отличный кедрач. Красавцы один к одному, высотой метров по тридцать. Шишка нынче как никогда. Подножие каждого кедра усыпано паданкой. Накануне прошёл хороший ветер, нападало – только собирай.
«Паданка» – упавшая шишка – прозвучала для меня музыкой, вспомнилось детство, чулымская тайга.
– Поработать, конечно, пришлось, – продолжал Валера. – Днём собирали шишку, таскали к избушке, вечером мололи, затем на ситах сеяли, отделяя орех от шелухи. Погода стояла на загляденье.
Ещё Валера рассказал, что у Геры-чеченца родился сын, Максим Легков ведёт воскресную школу. В прошлом году в Таёжку прислали нового директора в общеобразовательную школу. Женщину. Церкви не чурается, разрешила Максиму вести занятия прямо в классе. К зиме владыка обещает прислать в Таёжку батюшку.
– Я сам ходил к митрополиту, – доложил Валера, – сказал, что пошлёт иеромонаха, чтобы и на приходе служил, и обитель окормлял. Сейчас в ней монахиня, матушка Надежда, две инокини и послушница.
Жулька, как водится, описался при встрече, и весь месяц не отходил от хозяина. Даже напросился за шишкой.
– Спас меня, – с удовольствием вспоминает Валера. – Вечером Миша взялся молоть шишку, я решил, пока то да сё, сбегать пособирать паданку. Вроде совсем недалеко углубился. Набил мешок, понёс и уклонился от нашего табора. Жулька сердито лает на меня, под ногами путается. Я не могу понять, чем он возмущён. Оказалось – моей бестолковостью. Мне бы послушаться пса, я танком пру. Потом вижу, пора на табор выйти, им и не пахнет. Небо тучками заволокло, солнца не видать. Был на сто процентов уверен – направление правильное, на самом деле в урман несло. Начал кричать Мишу – тишина. Жулька сердито лает – не мудри, послушайся меня. Ладно, – говорю, – веди. Ух, он обрадовался, побежал впереди. Минут через пятнадцать показалась избушка между деревьями. «Упорол бы к Гнилому болоту, – смеялся Миша. – Нехорошее место. Можно так врюхаться».
Жулька в тот вечер получил от хозяина дополнительную порцию тушёнки.
– Не хотел уезжать из Таёжки. – признался Валера. – Хорошо молилось, хорошо думалось. С другой стороны, здесь столько дел. Батюшка Антоний не один раз повторял: замалчивающий истину – предаёт Бога. Перед смертью наставлял вести просветительскую работу, хранить чистоту веры.
День, как и весь сентябрь, выдался золотоосенним – сухой, тёплый. В небе висело облако, похожее на отколовшийся от белой виниловой пластинки кусок – плоское, тонкое, испещрённое «звуковыми дорожками». Солнце припекало по-летнему. Навстречу нам прошла весёлая группа студенческого возраста, парни в футболках, девушки – в лёгких кофточках с коротким рукавом. Как это нередко бывает в межсезонье, на той же улице, под тем же солнышком встречались горожане сибирского кроя (сибиряк не тот, кто боится замёрзнуть, а тот, кто тепло одевается) – в основательных куртках, плащах. На тротуаре справа и слева вдоль бордюров лежали золотистые ленты палой листвы. Метла дворника или взяла отгул, или где-то задержалась, но это был тот единственный случай, когда хотелось, чтобы сор не убирали подольше.
С непогодой палая листва поблекнет, а пока выглядела праздничным украшением.
– Неужели?! – выбросил Валера руку, показывая в створ улицы. – Когда?
За крышами двухэтажных домов горели новым золотом три луковки церкви.
– Ты что не знал? Два дня назад кресты поставили, – объяснил Валере. – К престольному празднику торопились.
– С Таёжкой пропустил всё на свете! Когда уезжал, каменщики на стенах собора кладку вели. Казалось, работы не на один месяц.
Мы перекрестились на кресты восстановленного храма Рождества Пресвятой Богородицы.
– У меня бабушку по отцу в этой церкви крестили, – сказал Валера. – Говорят, иконостас был красоты редкой.
На перекрёстке мы распрощались.
– В епархию надо заскочить, – сказал Валера, пожимая мне руку, – туго идёт сбор подписей под обращением о запрете абортов. Не все батюшки относятся с пониманием. Патриарх благословил, да сам он далеко, а надо на приходах вести разъяснительную работу. Много значит, если батюшка в проповеди скажет о сути проблемы. Страна, которая убивает в день тринадцать тысяч младенцев, едва не пять миллионов в год, обречена. Бог скажет, значит, русским земля не нужна, страна своя не нужна, если каждая русская женщина делает по пять-шесть абортов за свою жизнь. Надо собрать миллион подписей по России за запрет абортов, пока четыреста тысяч всего. Так и хочется крикнуть: ау, братья и сёстры во Христе, где вы есть?
Мы распрощались, я пошёл своей дорогой и тоже захотел крикнуть: ау, православные братья и сёстры, куда вы попрятались? Михаил Ломоносов видел могущество и богатство государства Российского в увеличении русского народа, а мы…
***
В оформлении обложки использован рисунок художника Владимира Чупилко
