000
ОтложитьЧитал
– Да и вроде как размялись, – зевнул Степка, после чего компания дружно загоготала.Что-что, а подраться шахтерня всегда любила. Профессиональная, так сказать, особенность.
В баню нас все-таки сводили. Она оказалось темной и обшарпанной. Там нас встретила местная обслуга из моряков и ручными машинками оболванила тех, у кого остались прически. Затем всем без исключения обрили лобки, выдали по четвертушке дустового мыла и загнали в моечную.
Там, на бетонных скамьях, горками высились жестяные мятые шайки без ручек, валялись истертые мочалки, а из кранов текла едва теплая вода. Из высоких, мутных окон тянуло сквозняком, пол был холодным и скользким.
Кое-как помылись, а когда, трясясь, вернулись назад, у многих почистили карманы.
Нас эта участь миновала, за исключением Сани. У него сперли почти новую кроличью шапку.
Спустя несколько дней, в медчасти пересылки прошли еще одну комиссию.
В отличие от прочих зданий, она была новой, из красного кирпича, внутри было тепло и уютно.
Нас снова обстукивали, слушали, меряли и взвешивали. Теперь уже военные врачи, причем более дотошно.
Там, за мои часы «Восток», модные в то время, мы подкупили разбитного мичмана-медика, который пообещал перевести Йолтуховского в команду 90, направляемую в морскую авиацию. У всех нас была 70-я (подводные лодки). В авиации служили два года, а Йолтуховский был женатик.
Мичман сдержал слово, и после комиссии его действительно туда определили.
– Спасибо, хлопцы, – расчувствовался друг. – Я этого никогда не забуду.
– Да ладно, – ответили мы. – Проехали.
Между тем зима все сильнее осаждала Красную Горку. Почти каждый день шел снег, морозы усилились до двадцати градусов. Как и следовало ожидать, многие призывники заболели.
Особенно доставалось азиатам, которые были легко одеты и не привыкли к таким условиям. Только из нашего барака, за несколько последних дней, в госпиталь отправили человек десять. У всех определили пневмонию или бронхит. Мы пока держались.
Наведывался Саня (он теперь жил со своей командой), притащил литр водки и два старых флотских ватника.
Их мы распили втихую, в беседке, закосив* в очередной раз от ужина.
Ну а еще через день нас обмундировали, что было верным признаком скорой отправки в части, какие – никто не знал. Мы были согласны хоть к черту на рога, только бы удрать из этого Бухенвальда.
Форму получали на расположенных в лесу складах, стоя под открытым небом в очереди к раздаточным окнам, хлопая себя руками по бокам и постукивая ногу об ногу. Переодевались здесь же, под навесами, продуваемыми сквозняками. После такого моциона тела и лица у нас стали синими, как новые флотские робы.
Видок у вновь испеченных защитников Родины был аховый: черные, длинные и широкие шинели, подпоясанные кожаными ремнями с бляхами, почти волочились по снегу, из-под них топырились жесткие синие штаны, тупоносые кирзачи* на резине весили по килограмму.
Мы напоминали бурсака Хому Брута из гоголевского «Вия», но никак не военных моряков. К тому же эти флотские обновки совсем не грели.
Затем всем выдали защитного цвета «сидора»* с длинными лямками, а к ним остальной вещевой аттестат: суконные форменки с брюками и такой же бушлат, хромовые ботинки, две бескозырки, еще одну робу, по три тельняшки и столько же кальсон. Добавив к этому белую форменку, несколько синих воротников, пять пар носков и метра три вафельного полотенца. Мы едва запихали все в мешки, захлестнув их лямками.
Потом, взяв свою «гражданку» в охапку и взвалив на загорбки аттестат, вернулись в бараки.
И так целый день: под низким серым небом, с падающим из него снегом, в направлении складов непрерывным потоком уныло плелись стриженые пацаны, а оттуда – волочили ноги и тихо матерились Хомы Бруты.
Меж бараков днем и ночью горели огромные дымные костры, в которых жгли одежду призывников, не подлежащую отправке домой. Здесь же сновали какие – то мичманы и старшины, набивающие мешки вещами получше.
– Смотрите хлопцы, мародеры, – прошептал Белецкий.
Я вытащил из рюкзака свою меховую шапку шапку, сунул ее за пазуху, а сам рюкзак зашвырнул в костер. Минутой позже это сделали и земляки. Только искры полетели.
Матерясь, к нам подбежал разгоряченный охотой за шматьем краснорожий пожилой мичман.
– Вы что делаете, засранцы! – свирепо заорал он. – Не нужно, так мне бы отдали!
– Бери, если сможешь, – зло рассмеялся Витька, и мы ушли от места, где сгорала наша последняя связь с домом. На душе было погано. Не таким мы ожидали увидеть флот. Однако деваться было некуда.
К вечеру нас отправили. Прибыли «покупатели» из флотских экипажей Ленинграда, Выборга и Кронштадта. Офицеры, мичманы и старшины держались особняком. Местные балтийцы общались с ними уважительно и даже льстиво
Худощавый, с усами, капитан-лейтенант построил нас, зачитал список и кивнул стоящим рядом потянутым старшинам.
– Равняйсь! См-мирно! Напра-во! Прямо, ша-гом арш! – звонко скомандовал один из них и, шаркая ботинками, расхлябанный строй двинулся к воротам.
Нас молча провожали взглядами оставшиеся ребята. Среди них Саня. В кургузом ватнике, натянутой на уши кепке, хмурый и подавленный. Мы уходили, а он оставался.
Вытащив из-за пазухи шапку, я перебросил ее другу.
– Носи Санек, мы тебя найдем и спишемся! – закричали Витек со Степкой.
– Прекратить разговоры! – бросил на ходу идущий сбоку старшина. – Конечно, спишетесь, ребята.
В лицо нам бил ветер, влажный и почему-то соленый.
Глава 2. Кронштадт. Тридевятое царство
О том, что следуем в этот знаменитый город-форт, узнали, только погрузившись на морской паром «Николай Каплунов», от сопровождающих моряков. Впервые за последнюю неделю с нами говорили по-людски и доброжелательно.
На верхнюю палубу не выпускали. С низкого неба сеялся мелкий снег, Финский залив слегка штормило. В пассажирском салоне было тепло и уютно, с подволока лился из плафонов мягкий свет, чуть слышалась приглушенная работа двигателей.
Стянув с плеч вещмешки, устроились на мягких сидениях и прильнули к окнам. Многие, как и я, моря никогда не видели.
Оно было свинцовым, с белыми барашками на гребнях невысоких волн, и темнеющим горизонтом. Со стороны которого изредка доносило басовитые гудки. Длинные и тревожные.
– Некрасивое какое-то, – сказал через минуту Вовка.
– Это, наверное, потому, что сейчас осень, – откликнулся Серега.
Салонное тепло и монотонный гул под палубой убаюкивали, все задремали.
Примерно через час почувствовали замедление хода, а затем и остановку судна.
– Кажись, доплыли, – потер сонные глаза Витек.
– Не доплыли, а пришли, – улыбнулся какой-то пожилой дядька в морской фуражке и черной, с капюшоном куртке, сидящий напротив.
Далее последовала команда на выход, и, с опаской поглядывал на пляшущие волны, мы выгрузились на причал.
Там стояло дощатое строение с черепичной крышей, у которого покуривали два матроса.
– О, салажат, притаранили, – толкнул один второго. – Какие смешные!
Нашу группу, человек в двадцать, забрал неразговорчивый мичман с кожаным планшетом на плече, достав из него список, поименно сосчитал и, предъявив вахтенным удостоверение, строем повел через поднятый ими шлагбаум, в город.
Было довольно поздно. От залива тянуло промозглой сыростью, с неба продолжал сыпать снег. Узкие улицы, с тянущимися по сторонам каменными зданиями, тускло освещались редкими фонарями и были пустынны. Наши тяжелые ботинки глухо стучали по булыжной мостовой.
Минут через пятнадцать остановились у высокой кирпичной стены с массивными железными воротами и узкой нишей двери сбоку.
– Вперед! – скомандовал мичман.
За дверью оказалось помещение КПП, с вооруженным старшиной и матросом. За ним огромный, вымощенный булыжником плац, на противоположной стороне которого высилась длинная трехэтажная казарма с пятью, под жестяными козырьками входами по фасаду.
Проследовали к крайнему справа и по крутой чугунной лестнице с перилами, поднялись на второй этаж.
Там мичман нажал на кнопку обитой черным дерматином двери (внутри зазвонило, а потом щелкнуло), потянул за ручку на себя латунную рукоятку, и мы оказались в просторном высоком холле, со стоящим у тумбочки матросом с сине-белой повязкой на рукаве и штык-ножом на туго затянутом ремне.
– Дежурный на выход! – фальцетом заорал матрос.
Из бокового помещения появились двое старшин в светло- синих робах с золотыми лычками на плечах, поочередно пожавших мичману руку.
– Чего такой хмурый, Михалыч? – спросил борцовского вида один из них, с такой же нарукавной повязкой как у дневального.
– Да снова на этой гребаной пересылке бардак! – в сердцах выругался мичман.
– Половина ребят простужены (кивнул на нас). Давай, принимай их.
Затем, сняв с плеча, вручил дежурному планшет с нашими документами и вместе с другими старшинами прошел в комнату, на двери которой блестела табличка «Старшинская».
– Идите за мной, – сказал дежурный, после чего завел нас в помещение, выкрашенное в светло-оранжевый тон, с расставленными вдоль стен гладильными столами и витиеватыми бронзовыми светильниками над ними. Выстроил и критически оглядел, тяжело ворочая шеей.
Вид у него был действительно внушительный. Года на три-четыре старше нас, выше среднего роста и с широченными плечами.
Обращало на себя внимания и лицо. Волевое, малоподвижное, с серыми глазами, прямым носом и тяжелым подбородком. Волосы короткие, светлые.
Заложив руки за спину и ритмично раскачиваясь с пятки на носок, хрипловатым басом старшина провозгласил:
– Вы прибыли в Кронштадтский учебный отряд подводного плавания ДКБФ*. Будем готовить из вас торпедистов дизельных подводных лодок. Я – инструктор смены – старшина 2 статьи Захаров. Вопросы?
Переминаясь с ноги на ногу, мы молчали. Слишком много впечатлений за последние сутки.
– Вопросов нет, – благодушно прогудел старшина, после чего препроводил нас в разделенное широким коридором на две половины обширное помещение с двумя рядами двухъярусных металлических кроватей со свернутыми матрасами.
– Это зовется кубрик. Здесь будете отдыхать, – сообщил он. – Эту ночь без белья. Дневальный!
–Я! – вытянулся появившийся как черт из табакерки матрос с нарукавной повязкой.
– Организуешь парням чай и немедленно отбой.
– Есть! – бросил тот руку к шапке.
Через десять минут мы пили в каком – то помещении со стеллажами, именуемом баталеркой*, горячий чай с ржаными сухарями, а затем, развернув матрасы, завалились в настоящие койки, укрывшись шинелями.
С этого момента время полетело с небывалой быстротой.
В течение нескольких дней учебную роту торпедистов укомплектовали молодым пополнением, прибывшим из Ленинграда, Чебоксар, Ярославля и Москвы.
Теперь нас насчитывалось сто пятьдесят человек по флотскому – курсантов Рота была разбита на четыре смены (взвода), которые имели номера с 81- го по 84-й.
Критерием являлся рост. В восемьдесят первую попали самые длинные, их именовали «фитилями», потом шли чуть ниже – «ординары», а самых мелких прозывали «шкентелями».
Мы со Степкой и Витьком попали в 82 смену к Захарову, а Вовка – в 83-ю, где инструктором был старшина 2 статьи Лойконен (прибалт). «Фитили» достались старшине 2 статьи Сомрякову.
Ротой командовал капитан 3-его ранга Иванов, со своим заместителем – старшим лейтенантом. В ней было также несколько мичманов на должностях преподавателей.
Командир был невысок ростом, сухощав и лысоват, но очень подвижен. Недостаток волос на голове компенсировал рыжеватой бородкой. Помимо этого курил трубку с душистым табаком и носил отлично пошитую из черного габардина* форму.
На тужурке имел жетоны на право самостоятельного управления кораблем и «За дальний поход», а также два ряда орденских планок.
Еще в подразделении была девушка – старшина сверхсрочной службы, тоненькая, красивая и злая.
Рота входила в состав школы, в которой мы состояли, а школа в Кронштадтский учебный отряд подводного плавания. Командовал им контр-адмирал Прибытков.
В школе имелось еще семь рот, где готовили рулевых сигнальщиков, химиков, коков, а также других специалистов для дизельных подводных лодок ВМФ.
Общее количество обучающихся курсантов составляло 1200 человек. Возглавлял ее капитан 2 ранга Кривцов
Наша школа являлась самой старой в отряде.
Помещение необычно длинной казармы строилось в прошлом веке из звонкого красного кирпича, добротно и монолитно. До революции в ней квартировались кирасирский, а затем казачий полки.
Справа от казармы, углом, располагался окруженный высокими голубыми елями, помпезный трехэтажный особняк со стрельчатыми окнами, и вычурным фронтоном, выстроенный в стиле ренессанс. Используемый в настоящее время под клуб.
Напротив него имелся небольшой сквер с мраморным фонтаном в центре и посыпанными гравием дорожками.
Раньше, как мы впоследствии узнали от мичманов – старожилов, в особняке жил командир полка с семьей и прислугой.
С тыла правой части казармы находились остатки высокого, метров шести, насыпного вала и старинной крепостной стены. С другой стороны, но уже в помещениях современной постройки, располагались учебные «циклы», котельная и теплица.
Плац был вымощен гранитным булыжником. Вся территория обнесена глухой кирпичной стеной, содержалась в образцовой чистоте и порядке. Являясь самостоятельной войсковой частью 09990, школа негласно именовалась «Тридевятым царством».
Многочисленные помещения учебной роты торпедистов, включали в себя четыре кубрика для курсантов, небольшой спортивный зал с инвентарем, каптерку, оружейную и бытовую комнаты, сушилку, умывальник и гальюн. А еще кабинеты командира роты, офицеров и «старшинскую».
Сразу же после комплектования, нам приказали заняться клеймлением обмундирования. Шинелей с бушлатами, шапок с бескозырками и форменок.
Делалось это разведенной хлоркой, куда макалась спичка, на их подкладках. Каждый выводил там номер своего военного билета. Мой был 6093245 (до сих пор храню как память).
– Это не иначе для того, чтобы найти, если кто сопрет, – высунув кончик языка, сказал малюющий рядом Степка.
Все это время старшины прохаживались меж курсантами, наблюдали и давали советы.
После клеймления девушка-сверхсрочник, вместе с каким-то старшим матросом, принесла несколько пачек черных жестких погон, а также мягких синих, квадратных. И к ним несколько кисточек, целлулоидные трафареты и пару банок масляной краски.
– Ты, ты и ты, – указал Захаров на трех выбранных им художников. – Будете штамповать погоны. Демонстрирую.
Уселся на корточки, наложил на один погон трафарет, макнул кисточку в банку и через секунду на погоне золотились две больших литеры БФ.
– Поняли?
– Ага, – закивали головами художники.
– Ну, тогда вперед.
Пока те клеймили, он показал остальным, как пришивать подворотнички на сопливчики. Официальное название – галстуки. Они из черного сукна, вроде манишки у маленьких детей, чтоб не запачкаться, поедая манную кашу.
Та же девушка выдала белые подворотнички, иголки с нитками, стали пришивать.
– Ай, б..! -заорал один курсант, и стал сосать палец.
– Фамилия? – подошел к нему Захаров. Тот, вскочив с банки назвал.
– Еще раз услышу, – получишь наряд вне очереди. – Продолжай, – вразвалку пошагал дальше.
Короче, занимались такими вот делами, мы два дня.
За это время инструктора нас научили правильно застилать кровати, правильно складывать на банках робу перед сном, драить бляхи на поясных ремнях, и еще многому из флотского быта.
А на третий, после ужина, выстроив по сменам и приказав одеть шинели с шапками, а на шеи сопливчики, осмотрели.
На плечах у нас красовались погоны с литерами, на левых рукавах алели круглые «штаты» с миной и торпедой, рабочие ботинки (на флоте зовутся «гадами»), были надраены казенной ваксой до упомрачительного блеска.
– Ну, вот, теперь вы немного похожи на матросов, было их заключение.
Затем нам объявили, что со следующего утра начинается курс молодого бойца, и обучение специальности.
Режим дня стал предельно жестким и насыщенным.
Подъем в шесть, и при любой погоде трехкилометровый кросс в робах по спящему Кронштадту. Затем зарядка на плацу и умывание ледяной водой по пояс, завтрак, приборка и занятия до обеда. После него – час отдыха, а потом занятия до ужина. Далее приборка и личное время. Отбой в двадцать три часа.
Спустя несколько дней многие из нас, в том числе я, написали письма домой, указав номер части.
В своем я сообщил родителям, что у меня все нормально, служу в учебном отряде подводного плавания в Кронштадте, где буду находиться шесть месяцев. Еще написал, что кормят здесь хорошо, и вместе со мной все мои друзья, кроме Сани Йолтуховского. Тот попал в морскую авиацию.
Потом с нетерпением стал ждать ответа.
За первый месяц службы мы похудели и устали, кажется на всю оставшуюся жизнь. Особенно мучили ежедневные утренние кроссы. На них выводили в робах и головных уборах. При том, что зима в Кронштадте в тот год выдалась особенно снежная и холодная, а морозы постоянно перемежались оттепелью.
К концу каждого кросса несколько человек падали без сил, и их тащили обратно под руки. От ледяной воды в умывальниках, нас едва не хватал кондрашка*. Но сачкануть от этих мероприятий не получалось. Любые такие попытки безжалостно пресекались вездесущими инструкторами.
Мы не видели, когда они ложатся и встают. Создавалось впечатление, что это не люди, а постоянно действующие механизмы.
После описанных моционов, несколько человек попали в санчасть, а добрая половина роты постоянно кашляла, чихала и пускала сопли, пытаясь разжалобить командиров. Эффект получался обратный.
На одном из утренних построений, как всегда бодрый Иванов, выслушав доклады инструкторов смен о состоянии дел в подразделениях и участившихся обращениях курсантов в санчасть, прохаживаясь перед строем, ответил следующими словами.
– Вот раньше был моряк, ссыт и булыжники вылетают, а сейчас писает – и снег не тает!
Через месяц из роты, по состоянию здоровья, списали пару курсантов. Но, удивительно, остальные значительно окрепли, стали шустрыми и выносливыми. Кросс и водные процедуры, из пытки превратились, в удовольствие.
Многие, в том числе и я, по примеру старшин стали обливаться холодной водой и перед отбоем.
В это время по роте прошел слух, что в школе работает военная прокуратура. Двое ребят на той пересылке, где мы были, умерли впоследствии в госпитале от пневмонии.
Из нашей роты на допрос вызывали нескольких человек, и они рассказали, в каких условиях там жили.
– Может посадят кого из тех гадов, – сказал в курилке по этому поводу Вовка.
– А родителям каково? – добавил кто-то из ребят. – Отправляли живых, получат в гробах мертвых.
Из специальных дисциплин нам читали устройство подводной лодки (Иванов), торпедное и минное оружие (Захаров с Сомряковым), устройство торпедных аппаратов (Мальцев) а также борьбу за живучесть (Лойконен и Костылев).
Кабинет УПЛ*находился на первом этаже и впечатлял своим видом. У одной боковой стены, находился длиной в пять метров, макет дизельной подводной лодки 641-го проекта, выполненный в разрезе. Внутри были видны все семь отсеков, центральный пост, вооружение, а также механизмы.
Она являлась океанской, имела возмещение порядка 2000 тонн, глубину погружения 280 метров и скорость под водой 16 узлов. В носу и корме субмарины стояли 10 торпедных аппаратов (боезапас 20 торпед или 32 мины), автономность до 90 суток, дальность плавания в подводном положении 400 миль, а в надводном 2000 тысячи.
Обслуживал ее экипаж от 70 до 77 человек. Офицеров, старшин и матросов.
У противоположной стены, на подставках, стоял шестивесельный ял, со всем рангоутом* и принадлежностями.
По периметру кабинет был увешан схемами и чертежами по предмету, впереди, за полированным столом сидел капитан 3 ранга, а в центре, за такими же, курсанты.
Впрочем, на занятиях, сидел он мало. Ходил по дубовому паркету, излагая материал, и тыкал в наглядные пособия указкой. А мы внимали.
Далее отвечал на вопросы (их задавали, представившись и встав), а в конце занятия непременно рассказывал историю из собственной практики. Она у каптри будь здоров. До перевода в школу служил командиром БЧ-3, а затем старпомом на подлодках. Сначала на Балтике, после в Заполярье.
Именно от него мы впервые узнали о Карибском кризисе.
Оказывается, был такой, в 1962-м, на Кубе.
Тогда США разместили ядерное оружие в Турции, имея целью Советский Союз. Хрущев потребовал, – убрать, но Кеннеди отказался, типа «пошел на х…». Тогда наши тайно доставили свое на Кубу, а еще послали к ее берегам несколько подлодок КСФ* с атомными торпедами.
Иванов, тогда еще лейтенант, служил на одной из них и был участником похода.
Он рассказал, как шли туда через Северную Атлантику в штормовых условиях и тропическую жару, когда температура в отсеках достигала 50 градусов, как прорывали американскую систему ПЛО*, корабли и самолеты которой, взрывали по курсу глубинные бомбы, понуждая к всплытию, как выполнили поставленную задачу.
Мы слушали, открыв рты. Все казалось фантастикой.
– И эти лодки были именно 641-го проекта, на который мы вас готовим,– помню, сказал тогда командир. – Так что глубоко изучайте матчасть, товарищи курсанты. Пригодится.
Далее занятия оканчивались, присутствовавший здесь же Захаров командовал «Встать, смирно!» каптри кивал «вольно», закуривал свою трубку и, окутавшись с приятным запахом дымом, уходил. А нас инструктор вел на занятия по минно-торпедному оружию.
Они проводились тоже в классах, но фактически это были три высоких длинных зала. С белеными сводчатыми потолками, высокими, в частых переплетах окнами в полуметровых стенах и крашенными охрой* деревянными полами.
В первом, по сторонам, на массивных подставках, зеленели парогазовые торпеды 53-65, во втором электрические – САЭТ 60 и СЭТ 65.
Одни были целыми, а другие с наполовину срезанными оболочками. Внутри были видны все кабели с разъемами, приборы и механизмы.
Рядом с каждым изделием* стоял плоский ящик с зипом* – для его обслуживания.
– Итак, что мы имеем?– взяв в руку указку, всегда начинал инструктор.
– А имеем мы (и излагал название модели, ее боевое применение и тактико-технические характеристики).
Затем, показывая указкой, называл, все, что находилось снаружи и внутри, рассказывал об их назначении. А потом, открыв крышку зипа и взяв необходимые ключи, демонстрировал подготовку изделия к выстрелу или постановке.
Сначала мы пупели от обилия технической информации, неизвестных названий и демонстрируемых механизмов. Умформеры путали с контактными взрывателями, приборы глубины с рулевыми машинками и так далее. Тем более, что записывать ничего не разрешалось.
– Охренеть можно,– сказал как-то на перекуре Вовка. – Тут же сплошная инженерИя.
– Да, блин, – почесал затылок Степка. – Попали, так попали.
Но потом, как-то исподволь, все это стало укладываться в головах и пониматься. Появилась надежда.
Помимо торпед, изучали морские мины. Те находились в третьем зале. Якорные, донные и всплывающие реактивные.
Захаров учил нас, как их вооружать, обслуживать и готовить к постановке. Приговаривая при этом, «в минном деле как нигде, вся загвоздка в щеколде», что сразу же все запомнили.
Самыми же интересными, были занятия по устройству торпедных аппаратов. Проходили они на цикле* (так называлась пристройка с тыла казармы), вел занятия мичман Мальцев, со своим помощником старшим матросом Бахтиныи. Тот самый, что привел нас когда-то в школу. Коренастый и черный как жук, а еще большой любитель флотского фольклора*.
В прошлом он отслужил полтора десятка лет старшиной команды торпедистов на одной из лодок в Лиепае, а теперь передавал свои знания курсантам.
Цикл был оборудован четырьмя 53-х миллиметровыми торпедными аппаратами со всеми необходимыми системами, позволяющими их обслуживать и даже стрелять сжатым воздухом. Передняя часть стальных восьмиметровых труб выходила сквозь кирпичную стену наружу (там был пустырь), а все остальное находилось внутри цикла.
На задних крышках выкрашенных слоновкой* аппаратов алели звезды, сияла хромировка и латунь многочисленных рукояток, вентилей, и приборов ввода стрельбовых данных. Все это дополнялось хитросплетением трубопроводов и кабельными трассами.
Аппараты обеспечивали беспузырную торпедную стрельбу с глубины 200 метров, одиночными изделиями и залпом.
Обычно, давая пояснения и демонстрируя их действиями, Мальцев заставлял нас все повторять, а если у кого не получалось, изрекал, – да, серый ты еще. Как штаны пожарника.
Помимо своего прямого назначения, аппараты могли использоваться для выхода из отсека затонувшей подводной лодки в легководолазном снаряжении. Когда же один из курсантов высказал сомнение в том, что можно туда влезть, мичман, подняв вверх палец, многозначительно изрек, – настоящий моряк – подводник обязан влезть в любую щель. Даже половую.
– Га-га-га, – дружно заржали курсанты.
Как я уже отмечал ранее, одновременно мы проходили курс молодого бойца. Изучая стрелковое оружие и правила обращения с ним, строевую подготовку и уставы.
За каждым курсантом в роте, был закреплен автомат Калашникова со штык-ножом, а также подсумком с двумя магазинами. Все хранилось в запертой на ключ оружейной комнате. Там же имелись и боеприпасы, ключ находился у дежурного.
На первом занятии, продемонстрировав оружие и сообщив его характеристики, Захаров поинтересовался, – знаком ли кто с автоматом?
Я поднял руку.
– Откуда?
– У нас в городе воинская часть. Шефствовала над школой. Стреляли из них пару раз. Холостыми на «Зарнице»*.
– Разобрать и собрать сможешь?
– Точно так, – ответил я. – Учили.
К оружию с детства я относился трепетно. Лет в девять не раз палил из охотничьего ружья отца, под его присмотром, затем перешел на самопалы, а в восьмом классе он подарил мне пневматическую винтовку.
Из нее я регулярно сбивал на элеваторе ближнего совхоза диких голубей, которых мы с пацанами поджаривали на костре и ели в балке. А еще на спор попадал с двадцати шагов в полтинник.
Когда старшина вручил мне автомат, я разобрал, а потом собрал его на столе (этому тоже научили солдаты).
– Неплохо, – оценил инструктор.
Через несколько занятий, все в смене уверенно разбирали и собирали свое личное оружие.
Затем перешли к строевым приемам с автоматами на плацу, после чистка и смазка.
Была и строевая подготовка. До одурения. Мы ходили, печатая шаг, в составе роты, смены и одиночно. Учились отданию воинской чести, на месте и ходу, а еще разучивали строевые песни.
Не плачь девчонка,
Пройдут дожди!
орали мы, паря широко открытыми ртами
Матрос вернется,
Ты только жди!
гуп-гуп-гуп, – вторили ботинки по булыжнику.
При этом случилась занимательная история. Одного курсанта (из седьмой роты) никак не могли научить правильно маршировать. Он шагал, вскидывая правую руку с правой ногой, а левую с левой. Уморительно, как клоун.
И чего только с этим курсантом не делали. Разъясняли, показывали, проводили индивидуальные занятия. Результаты ноль. Инструктора той роты бились в истерике.
Затем этот пацан куда-то исчез.
– Не иначе перевели в Кремлевский полк,– сказал по этому поводу Витек. – У меня двоюродный брат там служил. Тоже ходит как автомат. Честное слово!
По субботам, сразу после завтрака, в роте начиналась большая приборка. Они проводились каждый день – утром и вечером, но эта была особенной.
Матрацы скатывались и при ясной погоде выносились на плац, для проветривания, все помещения, особенно умывальник с гальюном, драились и мылись до посинения. Скребками, щелоком и машками*.
Но самым впечатляющим зрением была натирка дубового паркета в кубриках. Сначала его покрывали мастикой, а когда та подсыхала, в ряд становились несколько курсантов, ставили ногу на шерстяные полотерки и вперед.
Точно так, как в фильме «Чапаев», когда ординарец натирал полы в кабинете генерала.
Спустя час, паркет становился зеркальным.
В школе вообще культивировали чистоту, в том числе в отношении курсантов.
По утрам, перед разводом на занятия, инструктора всех выстраивали по сменам и осматривали.
И если ни дай бог у кого была грязная роба, несвежий синий воротник (звался гюйс) или не чищенные гады, сразу следовал наряд вне очереди на службу или работу.
В первом случае стоять дневальным по роте (ночной сон четыре часа) а во втором драить гальюн или умывальник до трех ночи.
Действовало безотказно.
Когда приборка завершалась, появлялись старшины, они в это время обычно «забивали козла»* в своей комнате и принимали работу. Если что ни так, заставляли повторять.
Затем приборка заканчивалась, проветренные постели доставлялись с улицы в помещение, обтягивались, и следовала команда «на обед». Туда рота шла по коридору третьего этажа, пронизывающему всю казарму. Причем вольным шагом.
Десяток лет назад, в одном из военно-морских училищ Ленинграда, вот также, но строевым, шла на обед рота курсантов. И бац, провалилась вниз на этаж. Командование тут же сделало выводы.
После обеда следовал час отдыха, а потом собирались в баню.
Для начала дневальные притаскивали из каптерки свежее постельное белье в мешках, и мы перестилали кровати. Второй ходкой приносились такие же тельники и кальсоны. Все доставлялось из прачечной.
Далее прихватывались туалетные принадлежности, рота одевала шинели с шапками, и по команде выбегала на плац.
А оттуда строем, через ворота, в город, с интересом пялясь по сторонам и вдыхая воздух свободы.
Шире шаг! Па-адтянись! – время от времени орал кто-нибудь из старшин, следовавших сбоку строя, по тротуару.
Баня находилась в получасе хода от школы, в пятиэтажном, красного кирпича здании.
Заходили с черного хода, по команде, точнее забегали. По трапам (так звалась любая лестница) курсантам надлежало передвигаться только так.
Сначала вламывались в длинную, с деревянными крашеными диванами раздевалку, стараясь занять лучшие места и быстро раздевались.
При этом оставлялась пара дневальных, чтобы ничего не сперли (в бане, помимо нас, встречались и гражданские). Затем, прихватив мыло с мочалками, голые неслись в моечный зал.
Там, в размытом свете, клубился горячий пар, и тянулись бетонные скамейки с горками жестяных тазов.
Расхватав их, бросались к парным медным кранам, торчащим из стен, и вода с фурчанием наполняла емкости.
Кругом стоял непередаваемый гвалт, тут и там летали матерки, раздавался смех, короче, Содом и Гоморра*.
Здесь мы впервые увидели флотские наколки. У Захарова с Сомряковым на предплечье. Подводная лодка в розе ветров*, а ниже «ДКБФ 1969-1972». Очень всем понравились.
– Закончу учебку, тоже сделаю такую, – поцокал языком Витек.
– Пойду за добавкой, – выплеснув на голову остатки воды из таза,– сказал Вовка.