Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ

© С.Н. Бабурин, 2014

© Книжный мир, 2014

 
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
…
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
 

Ф.И. Тютчев

Вместо предисловия
«Зачем не выбрал я спокойного пути…»

Путь жизни. Когда человек начинает свой Путь? И как определяется он, маршрут жизни каждого из нас?

Путь – это торжество Духа.

Следовать Пути – не значит бросаться от подвига к подвигу, Путь может прокладываться и рутинной повседневностью. Но Путь всегда – стремление к идеалу, служение не себе. Благотворна радость от такого служения.

Не бывает Пути, устланного на всем своем протяжении розами. А если и бывает, то колючек попадется больше, чем лепестков. Любой Путь имеет развилки. И бремя выбора направления дальнейшего движения в каждое мгновение жизни лежит на каждом из нас.

Не всегда человек следует Пути, порой он избегает выбора или приспосабливается к выбору чужому. В конце своего земного существования такой человек убеждается, что жизнь прошла, но не состоялась.

«Жизнь прожить – не поле перейти!» Легко судить о Пути, когда он пройден, когда жизнь человека осталась позади, когда остается либо славить, либо клеймить старца за уже состоявшееся. А как творить будущее?

Всегда избегал гадать у цыганки на предсказание того, что произойдет! Знать грядущее – это тяжкое бремя, это ужасное испытание. Создавать будущее по своему плану и во имя целей, которые полагаешь священными – это и есть истинная Жизнь.

Отступление первое

С афганской войны, как и многие мои ровесники, я вернулся другим человеком. Все повседневные заботы о работе, жилье и даже здоровье казались такими мелкими по сравнению с ценностью человеческой жизни. Как будто родился заново.

Пожалуй, только в октябре 1993 произошло нечто подобное: лежа на полу своего рабочего кабинета в здании Верховного Совета России под обстрелом из танков, автоматов и пулеметов родной российской армии, я чувствовал себя даже менее уютно, чем под обстрелом душманов. Угнетала нереальность, жуткая невероятность происходящего. И гибель товарищей, и избиения защитников парламента, и камера предварительного заключения… Выйдя на свободу, вновь взглянул на жизнь свежим взором, отбросил суету и обыденность. Жизнь опять как бы начала свой отсчет с нуля.

Отсюда разделение моего жизненного пути на три условных жизни, каждая со своими «тараканами в голове», со своими иллюзиями и стереотипами, радостями и горестями. Отсюда – некий максимализм, стремление каждый день проживать максимально полно, как будто он последний. В чем не прав – не обессудьте!

Не могу, да и не хочу писать воспоминаний – нет желания, да и времени. Но предложить в качестве пояснений своих политических взглядов, в качестве альтернатив нынешним официальным интерпретациям недавнего прошлого свои свидетельства и аргументы, я посчитал необходимым. Потому и выбрал форму отдельных очерков о событиях и людях. Не хочу писать историю, скрупулезно перечислять цифры и факты, попробую вспомнить атмосферу тех дней, ощущения и эмоции.

Многим морально задолжал, а я всегда стремлюсь отдавать долги. К этому только и приступаю.

Отступление второе

24 сентября 1998 года у меня состоялась многочасовая встреча с Александром Исаевичем Солженицыным. Спасибо моему парламентскому помощнику, инициативному и настойчивому Диме Никитенко, который настоял на ее необходимости и эту встречу организовал.

С пониманием и уважением отношусь к негативному восприятию Солженицына Ю.В. Бондаревым, Л.М. Леоновым (о чем знаю от них лично), блистательным полемистом В. Бушиным, многими другими выдающимися деятелями русской и советской литературы, но всегда воспринимал Александра Исаевича не как писателя, а как выдающегося русского общественного деятеля.

Вдвоем с А.И. Солженицыным мы сидели в кабинете его московской квартиры на Тверской, 12, и из четырех часов три с половиной говорил я, пропустив традиционный сбор в «Олимпийской деревне» у Г.П. Венглинского, главы Фонда защищенности спортсменов им. Льва Яшина.

У меня не было вопросов к великому диссиденту. После 1993 года я был так огорчен его заокеанским одобрением расправы Ельцина над Съездом народных депутатов и Верховным Советом России, что три с половиной часа рассказывал А.И. Солженицыну о том, как наша страна жила без него, и почему в отношении Ельцина и его действий он не прав. Да и в отношении СССР – во многом тоже. Рассказывал на примере своей жизни, жизни родителей, жизни всех тех, кого знал. О 70-х и 80-х я уже вполне мог свидетельствовать, а уж о 90-х мне тем более было что сказать.

Александр Исаевич вначале был раздосадован (а я откровенно сказал о причине моего прихода и о том, что он опоздал со своим возвращением на Родину года на четыре), потом стал слушать со все большим интересом и делать многочисленные записи. Периодически он что-то уточнял, спрашивал о подробностях, так что это был далеко не монолог. Мы завершили беседу только после того, как Наталия Дмитриевна, супруга Александра Исаевича, многократно заглянув в кабинет, не выдержала и напомнила хозяину, что уже давно вечер, и им пора уезжать за город.

Солженицын был к тому моменту даже раззадорен, он заинтересованно спросил:

– Сергей Николаевич, а вы пишете воспоминания?

– Нет. После 4 октября 1993 года я начал было для истории надиктовывать воспоминания о том, чему был участник или свидетель, но сразу понял, что если писать всю правду – надо уходить из политики, а если правды не писать – то что это будут за воспоминания.

– Вы не правы. Все забывается. Пишите «в стол».

– Это в Ваши времена, Александр Исаевич, можно было писать «в стол». А ныне и без твоего участия все написанное может оказаться в Интернете.

– И все же пишите. На истории Вашей жизни можно создать несколько романов.

В чем оказался прав А.И. Солженицын – все забывается, особенно нюансы. А когда речь идет о событиях, затрагивающих судьбы миллионов людей, то к человеческой забывчивости добавляется жгучее желание что-то задним числом поправить, изменить, приукрасить. «Никто так не врет, как очевидец», – сказал когда-то Наполеон и был прав. А при смене цивилизаций или политического строя монополию на написание истории всегда имеют победители, стремящиеся прикрыть свой путь, часто грязный и кровавый, искажением, а то и фальсификацией прошлого.

Именно стремление сохранить для потомков многие реальные факты и лежит в основе моего решения все же составить субъективные очерки недавнего прошлого. Именно очерки, а не обстоятельные мемуары. Научные оценки недавних событий я уже неоднократно изложил в правовых и политических исследованиях^[1], но, как показала жизнь, мой долг перед уже ушедшими, перед теми, кто поверил мне в 1988–1989 годах и перед теми, кто поддерживал меня в последующие десятилетия, – оставить для потомков и субъективное. Ту Правду, без которой останется не до конца понятой сама наша борьба за Родину, за Россию на рубеже XX–XXI веков.

Отступление третье

В момент политического затишья ранней весной 1998 года (президентские выборы уже «отгорели», до парламентских – около двух лет, политический режим укрепился, воссоединение с Белоруссией медленно, но началось) все тот же неугомонный Дима Никитенко как-то предложил:

– Сергей Николаевич, у вас же хороший баритон. Давайте сделаем акцию: на каком-либо публичном мероприятии вы на сцене подхватите или запоете песню. Смотрите, как ярко выглядит Лужков, когда выбегает на сцену и подпевает…

Мне стало смешно (нашел певца!). Когда Дима подошел со своей идеей второй раз, я рассердился и порекомендовал ему заняться текущей работой. Но помощник настырно гнул свою линию. После его третьего «захода» пришлось призадуматься.

– Почему бы и нет? К тому же у меня есть человек, с которым я могу посоветоваться.

– Кто?

– Стас Намин.

От этого имени Дима радостно остолбенел, а я сразу позвонил Анастасу Алексеевичу, с которым был в добрых отношениях, и условился, что заеду к нему в Зеленый театр.

Стас Намин к тому времени уже давно был не только талантливый музыкант, но и успешный продюсер. Чего стоил только его проект – группа «Парк Горького». Ее звезда закатилась лишь когда они двинулись покорять США и решили избавиться от опеки отца-основателя. Переоценили себя.

Стас выслушал идею и среагировал мгновенно:

– А что, интересно. Но нужно подготовить не одну песню, а две или три. На всякий случай. А давай тогда их и запишем. Слушай, а давай запишем 4–5 песен, выпустим кассету. А если кассету, то давай и диск одновременно сделаем – записи-то те же. Слушай, а давай и видеоклип снимем!

– Притормози, Стас! А вдруг у меня и голоса нет?

– Да какая разница? У нас что, у эстрадных звезд у всех голоса есть? Полно безголосых. Нет, если будет совсем плохо, я скажу.

Стас тут же пригласил своего давнего друга, опытного музыканта и аранжировщика Владимира Белоусова. Владимир Иванович отнесся к идее скептически, но за дело взялся.

Началась многомесячная полусекретная подготовка к записи. В перерыве между заседаниями парламента я с одним из помощников – или Димой Никитенко, или Костей Каравайным (они единственные были посвящены в затею) – уезжал «на встречу» или «на совещание», и два часа занимался с Татьяной Анциферовой, замечательной певицей и музыкальным педагогом, женой В.И. Белоусова. Она помогала ставить дыхание, а через какое-то время – и шлифовать песни.

И только когда прошли месяцы подготовки, приближались к концу дни работы в студии звукозаписи, а я все не мог нащупать звучащий стержень проекта – какую песню сделать первой, центральной, Дмитрий Никитенко, краснея, сказал:

– Я когда-то получил музыкальное образование и недавно написал песню о сыне. Предлагаю ее.

У меня в то время должен был родиться четвертый сын.

– Покажи.

Дима напел.

– Отлично. Теперь понятна твоя настойчивость в делании из меня певца. Но давай песню повернем. Сделаем не песню о сыне, а обращение к нему. Это должна быть, скажем, колыбельная. Колыбельная, адресованная сыну.

Сел тут же писать, перекраивая и меняя текст, что-то формулируя с нуля, исходя из изменившейся направленности текста. Появился не просто иной аспект, появился другой смысл и песни, и самого песенного проекта. Дима даже настаивал, чтобы меня указали в качестве автора текста одного, но это было бы нечестно. Мы стали соавторами.

Когда все намеченные песни были записаны и нами прослушаны, только в этот момент я осознал, что все спел неправильно, понял, как надо бы их исполнять.

– Все записанное надо стереть и переписать. Все надо петь иначе, прежде всего ниже, не пытаясь по школьному выполнять гаммы.

Белоусов охладил:

– Все. Деньги спонсоров кончились. Как закончилось и наше время аренды студии.

Записанное оставили как есть.

Фото к песенному проекту летом 1998 года делал сам Стас Намин. Ну и помучил!

Сняли и два видеоклипа. Не обошлось без казуса. Когда вели съемки на Тверской, мне пришлось несколько раз делать проход под уже записанную свою же фонограмму «Московских окон». Прохожих было достаточно много, и один из них подошел к осветителям и поинтересовался:

– Скажите, а кто играет Бабурина?

Видно, умный был человек, понимал, что серьезный политик таким баловством заниматься не должен.

С показом клипов по ТВ нас постигла неудача.

В этот момент на ТВ неожиданно показали видеоклип с речитативными завываниями Жириновского, а появляться на экране в том же жанре после него означало терять репутацию. Нам же Бадри Патаркацишвили, управлявший тогда, по поручению Б. Березовского, телевидением, с которым у Стаса Намина были прекрасные отношения, посмотрев клипы, в показе отказал. На удивление Стаса («Впервые сталкиваюсь с тем, что я плачу, а мне говорят – не надо!»), Бадри, по словам Намина, ответил:

– Во-первых, Бабурин в «черном списке», и эфира ему не будет. Во-вторых, если бы было, как у Жириновского, то еще можно было бы подумать, но тут у вас ведь серьезно.

Снятые клипы по ТВ не показали. Отрывок «Колыбельной сыну» прозвучал лишь в «Русском Доме» русского подвижника А. Крутова.

«Колыбельная сыну» стала не просто камертоном проекта, она стала выражением моего жизненного КРЕДО. Именно поэтому ее простенькими словами хочу открыть эту подборку субъективных очерков. Пусть при всей разрозненности элементов жизненной мозаики мой рассказ о людях и событиях станет хотя бы частичным выполнением долга памяти перед теми друзьями и единомышленниками, которым не довелось дожить до дня сегодняшнего.

А стихи? Неказисто, но искренне и по теме.

 
Здравствуй, мой сынок,
в колыбели сладко спишь ты.
Может, видишь ты меня во сне.
Ты меня прости, так тебя я редко вижу.
И знай: я помню о тебе!
 
 
Ты меня просил о добре и зле поведать —
Нашей сложной жизни путь не прост.
Станешь повзрослей, обретешь свою победу,
Найдешь ответ на свой вопрос.
 
 
Ты сможешь понять, зачем
я каждый день живу, сгорая,
Зачем не выбрал я спокойного пути.
От бурь и невзгод спасти,
дом наш родной спасти пытаясь,
Я должен этот путь пройти.
 
 
Крепко спи, малыш! И пускай тебе приснится
Вся Земля без войн и Солнца свет.
Добрый, верный друг. Детский смех. Родные лица —
Другого смысла в жизни нет!
 

1998

Часть 1
Наперекор ветрам

4 октября 1993 года
Вооруженный мятеж бывшего президента

Ранним утром нас разбудили длинные очереди из автоматического оружия.

Беспорядочно работал пулемет. Вскочив, мы бросились к окнам. Вдоль Краснопресненской набережной двигалась пара бронетранспортеров, подминая горевшие костры защитников парламента, один из бронетранспортеров поливал все окружающее пространство свинцовым ливнем.

Так для меня и всех остальных защитников российской Конституции, находившихся в Доме Советов России, начался день 4 октября 1993 года.

Орудийный дивертисмент российскому парламенту

Было около 6 часов утра. Я находился в комнате отдыха своих служебных апартаментов председателя парламентского Комитета на шестом этаже Дома Советов – здания Верховного Совета Российской Федерации. В моем огромном кабинете отдыхали помощники – Алексей Суслов и Алексей Ващенко, дремал на раскинутом диване депутат Николай Павлов.

Началось.

Горечь происходящего не стала неожиданностью – после непонятных событий накануне у Останкино, где, как мы уже знали, пролилась кровь, после моих ночных поездок в штаб МВО и Министерство государственной безопасности, а затем к Генштабу, чего-то подобного я ожидал. Но на чудо и здравый смысл всегда хочется надеяться.

Попытка пройти из нашего крыла в центральную часть здания не удалась – первый же человек, рискнувший появиться на лестничной клетке, был ранен снайпером, стрелявшим со стороны мэрии. Раненого занесли ко мне в приемную и среди тех, кто оказывал ему медицинскую помощь, был молодой монах. Так мы познакомились с отцом Никоном (Белавенцем), православным и монархическим подвижником, дружбу с которым сберегаю доныне.

Последующие несколько часов были наполнены грохотов выстрелов и чувством собственной беззащитности. Из 12 человек, что лежали под автоматным и пулеметным обстрелом на полу моего кабинета (в том числе три женщины и один ребенок – сын журналистки), ни у кого не было оружия. Ни у контр-адмирала Березина, ни у нескольких членов Союза офицеров, ни, тем более, у депутатов и женщин. Я, например, после Афганистана не мог заставить себя зайти даже в тир, тем более исключал возможность брать в руки оружие. Настрелялся!

В средине дня к выстрелам из пулеметов и автоматического оружия добавился артобстрел.

Мы увидели, как центральная часть здания Дома Советов вздрагивает и рушится под обстрелом стоящих на мосту и у гостиницы «Украина» танков. В чем-то повезло: танковые снаряды летели в центральную часть здания, мой же кабинет находился в правом крыле, стоящем перпендикулярно фасаду. От снарядов мы были избавлены, но при малейшем качании жалюзи на окнах, раздавались выстрелы из стрелкового оружия.

Какие мысли были в те часы и минуты?

Конечно, мысли о невероятности происходящего. Мы, избранные народом депутаты парламента России, находимся в стенах своего парламента, а по нам стреляет родная российская армия.

Где-то в средине обстрела Н.А. Павлов, чертыхаясь и переползая ближе к столу заседаний комитета, спросил:

– Сергей Николаевич, ты человек военный, прошел солдатом Афганистан. Что надо будет делать, если в кабинет залетит снаряд?

Все разговоры смолкли в ожидании моего ответа.

Что ж, каков вопрос, таков и ответ. Размеренно и спокойно, но так, чтобы слышали все, я ответил:

– Если в кабинет залетит снаряд, то подождать, когда пыль от разрыва осядет, и действовать по ситуации.

Шутка была рискованной, но восприняли.

Только во второй половине дня, когда начались переговоры, и обстрел прекратился, мы смогли пробраться в центральную часть здания парламента. По пути туда увидели и внутри здания, и снаружи тела погибших защитников. Первыми погибшими для меня стали те, что лежали на косогоре напротив 20 подъезда у символического бруствера. Еще накануне я беседовал с окапывавшимися там двумя молодыми казаками.

Снаружи через громкую связь передали, что предлагают всем женщинам и журналистам покинуть здание, гарантируя их безопасность. Увидев в зале Совета Национальностей Надежду Гарифуллину, все дни находившуюся рядом с нами, я подошел к ней:

– Надежда Халиловна, вы страшно устали. Журналистам обещают безопасный проход. Идите.

Взгляд, который на меня бросила эта замечательная женщина, просто обжег:

– Я думала, что я Ваш соратник. Неужели для вас, Сергей Николаевич, я только журналист и женщина?

Поняв, что невольно глубоко обидел не просто блистательную журналистку, «золотое перо» боевой «Советской России», а, действительно, близкого и давнего друга, единомышленника, я искренне и горячо извинился за свою глупость.

Часть журналистов и сотрудниц аппарата покинули здание. Из женщин-депутатов – никто:

– Если мы будем выходить, то только вместе с нашими мужчинами-депутатами.

Спросив, где и.о. Президента и Председатель Парламента, я поднялся во временное помещение штаба обороны.

Р. Хасбулатов безучастно раскуривал трубку. А. Руцкой яростно метался по кабинету, проклиная предателей и требуя сохранить аудио- и видеодоказательства того, что огонь на поражение вели только лица, штурмующие Парламент.

Вскоре в комнату отдыха Председателя Верховного Совета, где в тот момент мы с Хасбулатовым и Руцким находились, пригласили двух офицеров группы «Альфа», которые пришли на переговоры.

Пришедшие не скрывали, что воспринимают все происходящее как невероятную трагедию. Но они хотят сделать все возможное, чтобы прекратить кровопролитие, и готовы обеспечить безопасность и депутатам, и всем защитникам парламента, если те согласятся покинуть здание.

Мы коротко обменялись мнениями. Ситуация была очевидна. Парламент, а вместе с ним Справедливость и Закон, проиграли. Дальнейшее сопротивление вело лишь к человеческим жертвам.

А.В. Руцкой, бурно проклиная преступника Ельцина и его сообщников, потребовал возможности спасти документы и аудиоматериалы, доказывающие безупречность действий защитников конституции. Как вариант, он потребовал возможности укрыться руководству защитников Дома Советов в одном из иностранных посольств, например, Индии, куда их должны отвезти в бронетранспортере с развевающимся российским флагом.

Р.И. Хасбулатов меланхолично курил свою трубку, оставаясь равнодушным и к возможностью укрыться в посольстве, и к возможной гибели.

Поблагодарив представителей «Альфы», я поддержал предложение выводить людей из здания. Решение было принято. От предложения Руцкого вместе с ними ехать в посольство отказался, сказав, что их удел – спасать правду о событиях, а мой – помогать всем нашим соратникам безопасно выходить из Дома Советов.

Возвращаясь после закончившихся переговоров в зал заседаний Совета Национальностей я снимал на свою ответственность все посты защитников по пути к залу:

– Оборона завершена, спасибо за мужество и поддержку. Положите оружие на пол на этом месте и следуйте за мной.

Последнее заседание Съезда

В зале заседаний Совета Национальностей, защищенном от обстрелов, к тому времени собрались основная часть народных депутатов, сотрудники аппарата и многие защитники. Царили растерянность и горечь от всего происходящего, чувства беспомощности и обреченности. Мы не могли и не должны были так, на этой ноте, завершать свою героическую оборону. Поднявшись за стол президиума и взяв в руки имевшийся мегафон, я обратился к присутствующим:

– Уважаемые народные депутаты, сотрудники аппарата Верховного Совета, дорогие защитники Конституции! Достигнута договоренность о свободном выходе из здания Верховного Совета. Офицеры группы «Альфа» обеспечивают безопасность всех, находящихся в здании. Прошу сохранять спокойствие и порядок.

Я говорил и говорил, чтобы успокоить людей, чтобы они гордились правотой нашего дела. Заметив, что подошел Р.И. Хасбулатов, я об этом сообщил и предоставил слово Председателю Верховного Совета.

Р.И. Хасбулатов выступил трагично. Он подводил итоги:

– Находясь между жизнью и смертью, когда мы увидели своими глазами, как растерзали Демократию и сердцевину этой демократии – Российский Парламент, я призываю вас всех покинуть это здание. Тяжело уходить, но пусть нас всех утешает мысль, что жизнь одна, и мы были верны Долгу и нашему Народу. Конечно, мы с вами совершили множество ошибок, наверное, больше всех совершил я.

Хасбулатов говорил, а мне все больше не нравилось чувство обреченности в его речи. На мятом листке бумаги я стал набрасывать проект возможного последнего документа Съезда.

– Я призываю всех вас хранить память о нашей совместной работе и об этих трагических днях. – продолжал Хасбулатов. – Может быть, многих раздражала раскованность и бесконечные дискуссии на заседаниях Съездов и Верховного Совета. Но придет время, когда именно без такой раскованности и дискуссии нашим людям станет не по себе. Вы меня простите, что не сумел сохранить жизнь погибшим. Будьте здоровы. И – прощайте!

На такой траурной ноте совершенно нельзя было завершать. Я вновь взял слово:

– Уважаемые народные депутаты! Наше дело правое, мы выходим отсюда с чистой совестью: мы выполнили свой долг. Давайте скажем сейчас спасибо всем, кто в эти трудные дни был с нами, разделяя тяготы, рискуя жизнью. Есть, к сожалению, погибшие – вчера, у телецентра, и сегодня у Дома Советов. Наш долг – остановить дальнейшее кровопролитие.

Я предложил принять перед выходом из здания прощальное Обращение Съезда, зачитал проект и предложил проголосовать. Раздались крики нескольких человек, что хотели бы проголосовать не только депутаты. Я спросил коллег и, получив их согласие, поставил проект Обращения на общее голосование присутствовавших.

Обращение было одобрено единогласно.

В этот момент в зал вошли несколько человек в камуфляже и стали торопить с выходом. Я стал завершать:

– Уважаемые народные избранники, работа Съезда завершена. Не нашей волей, не волей избирателей – насилием и попранием Конституции. Уверен: мы защищали законность и справедливость, нам нечего стыдиться. Мы выходим из здания побежденными, но не сломленными. Правда на нашей стороне. Жизнь не закончена.

Пытался бодриться сам и поднимать дух другим:

– Прошу членов Комитета по судебной реформе и работе правоохранительных органов вести сбор материалов об обстоятельствах произошедшего государственного переворота. Давайте через несколько дней соберемся на заседание Комитета… Уважаемые защитники Конституции и Дома Советов, выходим. Организованно. Ни с кем не прощаемся надолго. До встречи!

Этими словами был завершен Х (Чрезвычайный) Съезд народных депутатов России. Волей обстоятельств мне довелось председательствовать на его последнем заседании.

И судьбу каждого решал случай…

Работники аппарата парламента, а за ними депутаты потянулись на выход. Нам с Р.И. Хасбулатовым и Ю.М. Ворониным, стоявшим у стола президиума, предложили остаться. Р.И. Хасбулатов апатично присел, а к стоявшему рядом со мной Ю.М. Воронину склонился его штатный охранник:

– Юрий Михайлович, мне это очень не нравится: Вы и другие руководители здесь останетесь, а всех остальных удалят. Что здесь может произойти – никто не узнает, свидетелей не будет.

Воронин взглянул на меня:

– Идем со всеми?

Я кивнул и позвал своего помощника А. Суслова. Молча, но решительно мы пошли к выходу вслед за ушедшими коллегами.

Уже в холле первого этажа нагнали основную группу депутатов и защитников и вместе с ними вышли через первый подъезд.

То, что мы увидели, никто из нас, уверен, не сможет забыть никогда.

По обе стороны живого коридора, по которому мы шли, щитом выстроились бойцы «Альфы». Стояла оглушительная тишина, редко прерываемая раздававшимися где-то за зданием СЭВ выстрелами. Высоко над нами потрескивало пламя – верхние этажи здания Парламента были охвачены огнем.

Потряс вид крыш окрестных высотных домов – они, как и набережные, и мост были заполнены тысячами людей, которые с любопытством смотрели на горящее здание, на нас, выводимых из него. Мы тогда не знали, что CNN ведет прямую трансляцию происходящего на весь мир.

С В. Исаковым, Н. Павловым и С. Михайловым мы шли, замыкая колонну, выводя впереди себя всех защитников, кто попадался нам по пути. Едва мы вышли на улицу и сделали несколько шагов по площадке в сторону большой парадной лестницы, из ряда спецназовцев справа навстречу нам шагнул незнакомый офицер:

– Сергей Николаевич, мы Вами гордимся!

И протянул мне руку. Я ее пожал, растерянно ответив:

– Мы делали то, что должны были делать.

Чуть дальше нас перехватили два офицера с кинокамерой:

– Сергей Николаевич, что вы можете сказать о происходящем?

– Я скорблю за Россию.

Николай Павлов взорвался:

– Ты скажи о том, что Клинтон подонок и свинья. И больше никогда в России в Америку верить не будут!

Владимир Исаков горько пошутил:

– Что-то я не замечал раньше, чтобы ты в Америку верил.

Павлов с досадой махнул рукой.

Далеко мы не ушли. Только первых вышедших из здания посадили в автобусы и увезли, как сказали, к метро. Всех остальных остановили на лестнице. Вскоре мимо нас, старательно не глядя на людей, промчался с охраной А.

Коржаков. Много позже мне подарят видеозапись, где запечатлено, как Коржаков подбегает к первому подъезду и спрашивает у стоящего в дверях полковника:

– Где Бабурин? Где Баранников?

Полковник, останавливая пытающихся выйти из здания Олега Румянцева и Сажи Умалатову, спокойно докладывает:

– Бабурин уже ушел. А Баранникова не было.

А.В. Коржаков с непроницаемым лицом кивает. Через несколько лет он признается, зачем нас искал, но затем станет отрицать даже сам факт поиска.

Вскоре к первому подъезду подогнали автобус, на котором развевался государственный триколор, прикрепленный к кабине водителя. Вспомнив о требовании Руцкого предоставить бронетранспортер, я подошел к стоявшему в группе депутатов Ю.М. Воронину:

– Юрий Михайлович, скорее всего это автобус, который повезет Руцкого и Хасбулатова в иностранное посольство. Может быть, и вам с ними?

Воронин без раздумий отрицательно качнул головой:

– Нет. Обойдусь. Лучше я с вами.

В который раз интуиция выручила этого опытного руководителя, ведь вместо посольства высокопоставленных руководителей государства увезли в тюремные камеры Лефортово.

Стало смеркаться, а обещанных автобусов все не было. Наконец, в наш адрес прозвучали предложения идти с сопровождающими к метро пешком. Мы согласились и, спустившись с лестницы на набережную, повернули в сторону от моста. Прошли едва квартал, как под впечатлением прозвучавших впереди автоматных очередей, нашу колонну развернули и, направив в дверь разгромленного магазина, повели сквозь него во внутренний двор.

Рядом со мной шла телевизионная группа, то и дело норовившая взять комментарий к происходящим событиям. Наконец, в подсобке этого магазина мы остановились.

Едва начав интервью, я услышал крики в темном торговом зале, сразу несколько голосов закричали:

– Сергей Николаевич, там наших мальчиков бьют.

Я узнал девочек из молодежного поэтического объединения «ПОРТОС», приехавшего на защиту Верховного Совета из Калуги. Извинившись перед журналистами, я шагнул в темноту.

Действительно, нескольких парней из ПОРТОСА остановили и спецназовцы перетряхивали их необъятные туристические рюкзаки, не находя ничего, кроме одежды, сборников стихов и гигиенических принадлежностей. Я поручился за ребят и попросил их отпустить.

И тут я «попал».

– Смотри-ка, Бабурин.

– Точно!

– А ну-ка сам стой, руки за голову!

Для большего понимания двинули прикладом по ребрам и, вернув в подсобку, поставили спиной к стене. Одновременно стали выталкивать из подсобки всех, кто там еще находился, во внутренний двор.

Алексей Суслов, мой друг и официальный помощник, бросился за депутатами, крикнув, что Бабурина собираются расстрелять. Первым мне на помощь бросился В.Б. Исаков, заявив, как и надлежит интеллигентному человеку, решительный протест беззаконию. Уточнив, что он еще и депутат, ему тут же прикладом разбили очки, потом начали избивать прикладами и ногами.

Как по команде, избиение перекинулось на всю нашу колонну. Особенно доставалось депутатам и работникам милиции. Геннадия Александровича Данкова, моего заместителя по Комитету, бывшего начальника УВД Самарской области, обнаружив у него кроме удостоверения народного депутата еще и удостоверение генерал-майора МВД, ударив несколько раз прикладами, повалили на землю и стали пинать ногами со словами:

– Так ты еще и мент!

Всех – и мужчин, и женщин – погнали сквозь строй истеричных омоновцев, стараясь если не повалить, то уж ударить или толкнуть каждого побольнее.

Но всего этого я еще не знал, ожидая в душной подсобке решения своей участи. О моем задержании доложили кому-то по рации, получили приказ не церемониться и поставить к стенке.

Почему-то считается, что меня арестовали в 19.07. Я на часы не смотрел.

Два энтузиаста в бронежилетах, опробуя на моих ребрах по очереди прочность своих прикладов, стали спорить между собой за право расстрелять Бабурина.

Особенно их раздражало то, что я стою молча и спокойно жду.

– И чего ты, сука, молчишь?! Так ты, сука, еще и улыбаешься?!

Самому сейчас трудно объяснить, почему в тот момент был совершенно спокоен, улыбаясь бесновавшимся бойцам чуть ли не сочувственно. Они не были обкурены или пьяны – под впечатлением от чудовищности всего происходящего, от сообщения о гибели их товарища-офицера они были, по-видимому, в состоянии аффекта. Я их понимал и не винил.