Пролог
Осень захлестнула Город безжалостной петлей – и Город сдался. Съежился в преддверии холодов и слишком длинных, слишком темных ночей.
– Куда? – взглядом спросила Ольга, остановившись у кромки тротуара. Под ноги ей плавно опустился еще один лист клена, присоединился к своим бурым, скукоженным, превращающимся в прах собратьям.
Куда? Не все ли равно? Уберечься от этого сырого, холодного вечера, от равнодушия алчущего города, в пасть которого сегодня была брошена очередная жертва.
– Я разобрал "Ямаху". На запчасти, – сказал Кирилл, с неудовольствием отметив – голос звучит почти простуженно, особенно глухо, хрипловато. – Еще месяц назад.
Она молчала, кажущаяся слишком бледной в мертвенном свете уличных фонарей. В ее глазах было ожидание. Она знала, что он произнесет… и ждала.
– Но мы еще успеем на последнюю электричку…
По ее губам скользнула улыбка – настолько слабая, что он усомнился – возможно, это ему просто померещилось?
В следующую секунду она спросила:
– Чего же мы ждем?
Тогда он поймал частного извозчика. Мужик скользнул взглядом по его долговязой фигуре в черных джинсах и черной же куртке-ветровке, потом его равнодушные глаза остановились на Ольге и утратили свое равнодушие. Заломив цену едва ли не вдвое выше положенной, он сально ухмыльнулся. Кирилл вяло подумал, что не мешало бы съездить по его широкой морде, и он с удовольствием сделал бы это…
Но не здесь. Не сейчас. Не в присутствии тоненькой девушке в пальто цвета "беж". Девушки, чей взгляд на мгновение сделался беспомощным, таким же, как четверть часа назад, когда Ольга открыла ему дверь, и он переступил порог, глупо спросив:
– Я тебе не помешал?
Но ему необходимо было ее увидеть. И сейчас он больше всего боялся, что она передумает, уйдет, оставит его наедине с этой промозглой ночью, рваными серыми облаками, сквозь которые проглядывал бело-голубой лунный диск, черными скелетами стремительно теряющих свою листву деревьев…
Наедине с навязчивой мыслью о том, как дико и бессмысленно все, что он сегодня сотворил.
…Грязный вагон электрички был пуст, если не считать пары бомжеватых личностей, от которых отчетливо разило дерьмовым спиртным.
Ольга устроилась в конце вагона, у окна. Кирилл уже собрался сесть напротив, по привычке, но что-то заставило опуститься на ту же скамью, рядом с ней. Может, снова ее взгляд – почти зеркально отразивший его ощущения – неуверенность, опаску, желание… какое? Избавиться от одиночества? Хоть на один вечер вернуть часть прошлого? Или просто согреться в предчувствии надвигающихся холодов?
Ему страшно захотелось придвинуться к ней вплотную, обнять за плечи, может, зарыться лицом в ее волосы…
и разреветься, как мальчишке.
Потому. что она знала. Наверняка знала. Иначе и не согласилась бы уйти с ним в осеннюю сырую ночь, оставив матери коротенькую записку: "Я с Кириллом".
Он подумал о том, с кем она сейчас в действительности. Вспомнил виденное месяц назад – остановившийся у портика драмтеатра темно-вишневый "Вольво", вышедшего из машины очень высокого мужчину с седеющими висками, который, распахнув дверцу с противоположной стороны, подал руку девушке, годящейся ему в дочери… но для дочери слишком красивой.
– Как долго нам ехать? – ее негромкий голос оборвал болезненное воспоминание.
– Минут двадцать пять.
Он не придвинулся к ней ближе, но своими холодными пальцами коснулся ее теплых, с которых она стянула перчатку.
Руки она не отдернула. Он подумал, как неуместна его ревность вообще, сейчас же – в особенности.
Ступив на платформу, с обеих сторон окруженную черным, зловещим частоколом ельника, она поежилась.
– Безумие… мы заблудимся.
– Нет, – он чуть сильнее сжал ее ладонь, – Мы пойдем по широкой просеке. Тут недалеко.
Она издала немного нервный смешок.
– К тому же, тьма не кромешная… Полнолуние…
Он обнял ее за талию, притянул к себе. Ее губы были холодными, но не вялыми. Через несколько мгновений он ощутил ее тонкие пальцы на своем затылке, потом она несильно оттолкнула его.
– Идем туда, где можно согреться. Идем… быстрее.
Через двадцать минут они свернули с просеки и через довольно широкий луг вышли, наконец, к деревне, на отшибе которой и стоял ветшающий домишко – наследство его давно умершего деда.
– Пожалуйста, посвети, – он протянул Ольге зажигалку, сам достал из кармана куртки связку ключей.
Она провернула крошечное зубчатое колесико, и в свете язычка пламени он легко повернул ключ в тяжелом висячем замке, на который запирался домишко, откуда, собственно, и красть-то было нечего – разве что ветхую мебелишку да потертые половики?
В нос ударил приятный, щекочущий обоняние аромат свежих яблок.
– Урожайный год, – пояснил он, подал Ольге огромное розовобокое яблоко из холщового мешка, стоящего в сенях.
Приблизившись к печному зеву (крошечную комнатушку освещала шестидесятиваттная лампочка под стареньким абажуром), присел на корточки, стал закладывать в печь поленья.
Ольга присела на тахту, не раздеваясь. Он повернулся к ней, когда в печи разгорелся огонь, едва не сказав: "Сейчас будет тепло", его остановил ее взгляд, он вдруг испугался, что в следующую секунду Ольга расплачется…
но она не расплакалась.
Через минуту он выключил свет.
…Зарывшись лицом в ее густые волосы, проваливаясь в сладкую дремоту, он внезапно словно воочию увидел заново освещенную мягким осенним светом улочку, выходящего из черного БМВ мужчину в дорогом пальто, лицо этого мужчины, повернувшееся к нему, и понимание того, что случится в следующую секунду… очень отчетливое понимание в блекло-голубых глазах, завороженно уставившихся на предмет, извлеченный им из внутреннего кармана мотоциклетной кожанки.
– Ложись, шеф! – раздался вопль другого мужчины, водителя черного БМВ. Истошный визг какой-то женщины…
…Он вздрогнул, будто внутри распрямилась туго сжатая пружина. Стараясь не потревожить Ольгу, встал с тахты, быстро оделся… вышел из натопленной комнатенки.
Опустился на ступенку крыльца, достал сигареты. Он не курил почти три года – со службы в армии, но три месяца назад начал опять. Облегчения это не приносило. Может, чуть притупляло боль…
Пальцы вдруг сделались очень неловкими – он никак не мог извлечь сигарету из пачки. За спиной скрипнула дверь, и он едва не вздрогнул – хотя кто, кроме Ольги, мог выйти следом?
– Тебе плохо? – полувопрос, полуутверждение.
Он молча кивнул. Она же знала…
– Кир… – сказала как позвала. Провела теплой ладошкой по его щеке.
Он взял ее ладонь, сам прижал к лицу. Хотелось расплакаться. Может, он уже делал это – как делают мужчины? В горле стоял ком – он подумал, если заговорит, тут же выдаст себя.
– Кир, Кир… – тоска и нежность в голосе.
Он, наконец, преодолел свою слабость. Спросил намеренно грубо (но вышло не грубо, а просто глухо и хрипло):
– Слышал, ты сейчас… с Вересковым?
Она тут же отстранилась.
–Слышал?
Он, наконец, сумел раскурить сигарету, пряча язычок пламени в кулаке от пронизывающего осеннего ветра.
Она молчала, а он все сильнее ощущал, как черна, как холодна эта ночь, как зловещ бело-голубой, геометрически правильный кружок на небе, как неприязненны, колючи созвездия…
и вообще всё бессмысленно.
И ничто на свете не изменилось от того, что сегодня в голодный зев города он бросил очередную жертву.
– Я… с ним встречаюсь, – наконец, медленно сказала Ольга (на секунду ему показалось, что он не может дышать, следующего вдоха попросту не станет. Он проклял свою слабость – ни к чему было снова видеться с ней. Все умерло… еще три месяца назад. Все лучшее убил тот подонок…)
–Точнее, мы… видимся. То, что было между нами два года назад, два года назад и закончилось.
Она замолчала. Он осознал, что снова может дышать – причем, полной грудью. Отбросил ненужную сигарету в сторону.
– Он тебя любит, а ты его… уже нет?
Ольга улыбнулась. В бело-голубом – не свете, а отсвете Луны он уловил эту улыбку – чуть грустную, чуть снисходительную. У него сжалось сердце – Ольга была прекрасна как сон, как мираж – они всегда недолговечны, всегда уходят…
– Идем в дом. Мне тут холодно, а там, без тебя, страшно. Идем, Кир.
– Я люблю тебя, – сдавленно сказал он. Еще вчера он думал, что больше никогда не произнесет этого вслух. Никому не скажет. Ни Ольге, ни кому-то другому. Но сейчас вырвалось. Само собой.
– Я знаю, – это "знаю" относилось не только к его последней фразе, но и к его боли… И к тому, что сегодня он сделал – потому, что иначе было нельзя.
Эта ночь вовсе не была слишком тяжелой, не была холодной. Будь его воля, он сделал бы так, чтобы эта ночь вообще не кончалась. Никогда.
Утром было холодно – огонь в печи успел потухнуть.
Кирилл мельком глянул в окно избы – на еще зеленой, не успевшей пожухнуть траве лежал снег. Он поцеловал спящую Ольгу в щеку (во сне она выглядела ребенком, очень нежной девочкой…) Сейчас ему было легко, не то, что вчера.
Сейчас он любил даже осень. Любил первый снег, первое дуновение грядущей зимы… Снова посмотрев в окно, подумал с сожалением: те яблоки, что остались на ветках, померзли. Ледяные яблоки. Храниться они уже не смогут. Жаль. Удивительно урожайный на яблоки год выдался.
Утренняя Ольга была еще красивее вечерней. Приподнявшись на локте, тоже заглянула в окно – и разочарованно:
– Снег… неужели зима так близко?
Он снова поцеловал ее и подумал – скоро опять придется расстаться. Вчерашний вечер был исключением.
Ольга все еще любит его, и он ее… может, даже сильнее – от осознания того, что все закончилось.
Эта мысль пронзила сердце острой физической болью. Он пожалел о том, что все (вообще всё) не закончилось для них с Ольгой еще вчера.
– Кир? – кажется, она почувствовала его настроение. В ее голосе было беспокойство. Была тревога.
– Все хорошо, – мягко сказал он, снова принимаясь ее целовать – чтобы хоть ненамного облегчить боль, оттянуть неизбежное.
…Он набрал в плетеную корзину самых лучших, наливных, розовобоких яблок. Донес эту корзину до самых дверей ее квартиры.
– Они долго могут храниться. До самого Нового Года.
Ольга молча кивнула. Он испугался, что она не выдержит, расплачется еще до того, как он уйдет. Быстро поцеловал ее в уголок губ, отвернулся и вниз, по лестнице, лишь бы не окликнула, иначе все его мужество обернется мальчишеской слабостью, а так нельзя, для него пути уже отрезаны, вчера он добровольно переступил ту грань, за которой оказываются отрезаны все пути.
* * *
Из сводки криминальных происшествий по городу:
…Одиннадцатого октября, около десяти часов утра, на углу Каштановой аллеи и переулка Строителей был убит некто Громов Игорь Анатольевич, 197__ года рождения, предприниматель, в криминальной среде известный под кличкой "Громобой".
Преступник (личность не установлена) приблизился к машине Громова – БМВ черного цвета, госномер ___ – на мотоцикле марки "Харлей" и произвел три выстрела из пистолета системы ТТ с глушителем.
После чего скрылся с места происшествия.
Мотоцикл был обнаружен спустя три часа на улице Кленовой. Установлено, что он принадлежит г-ну Никитенко С. С. и был угнан у него девятого октября с. г.
…По одной из версий следствия, убийство Громова является результатом криминальной разборки между враждующими группировками…
Проводится ряд мероприятий по розыску киллера. Включен план "Перехват"…
* * *
Глава 1. Серый дождь над серым городом
1.
…Серый день. Серый дождь над серым городом. Мрачная серая осень.
"Вот дерьмо, – крутилось в мозгу, когда Северов ехал в больницу, – Дерьмо… именно в мое дежурство! Неудачник, неудачник хренов…"
Дело о наезде. Северов некстати вспомнил, что так, вроде, назывался один из бульварных романчиков – "Дело о наезде". Кажется, Чейза. Там, в этих детективах, все кажется простым и одновременно намеренно усложненным. Запутанным.
А тут куда уж примитивнее? Человек переходит улицу на зеленый свет, но не успевает. Зеленый огонек сменяется тревожно желтым, одновременно с места на полной скорости срывается машина…
результат закономерен, не так ли?
– Ну, я бы сказал – парнишке еще повезло, – бубнит эксперт Кравцов, – Тот подонок мог бы его в лепешку, а так может отделаться…
– Чем? Инвалидной коляской? – Северов раздраженно трет ладонью лоб – похоже, приближается очередной приступ мигрени… Дерьмо… Случаен данный наезд или это попытка преднамеренного убийства? Если б удалось обнаружить машину… куда там? Вам бы, дорогой, фантастику писать, а не милицейские протоколы… Свидетели? Какая-то бабка полуслепая, дама нервная (похоже, истеричка) да мужичонка средних лет подозрительного бомжеватого вида. Плюс школьник, десятиклассник. Вот ему-то Северов больше всего склонен был верить. "Это был БМВ, точно! Черный БМВ, верняк! И номер… последняя "пятерка", точно, а вот первые…" – шмыгает носом (обычная осенняя простуда) и виновато смотрит на Северова. Но вообще молоток пацан. Осталось убедиться, что он действительно способен отличить БМВ от "Мерса" или "Фольксвагена". Смешно, но не одни дамочки "ни бум-бум" в подобных вещах. Хотя Северов встречал дамочек, которые очень даже "бум-бум" в подобных вещах.
Прочие свидетели могли лишь промямлить, что это была "черная вроде бы иномарка". Что ж, за неимением лучшего… хотя что тут вообще хорошего?
…– Да нам его буквально "по частям" пришлось собирать! – у дежурного врача усталое, немолодое, нездорового цвета лицо и очень умные темно-серые глаза, -Множественные переломы, сотрясение мозга средней тяжести… Даже если я сейчас разрешу вам с ним поговорить, что, вы думаете, он вам скажет? Обычно люди после таких аварий и собственное имя с трудом вспоминают…
– Знаю, – буркнул Северов. Но он знал и другое – со временем память восстанавливается. Не у всех, правда. И зачастую фрагментарно.
Развернул пакет, куда сунули обнаруженные в кармане куртки потерпевшего документы – паспорт, студенческий билет, проездной… Там же находился бумажник, с весьма скудной суммой "деревянных". Ничьей фотографии в пластиковом кармашке не оказалось. Так же, как и пресловутого штампа в паспорте. А ведь парень, судя по фотографии, был хорош собой – довольно тонкое, открытое лицо, выразительные темные глаза. Интересно, насколько необратимо повреждена его физиономия? Неумолимый эскулап даже не пустил Северова в палату интенсивной терапии, где находился потерпевший. Хотя Северов особенно и не настаивал – толку от этого все равно было бы чуть…
– Кирилл Смирнов? А что с ним? – узкоплечий, щуплый, но довольно высокий парень немного нервическим жестом поправляет очки в тонкой оправе. Выслушав ответ Северова, бледнеет.
– Вот гадство… И что, серьезно?
– В лучшем случае пару-тройку месяцев проведет на больничной койке. Вы с ним, насколько мне известно, друзья?
Пожимает плечами.
– Приятели, скорее. Кирилл ни с кем по-настоящему не сближался. Он не то, чтобы скрытный… скорее дистанцию соблюдает. Я думаю, это оттого, что ему пережить пришлось – он же на Кавказе служил… считайте, на войне побывал…
– А как насчет девушки? Есть у него подруга?
Усмешка.
– Да тут вообще случай особый… он же красавчик, девки таких любят, сами вешаются на шею… Помню, на одной тусовке… ну, выпили все лишнего… даже Кирюха, хотя он вообще-то непьющий. И непьющий, и некурящий. Повисла на нем одна… между прочим, "зачетная" девочка, как говорится, все при ней… А он ее отшил и довольно-таки резко. Я его тогда подколол: мол, принцессы Монако все равно не дождешься, а он так глазами сверкнул… типа, если б я видел девушку, на которой он, вроде, собирался жениться, то о принцессах Монако и не заикался бы… Ну, я уже на взводе был, понимаете? Спрашиваю – что ж не женился? А он мне – не все, мол, от нас зависит, но кое-какой должок он еще намерен получить…
– А как насчет коммерции? Бедные студенты обычно подрабатывают…
Кивок.
– Кир тоже подрабатывал, в одном супермаркете, в ночной охране. Если хотите знать мое мнение, нет у него коммерческой жилки. Понимаете? Невозможно представить, чтобы он смошенничал. Даже на экзамене.
Северов усмехнулся.
– Простак, выходит? Вы у него на спине, к слову, крыльев не замечали? Все к тому, если вам верить…
Вспыхнул.
– Можете и не верить, но Кирилл хороший парень. По-настоящему хороший, есть в нем это… как отец выражается, стержень. Вы не подскажете, в какой он больнице?
Отчего ж не подсказать? Северов подсказал…
* * *
Жил потерпевший в двухкомнатной "хрущевке" вместе с матерью – фельдшером одной из районных больниц и младшей сестрой-школьницей.
С матерью сейчас разговаривать было заведомо бессмысленно – слишком была подавлена несчастьем.
Сестренка – хорошенькое четырнадцатилетнее голенастое создание с коротко подстриженными золотистыми волосами и огромными карими глазами (как у лани или газели) казалась скорее испуганной, нежели подавленной. Испуганной и растерянной.
– Враги? Какие у него могут быть враги? Друзья были… раньше. Когда он в "Фениксе" работал…
– "Феникс" – это…
Удивленный взгляд – как, вы не знаете?
– Охранное агентство. Кир говорил – это почти чудо, что его туда взяли. Ну, он же еще со школы борьбой занимался, потом в десанте служил…
– Друзья… а девушка у него есть?
Отрицательное покачивание головой.
– Нет. Как они с Ольгой расстались – так и все. Он же ее любил, как ненормальный, говорил – никто ему, кроме нее, не нужен… поэтому и ходил мрачнее тучи…
– Фамилию этой Ольги ты знаешь?
Еще один жест отрицания.
– Но знаю, что она учится в универе… вроде иностранные языки. Да, а папа ее – какой-то большой начальник. На комбинате "Красное полотно" вроде бы…
* * *
Только один "большой начальник" на трикотажном комбинате – а именно заместитель генерального директора Снигирев – имел дочь по имени Ольга, двадцати лет, студентку четвертого курса факультета романо-германской филологии.
Повестки Северов решил ей не выписывать, поехал в университет сам.
Почему-то девица рисовалась ему хрупкой голубоглазой блондиночкой. Именно такую он и увидел у дверей аудитории, где занимались студенты четвертого курса РГФ. Взглянув на его "корочки", блондинка перестала кокетливо улыбаться и обратилась к стайке девиц, стоящих у окна:
– Снигире-ева! Тобой тут милиция интересуется…
Обернулись все, но только одна – высокая, тоненькая, с каштановыми, отливающими золотом волосами, – сделала навстречу Северову несколько шагов.
…В свои тридцать четыре Северов являлся достаточно искушенным мужчиной, и все-таки в первое мгновение перехватило у него дыхание – да и кто мог бы равнодушно созерцать такую удивительно безмятежную красоту?
Огромные серые глаза с поволокой, потрясающе нежная кожа и еще более нежные (и одновременно чувственные) губы. Чуть вздернутый точеный носик.
Если она и была подкрашена, то совсем чуть-чуть. Косметика ей, по большому счету, была ни к чему. "Наверняка подрабатывает моделью", – внезапно Северов почувствовал легкую досаду. Такая красавица, согласно непреложному закону равновесия, должна оказаться либо законченной стервой, либо круглой дурой. Прекрасные лицом женщины душой прекрасны лишь в романах Достоевского. Реально же Северов слишком часто сталкивался с обратным.
Посмотрев на его "корочки", Ольга слегка побледнела.
– Что же вас интересует?
– Вам знакома фамилия Смирнов, Оля? – мягко спросил Северов, и безмятежное выражение моментально исчезло из ее глаз. Более того, казалось, от лица отхлынула вся кровь. Ольга неосознанно поднесла руку к горлу и спросила изменившимся, даже охрипшим немного голосом:
– Кир? Господи, что с ним?
"Любопытная реакция", отметил Северов.
Коротко обрисовав ситуацию, предложил Ольге пройти в пустующую аудиторию, для неформальной беседы.
– Вряд ли я сумею вам помочь, – сказала она вяло, но подчинилась. Вид у нее стал немного сомнамбулическим.
– Когда вы виделись со Смирновым в последний раз? – спросил Северов, когда Ольга устроилась за одним из столов (Северов сел напротив).
– Когда? Точной даты я не помню, но… (легкая заминка) это было в июле. Да, в июле.
А сейчас был конец октября.
– Тем не менее, отреагировали вы отнюдь не равнодушно, – осторожно заметил Северов.
Ольга вскинула на него потемневшие глаза, из светло-серых сделавшиеся почти фиолетовыми, цвета грозовых туч.
– Расстаться не значит перестать любить, – и опять глаза прикрыты густой завесой ресниц, – Честное слово, не знаю, чем могу быть вам полезной… Насколько мне известно, врагов у Кирилла не было, – слабая улыбка, – Скорее, наоборот, ему многие симпатизировали… Коммерция? Вряд ли из него получился бы коммерсант – слишком честный, – опять пронзительный, обжигающий взгляд, – Вы понимаете? Кирилл вовсе не тупица, отлично разбирается в технике, в точных науках куда лучше меня соображает… Но… я бы назвала это обостренным чувством справедливости. Ему противно даже самое невинное мошенничество… – красивое лицо на мгновение скривилось в гримасе боли, и когда она опять подняла на Северова глаза, они подозрительно ярко блестели, – Не подскажете, в какую больницу он доставлен?
Северов назвал номер больницы.
– Не будет с моей стороны нескромностью спросить, отчего вы расстались с Кириллом, Оля?
Взгляд сделался непроницаемым.
– Будет. В любом случае, отношения к тому, что произошло, это не имеет. Кстати, у папы – темно-вишневая "Хонда", а мама ездит в "Рено". Если это может вам помочь. А я вообще за руль не сажусь, разве что – велосипеда.
* * *
2.
В то время, как Северов в своем тесном казенном кабинете составлял план расследования дела о наезде, а возможно, и покушении на умышленное убийство двадцатитрехлетнего студента политехнического университета Смирнова К. А. (Кирилла Александровича), гендиректор строительной компании "Стройгигант" Вересков, по прозвищу "Медведь" из "Стройгиганта" (правда, в лицо его никто, кроме Олененка, так называть не осмеливался), в собственном просторном кабинете выслушивал архитектора Ларсена (скандинавской у Ларсена была лишь фамилия, доставшаяся от далеких предков).
Ларсен был не просто хорошим, а талантливым архитектором. И проект, который он представил на рассмотрение шефа, был почти безупречен. Почти -ибо этот проект, как Вересков с сожалением понимал, инвесторы не одобрят ввиду слишком высоких затрат на его осуществление.
О чем он Ларсену и сказал, отчего того слегка перекосило.
– Я понимаю, когда дешево и сердито. Но чтобы дешево и качественно?
– А на что вам ваша светлая голова? – поинтересовался Вересков.
Ларсен поморщился и, похоже, собрался ответить очередной колкостью, но тут мобильник Верескова изящно (и донельзя противно) исполнил "Турецкий марш" Вольфганга Амадея Моцарта (точнее, фрагмент марша).
Извинившись, Вересков отошел к окну с телефоном в руке. По этому номеру ему звонили немногие – восемнадцатилетний сын, шестидесятитрехлетний отец, сводная сестра (профессиональная баскетболистка), бывшая супруга Зоя Михайловна, пара более или менее близких друзей и – Олененок. Впрочем, Олененок скорее условно. Этот номер он лично вписал в "контакты" ее мобильника еще три месяца назад, но позвонила она только раз – предупредить, что не сможет пойти в ним театр (на спектакль гастролирующей питерской труппы) ввиду легкой простуды.
Но… жизнь полна сюрпризов. Сейчас это была именно Олененок. По первым же звукам ее расстроенного голоса ему стало ясно – случилось что-то дурное.
– Это я, Медведь. Ольга. Я тебе не очень помешала?
Он покосился на Ларсена. Тот уже привстал из-за стола, но Вересков жестом дал ему понять – разговор еще не окончен, и он снова опустился на стул. Лицо его было по обыкновению невозмутимо.
– Не очень, – сказал Вересков в трубку, – Что случилось?
То ли вздох, то ли всхлип. Скорее, всхлип.
– Черт, я не должна тебя отвлекать, просто уже не знаю, что делать…
Что делать? Как это – что? Звонить ему, "Медведю" – плевать, что в рабочее время, плевать, даже если б сейчас у него проходило совещание…
– Где ты сейчас находишься? – обреченно спросил он, заранее зная ответ.
– У входа в ваш головной офис, – сказала она все тем же расстроенным голосом.
– Ладно, я сейчас выйду, – он прервал связь и повернулся к Ларсену. Тот успел собрать чертежи, глядя на шефа без неприязни, но и не слишком приязненно. Еще одна характерная особенность этого человека – взгляд его был абсолютно непроницаем.
– Надеюсь, мы с вами все же придем к компромиссу, Дэннис Янович, – мягко сказал Вересков, и по лицу Ларсена наконец-то скользнула слабая улыбка.
– А разве когда-то бывало иначе? – и вышел из кабинета.
Вересков вышел следом.
* * *
Проведя Ольгу в свой кабинет, разумеется под обстрелом крайне заинтересованных взглядов, он предупредил секретаршу о том, чтобы не соединяла ни с кем (помимо, разумеется, VIP-персон), помог снять пальтецо.
– Садись и рассказывай, что случилось. Надеюсь, с родителями все в порядке?
За мать Олененка – сорокалетнюю красавицу-блондинку, пожалуй, можно было не беспокоиться, однако, ее отчим в свои пятьдесят пять отнюдь не отличался отменным здоровьем.
– С родителями? – переспросила Ольга как-то рассеянно. Вересков с неприятным чувством отметил ее бледность и покрасневшие веки. – Да, конечно… папа в очередной деловой поездке, дядя Эд – в Финляндии, организует выставку… ну, ты знаешь.
Он опустился на стул напротив нее. Она ухватилась за его протянутую руку с удивительно детской непосредственностью и доверием. Пальцы у нее были не просто холодные, а ледяные – опять забыла надеть перчатки.
– Ну тогда в чем дело, мой ангел?
Она как-то воровато (или настороженно) вскинула на него глаза и тут же снова их опустила. И высвободила свою руку из его ладони.
– Кир, – еле слышно. Этакое далекое погромыхивание приближающейся грозы, когда небо еще ясное.
Или уже не ясное?
Он встал и отошел к большому панорамному окну. Городской пейзаж из-за моросящего дождя казался несколько размытым.
– Его сбила машина. Ко мне приходил следователь… сегодня приходил. В универ. Вроде, они считают, что наезд был умышленным . Умышленным, представляешь?
Он обернулся. В потемневших глазах, устремленных на него, было отчаяние. Этакий призыв о помощи. (Если не ты, то кто поможет?)
Вот так. C'est la vie, как ни пошло это звучит. Когда-то ты совершаешь одну-единственную ошибку, а потом тебя заставляют за нее платить. Причем, не раз и не два. Непрерывно.
– Он сейчас в больнице? – спросил Вересков.
Ольга удрученно кивнула.
– Я только что оттуда. Меня к нему не пустили, конечно – я же не близкая родственница. Состояние, говорят, очень тяжелое… а, дерьмо! – добавила она с досадой и быстро провела ладонью по глазам. Тушь не смазалась по той простой причине, что на ее ресницах не было туши. На длинных, "кукольных" ресницах. Как у ребенка.
Или олененка.
– Ладно, успокойся. Постарайся взять себя в руки, – он наполнил стакан минералкой и поставил перед ней.
После чего отошел к своему рабочему столу и нажал кнопку селекторной связи.
Отдав необходимые распоряжения, снова повернулся к Ольге.
– В какую, говоришь, больницу он доставлен?
– Я разве говорила? – она назвала номер больницы.
– Ладно, едем, – подал ей пальто, затем оделся сам.
– Послушай… – она выглядела виноватой, но это была вина, смешанная с надеждой (Знала, что ты поможешь…), – Ты не обязан…
"А кто же, если не Медведь?"– ответил он ей мысленно, а вслух произнес:
– Не говори ерунды, Олененок.
* * *
За руль он сел сам, Ольга – рядом. Вид у нее был немного отстраненным, что его не удивляло – она частенько (после июльского кошмара) уходила в себя.
– Ремень пристегни.
– Что? – словно человек, начинающий дремать, но безжалостно разбуженный, – А, конечно… – и добросовестно пристегнув ремень, опять отдалилась, глядя прямо перед собой (но Вересков сомневался, что смотрит она на унылый осенний город. Точнее, смотрит-то на город, а видит… ну, лучше не думать, кого она сейчас видит. Мысленно).
– Все же я не совсем понимаю, почему следователь явился к тебе – ты же с Кириллом не виделась, насколько мне известно, с лета? Или я ошибаюсь?
– Не ошибаешься, – ответила Ольга, не поворачивая головы. Профиль у нее был прелестный, и чуть вздернутый (как бы срезанный) кончик носа придавал ей особый шарм, – С июля, – короткая пауза (или заминка?), – Мы не виделись, – она мельком глянула на Верескова, – Но им виднее, наверное. Этот мент задавал совершенно дикие вопросы – к примеру, не увлекался ли Кир наркотиками. Кир – и наркота, представляешь? Дичь совершенная…
Вересков промолчал.
А если у парня в крови и впрямь была обнаружена дурь? Конечно, Олененок права, это очень маловероятно, и тем не менее…
…Охранник у входа в больничный корпус хамил не слишком. Можно сказать, почти не хамил – не иначе представительный вид (а также "медвежья" комплекция и уверенный взгляд) Верескова внушали ему уважение.
– Простите, но приемные часы начнутся только через…
– Вы меня неправильно поняли, молодой человек. Я хочу побеседовать с главным врачом вашего лечебного заведения…
Парень туповато уставился на продемонстрированные ему документы, потом распахнул дверь. Физиономия его была немного растерянной. Вересков покосился на Ольгу. Идти с ним вместе она отказалась, но в машине оставаться тоже не захотела. Присела на жалкого вида лавчонку у входа – хрупкая, юная и очень грустная.
…Тираду главврача о бедственном положении здравоохранения Вересков выслушал, как неизбежное зло. Наконец, эскулап выдохся и соизволил поинтересоваться, что же привело к нему столь занятого (наверняка очень занятого) человека?
"Мне бы самому хотелось это знать", подумал Вересков, вслух, безусловно, сказав не это.
– Видите ли, к вам не так давно (черт, почему не уточнил у Олененка дату? Впрочем, она сама могла не знать) имел несчастье угодить (бывший бойфренд вздорной девчонки, которая значит для меня куда больше, чем следовало бы) мой племянник. После автомобильной аварии. Точнее, наезда, – назвал имя и фамилию "племянника".
– Да, – главврач слегка нахмурился, – Кажется, припоминаю мальчика…
Вересков мысленно вообразил высокую и отнюдь не хилую фигуру "мальчика", успевшего отслужить в десанте, но промолчал. В какой-то степени Кирилл был действительно еще мальчишкой. В конце концов, его собственный сын немногим моложе.
– Мы… м-м… временно поместили мальчика в общую палату, но уже сегодня освобождается…
Вересков слушал врача с тоской, желая лишь одного – поскорее бы все закончилось. Тем не менее, роль пришлось доигрывать до конца и даже по приглашению эскулапа заглянуть в палату, где страдал его дорогой лже-племянник.
Как ни странно, лицо парня пострадало мало – лишь на одной щеке кожа была основательно содрана и запеклась темно-коричневой коркой. При виде капельницы и мониторов Вересков ощутил легкую тошноту. Кирилл спал, но дышал тяжело, с хрипами. Оставалось надеяться, что Олененок будет держать себя в руках, увидев эту неподвижную, спеленатую бинтами фигуру, восковую бледность осунувшегося лица, провалы под глазами…