© Владимир Невский, 2018 г.
Глава первая
В тот сентябрь первый предвестник осени – мелкий холодный дождь с ветром – пришёл рано. Обитатели благодатного южного края и их гости сидели по домам или, слоняясь по набережной, с недоумением выглядывали из-под зонтиков и капюшонов. Редкие смельчаки залезали в море. Но они не доплывали даже до буйков и, выйдя из воды, бросались под навес ближайшего бара. Здесь можно было согреться местным коньяком, цена которого приводила в радостное изумление всех иногородних, особенно москвичей и заблудившихся иностранцев.
Дмитрий Алексеевич зонтов не любил. Правда, дочь ему как-то подарила французский зонтик, но привычка оказалась сильнее. Он выбрался в «город» утром, когда морось только начиналась. А когда пошёл настоящий дождь, то уже не было смысла возвращаться. Дом – на самой окраине; полчаса пешком от центра. Лучше переждать на берегу, поскольку, как гласит народная мудрость, ранний дождь до обеда.
Дмитрий Алексеевич завистливо посмотрел на компанию из трёх мужчин, окруживших бутылку коньяка, вздохнул и побрёл к центральной площади. Там находилось уютное кафе, где никогда не было сутолоки, и где можно было попробовать вино десяти сортов. Конечно, лучше бы коньячку, но дважды залеченная язва реагировала на него так, будто готовила третье пришествие.
Обычно он садился за дальний угловой столик, который был идеальным местом для одиночек. К сожалению, именно этот столик сегодня оказался занят. Там сидел, судя по пышной, но седой шевелюре, ровесник Дмитрия. Смотрел он только в свою рюмку, не поднимая головы и, вероятно, о чём-то размышляя.
Пришлось расположиться по соседству.
Странно, но именно здесь, в этом симпатичном и несуетном, – как, например, Сочи, – приморском городе он начал ощущать стойкую непреходящую грусть. С момента его приезда сюда прошло пять месяцев. Пять месяцев беззаботного курортного сезона, жаркой, иногда изматывающей погоды, постоянного мельтешения молодых, едва прикрытых яркой одежонкой дам, взгляды которых скользили по встречным прохожим и никогда не задерживались на нём… Пять месяцев назад он решительно перепрыгнул из зимы в лето, минуя весну, расставшись навсегда и с «севером», и с «востоком», помня каждый день о том, что болезни, полученные «там», не позволят ему ни наслаждаться жизнью, ни рассчитывать на такой отпущенный срок, когда можно планировать своё будущее, мечтать и надеяться.
Ни страха, ни сожалений.
Только грусть, обещающая не отпускать его до самого судного дня.
* * *
– Русские люди пьют водку, – раздался голос за спиной. Посетитель, угрюмо сидящий в углу, вдруг «ожил» и поднял взгляд на Дмитрия. Интонация его голоса казалась одновременно и угрожающей, и иронической, будто он ещё не решил, что делать: то ли лезть в драку, то ли обниматься.
– Я не русский, – не желая ввязываться в разговор, ответил Дмитрий.
Любитель водки пристально посмотрел на него, поднялся и, прихватив рюмку, вышел под навес. Там было ветрено и неуютно. «Интересно, за кого он меня принял, если предпочёл выйти на продуваемую веранду? – усмехнулся Дмитрий. – Впрочем, ясно, что не за татарина».
За окном внезапно просветлело. Вышло солнце, и лето мгновенно вернулось на улицы задремавшего города. Бывший сосед продолжал неподвижно сидеть за крохотным столиком. Капли воды, падавшие на него из дырки в навесе, на середине своего недолгого пути вспыхивали солнечными искрами. Дмитрий допил вино и, стараясь не раздражать «русофила», тихо выбрался наружу. Но уйти незамеченным ему не удалось.
– А вы ведь соврали! – Услышал он брошенные в спину слова.
– Разумеется, – не оборачиваясь, ответил Дмитрий.
– Я тоже, – с поразительным миролюбием произнёс «русофил». – Вы, верно, от избытка здоровья перешли на сухое вино?
– Ага, – ответил Дмитрий и наконец-то повернулся к незнакомцу. – Свою цистерну водки я уже выпил. Теперь принимаю только лёгкие напитки.
– Надо же! Какое совпадение! То есть, наоборот. Я всю жизнь пил коньяк и сухие вина, а теперь только водочку. Диабет, понимаете ли. И не только он.
– Вы бы хоть закусывали! – неожиданно для себя посочувствовал Дмитрий.
– Закусываю. Но сегодня неохота. Погода, что ли? Или настроение…
– Всему своё время. Дождь – это замечательно. И снег, когда он не в июне.
– Да снег-то здесь и не каждый январь. Разве только в горах. Впрочем, и тут есть своя прелесть. Захотелось в зиму – никаких проблем. Час на электричке – и играй в снежки. Нет, при всей моей любви к Москве здесь всё-таки лучше. Света зимой больше. Я в детстве хотел жить на берегу тёплого моря, но судьба решила иначе. Кстати, меня зовут Валериан Юрьевич. Здесь на отдыхе. Жару не люблю, поэтому отправляюсь в отпуск в начале осени. Сам москвич, причём до такой степени, что, когда появилась возможность переехать в Америку, отказался от заморского соблазна. Понял, что могу находиться либо в Москве, либо на погосте.
– Дмитрий Алексеевич. Переехал сюда минувшей весной. Полгода как на пенсии. Всю жизнь провёл «на северах».
– Шофёр? Лётчик?
– Геолог. Теперь уже бывший.
«Русофил» протянул руку.
– Бывших в вашей профессии не бывает, – с подчёркнутым уважением произнёс он. – А я вот кругом бывший. Бывший психолог, преподаватель вуза, консультант… кроме того, бывший муж и бывший любовник. Все мои ипостаси в прошлом.
– Кто же вы теперь?
– Во-первых, ещё не пенсионер. Во-вторых, изредка принимающий клиентов психолог. Живу – не шикую. Тайгу не люблю. Предпочитаю видеть зверей в клетках. Поэтому отдыхаю на южных морях. Кстати, вам часто попадались медведи?
– Раз двести. Не считал.
– Стреляли?
– Да, приходилось… когда нечего было жрать.
– То есть, вы их убили и съели?
– Да.
– Забавно… Знаете ли, мне приходилось встречаться с теми, кто убивал людей, а вот «медведеубийцы» пока не попадались.
– Ну и каково первое впечатление?
Валериан Юрьевич остановился. Глаза его заблестели.
– Есть идея! – слишком громко для сонного города провозгласил он. – Как я понимаю, денег у вас негусто, а квартиру, где вы сейчас живёте, приобрели дети?
– Дочь. Половина – её; половина – моя.
– Я предлагаю вам… стать… своего рода писателем.
– Какого рода? – оторопел Дмитрий. – Я, конечно, писал отчёты по государственной геологической съёмке. И даже, помнится, вставлял в них ненаучные слова «отнюдь», «однажды»…
– Во! То, что надо! – оборвал его Валериан Юрьевич. – Я сразу понял, что у вас есть литературный талант! Короче, напишите для меня две-три истории. У вас ведь опыт богатейший. Истории любые – смешные, грустные, мистические. О каких-то событиях, о людях, о путешествиях, о работе.
– Но зачем?
Валериан Юрьевич вздохнул и впервые за весь разговор опустил взгляд, который, как показалось Дмитрию, не «дошёл» до тротуара, а остановился где-то на уровне пальцев его правой руки.
– Видите ли, под занавес своей психологической карьеры я хочу подвести некоторые итоги. И мне интересен чужой опыт. Кроме того, я надеюсь, что ваши рассказы будут полезны моей падчерице. Она работает на телевидении и имеет шанс пробиться в элиту – стать телеведущей.
Дмитрий с интересом уставился на собеседника:
– Я готов согласиться, что психологу хоть какая-то польза от моих воспоминаний будет. Но зачем они телеведущей? Ну чисто теоретически?
– Так… там нужно постоянно держать в голове что-то интересное и оригинальное. На всякий случай.
– Сколько ей лет?
– Двадцать пять.
– А! Это уже кое-что. Не маленькая…
– Именно так, – довольно улыбнулся Валериан Юрьевич. – И денег получает больше, чем я в свои лучшие годы. Словом, платить буду из своего и её кармана.
Дмитрий задумался. Пока весь этот разговор казался ему игрой – не слишком весёлой, но и не серьёзной. То, что его предполагаемые рассказы, – их ведь ещё надо написать! – молодой московской телевизионщице – как козе баян, он уже понял. Стало быть, они нужны её отчиму. Но зачем?
– Я вижу, вы в раздумье, – нарушил молчание Валериан Юрьевич. – Поверьте, это не шутка. Чтобы вы не сомневались, я готов заплатить. И даже выдать аванс. Скажем, на неделю. Нет, дней на пять. Для начала. Ваша задача-минимум: хотя бы две-три страницы.
– Добро! – нерешительно ответил Дмитрий. – Только обойдёмся без авансов.
– Я так и знал! Сразу видно: не москвич.
Последняя, немного потрёпанная туча нехотя уползла на восток и, не желая насовсем покидать этот благодатный край, зацепилась за верхушки гор. Улицы наполнились людьми, спешившими на пляж.
Валериан Юрьевич загнул поочерёдно пять пальцев.
– Итак, через пять дней будет… вторник. Стало быть, во вторник, на этом месте, с одиннадцати до двенадцати и с двадцати до двадцати одного. О’кей?
Дмитрий кивнул головой. Ему внезапно захотелось побыть одному.
* * *
Домой он попал только к вечеру. Побродив больше часа по городу, Дмитрий сходил на пляж, искупался без особого удовольствия и пообедал в столовой. По дороге старался ни о чём не думать. Но уже в сумерках, едва переступив порог своей необустроенной квартиры, он сел за стол и закрыл глаза. Мысль о том, что надо оставить «что-то» после себя, посетила его впервые ещё лет пятнадцать назад. Неназойливая поначалу, в последние годы она превратилась в навязчивую идею с приступами хоть и лёгкой, но изнуряющей боли.
Может быть, именно эта просьба Валериана Юрьевича и есть то главное, что должно скрасить его последние годы и придать какой-то смысл финальному отрезку жизни?
Несколько минут он сидел неподвижно. Мысли путались. Во дворе кричали дети, одуревшие от первого, после долгих каникул, учебного дня. Наконец, солнце скрылось за морем. Дмитрий зажёг настольную лампу и неуверенно написал: «Дело было в…».
Да, не Толстой.
Как-никак, первый опыт.
Дело было в… хотя, какое это имеет значение? А значение имеет то, что кругом на десятки километров расстилалась заболоченная тундра с мелким кустарником. Местами попадались байджарахи – самые неэстетичные формы рельефа, с торчащими камнями в окружении грязи и льда. Время близилось к ночи. Ночь, разумеется, понятие условное; темноты в ней было столько же, сколько в декабрьский полдень в Ленинграде. Мы ждали возвращения одного из горняков, Михея, который отправился на охоту. Надо сказать, что охотился он не хуже, чем рыл канавы, и без добычи никогда не возвращался. Однако на этот раз он почему-то не спешил. Мы покричали хором на четыре стороны горизонта, затем даже пальнули в воздух из карабина.
Наконец, дождались. На фоне одноцветной сине-зелёной тундры нарисовалась фигура человека. Это был Михей. Но через несколько минут стало казаться, что это вроде бы не совсем он. Человек шёл, раскачиваясь из стороны в сторону, и при этом за его спиной полоскался странный чёрный плащ. Мы все выбрались из палаток и с недоумением и любопытством наблюдали за ним. Да, точно, Михей, но… Он брёл по тундре, проваливаясь в ямы с водой и нерастаявшим льдом. Шёл босиком. Длинные сапоги-болотники, которые издалека походили на развевающийся плащ, висели на его шее, связанные бечёвкой. При этом он ещё и глупо улыбался.
Я оказался первым, кто заподозрил что-то неладное в этой очевидной в своей безысходности картине. В сапогах что-то было. И, правда: Михей с прежней улыбочкой подошёл ко мне и, присев, освободился от своей ноши. Но сапоги не отпустил, а наоборот, бережно придерживал их за голенища.
В сапогах был спирт.
Как выяснилось, Михей уже собирался возвращаться в лагерь – впервые за последний год без добычи – и подумывал о том, как объяснить нам причины такого редкого казуса. Но судьба уберегла его от фиаско. Он наткнулся на бочку. Такие двухсотлитровые ёмкости попадались нередко. Почти все они были пустыми, но не всегда. Попадался авиационный бензин, попадалось техническое и даже растительное масло. А вот спирт – впервые. И чтобы донести свою радость до нас, Михей снял сапоги, залил туда спирт, повесил это добро на шею и босиком отправился в лагерь. Перед тем, как идти, принял сто грамм и залил их водой из ближайшей ямы.
Пить такой спирт, конечно, было невозможно – и не столько от запаха портянок, сколько от противного привкуса резины. Придя к такому неутешительному выводу, – выходило, что работяга зазря жертвовал своим здоровьем, – мы решили отыскать ту бочку. Михей, правда, засомневался в том, что он сможет найти её снова – тундра ведь ровная, как блин. Никаких ориентиров. Но я развеял все его сомнения:
– Михей, двустволка-то где?
Он оторопел. Я, конечно, мог его понять: какое ружьё, когда тут целая бочка! Но ружьё – не рогатка. Если не найдём, то придётся писать коллективное сочинение в районный отдел милиции о том, как во время внезапного наводнения мы самоотверженно спасали людей, секретные карты, провизию, и тут уж как бы не до оружия.
Утром мы определились с азимутом, вспомнив, где впервые увидели босого Михея, и широкой цепью пошли на север. Примерно через час поисков нашли и бочку, и ружьё. Радости работяг не было предела.
Но больше Михею ни на куропаток, ни на крупное зверьё не везло.
Снег лёг на тундру как раз первого сентября. Мы заказали вертолёт, который мог прилететь завтра, послезавтра или через неделю. И поскольку он мог появиться в любой момент, я отпустил Михея на «последний» в этом сезоне промысел.
Работяга с печалью посмотрел на меня и махнул рукой:
– Нет, начальник, что-то у меня… короче, нет желания.
Я удивился, но как показалось, нашёл правдоподобное объяснение:
– Ты же отправлялся на охоту после ужина, а в ужин мы всегда принимали «на грудь». Стало быть, у тебя развился известный синдром: «птичку жалко». Не пей сегодня.
Михей послушался, отказался от обеденной чарки и побрёл по свежему снегу на север. Вернулся через полтора часа.
– Нет, начальник, то же самое, – с прежней затаённой печалью возвестил он. – Что так, что этак… Короче, я больше не охотник. Забирай берданку.
Мы расстались с Михеем через два года. У него случился инсульт. К счастью, не смертельный. Он наполовину оправился, но говорил с трудом и плохо ходил. Мы отвезли его на «большую землю», в Пензенскую область. Провожатый, – один из наших геологов, – потом рассказывал, что единственный сын Михея принял отца без радости, но бывшая супруга, с которой мы, конечно, договаривались заранее, пообещала, что оставит его дома, будет кормить и одевать. Своё слово она сдержала. А ведь я и мои старшие коллеги помнили эту стерву. Однажды она приехала к нему в гости, – «за развлечением», – и поставила на уши весь райцентр, да так, что продавщицы из продмага, никогда не лезшие за словом в карман, от одного упоминания её имени ещё долго ёжились и вполголоса матерились.
Неужели и с ней что-то произошло?
Дмитрий откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Казалось, что писать не трудно, так как сюжет делали реальные герои, его знакомые. Трудно лишь подбирать незатасканные слова. Проведя в полной неподвижности две-три минуты, он снова склонился над рукописью и перечитал её, делая незначительные правки. Вроде бы неплохо. Осталось узнать мнение «заказчика».
Машинально нажав кнопку на лампе, Дмитрий оказался в полной темноте. Дворовый фонарь давно погас. За окном чуть слышно постанывал ветер.
* * *
Поздним утром приехала Оля, единственная дочь Дмитрия. Жила она в краевом центре, по местным понятиям, недалеко, а если по «северным», то совсем рядом – в трёх часах на поезде. Муж её всеми силами старался отлынивать от совместной поездки, и на то, видимо, были причины: что он делал в одиночестве целую ночь и два дня и к кому ходил, знал только он один. Сына мама обычно брала с собой.
В этот раз Ольга была не в духе, поскольку встала рано и не выспалась, и кроме того, пребывала в растерянности от непомерных денежных трат – на ремонт квартиры и школьную экипировку семилетнего сына. Впрочем, «раскололась» она только после обеда – без лишних сетований и претензий к невезучему мужу. Дмитрий безропотно, будто речь шла о билете в кино, взял дочку под руку и повёл в банк. К удивлению Оли, отец снял гораздо больше, чем ей требовалось.
– Не всё тебе, – объяснил он. – Мне тоже кое-что. А свой долг ты сегодня отработаешь.
– Как?
– Сейчас узнаешь.
Они зашли в фирменный магазин электроники. Дмитрий подвёл дочь к стеллажу с ноутбуками и ткнул пальцем в самый дешёвый:
– Мне надо набирать текст и просматривать слайды. Такого достаточно?
– Достаточно… Но лучше давай купим другой, подороже. Вот этот, например.
– И ещё принтер. И подскажи, как подключиться к интернету.
Оля с дочерним смирением кивнула головой.
Вторую половину дня они провели на море. Вчерашняя непогода не оставила никаких следов; кругом властвовало лето, вода казалась ещё тёплой, а пляж, как и в разгар августа, был «завален» телами отдыхающих.
Лёжа под мягким предзакатным солнцем, Дмитрий размечтался о будущем. А вдруг его новый знакомый окажется человеком щедрым? И тогда… Но едва мысль доходила до этого «тогда», неожиданно наваливался сон. Дмитрий стряхивал его и возвращался к мечтам. И снова при попытке прикинуть, сколько может стоить написанный им рассказ, сонливость расталкивала все его мысли. В конце концов, и отец, и дочь заснули, соприкоснувшись головами, и проспали так до заката.
* * *
Оля уехала вечером в воскресенье, повеселевшая, нагруженная только что выловленной рыбой.
Уже в полной темноте Дмитрий вернулся домой и стал набивать написанный позавчера текст. Две строки вышли легко, но на третьей возникло какое-то неведомое ранее ощущение.
Он хотел писать новый рассказ! Именно сейчас! И непременно на бумаге!
Дмитрий отодвинул ноутбук и, расположив по диагонали стола стопку бумажных листов, вывел крупными буквами: «В посёлке насчитывалось тридцать дворов…»
В посёлке насчитывалось тридцать дворов. Много или мало? Если учесть, что на всей нашей съёмочной территории этот посёлок единственный, то вопрос кажется бессмысленным. Вы можете представить сами: четыре топографических листа подряд, с запада на восток, – это примерно шестьдесят километров на двести, – и ни одного населённого пункта, кроме этого! Два раза в неделю здесь садился пролётом Ан-2, привозил из райцентра продукты, к праздникам – сухое вино, – водка была под запретом, – и изредка какого-нибудь местного жителя. Наш лагерь располагался в полукилометре от посёлка и в двухстах метрах от «аэродрома», на берегу старицы. За старицей – великая река, прорывающая, ниже по течению, осевую часть хребта исполинским ущельем, почти каньоном, с бешеными порогами.
Посёлок выглядел сонным и утром, и днём, и вечером. Чем занимались местные жители, в основном, эвены, я до сих пор не представляю. Одна женщина заведовала клубом и по вечерам крутила кино, другая сидела на радиостанции, ещё пять женщин работали на маленькой ферме, где обитали три десятка мохнатых – под стать местным морозам – коров. Мужчин было мало. Население скучало. Скучали и мы, гуляющие без дела в ожидании вертолёта.
И вот, как-то в начале июня, геофизик Вася, похожий на «средней величины медведя», решил развеять многодневную скуку. Эвены обычно укладывались рано, бессонницей не страдали. Вася дождался ночи, – ночь, конечно, светлая, но всё же темнее дня, – подбил одного студента-практиканта на роль ассистента и отчалил с ним на моторной лодке впритирку к берегу. Плыли по течению, без мотора. По пути Вася разулся и вставил винные пробки меж пальцев ног. Возле посёлка он высадился на прибрежный песочек, затем, широко шагая и выворачивая ступни «по-медвежьи» внутрь, продефилировал по пляжу до уровня последней избы. Там он снова вошёл в воду и сел в лодку. Они проплыли по течению ещё с полкилометра, затем завели мотор и вернулись на базу.
Утро началось с всеобщего возбуждения, которое каким-то эфирным способом донеслось до нас. Мы побежали в посёлок. Дети метались между берегом и домами и кричали: «Чичинаус пришёл! Чичинаус!». Чичинаус – это местная разновидность снежного человека. Я замерил расстояние между следами и размер отпечатков. Было ясно, что их оставил прямоходящий антропоид высотой около двух метров и десяти-пятнадцати сантиметров. Дамы заахали. Настоящий же «Чичинаус» прошёл, как бы случайно, вдоль своих ночных следов, делая укороченные шажки и старательно выворачивая ступни наружу.
Спустя час все разошлись. Вася был чрезвычайно горд своим розыгрышем. Повторять этот финт он, конечно, не захотел – боялся, что какой-нибудь не в меру бдительный абориген сможет «засечь» его или сопровождающий катер.
Однако через два дня нам стало не до смеха. Таким же ранним утром на нашу базу прибежал поселковый пацанёнок с выпученными глазами. «Чичинаус пришёл! Опять! Но другой!» – выпалил он с ходу. Мы переглянулись и бросились за ним. Действительно, на дальней от нас окраине посёлка была чётко видна вереница следов – примерно таких же, то есть с растопыренными пальцами, но без выворота ступни. Вася долго чесал затылок и затем в течение целого дня был непривычно задумчив и молчалив. Мы, конечно, сперва подозревали его, но после поняли: на такое актёрство он не способен. В тот же вечер к нам заглянул один из жителей – пожилой, по здешним меркам, пятидесятилетний шофёр, обслуживающий ферму.
– А я понял, кто у нас по ночам ходит, – заявил он и указал взглядом на Васю.
Я с жаром стал доказывать, что, по меньшей мере, всю минувшую ночь он никуда не отлучался. Сам Вася с полным равнодушием слушал наш спор и не встревал. Когда гость напился чаю и убрёл домой, я предположил, что кто-то из местных жителей догадался, кто есть настоящий Чичинаус, и отплатил нам той же монетой. Нашёл я и вероятных кандидатов – главу поселковой управы и одного русского пенсионера.
Вася в ответ скривил физиономию:
– Ты видел вторые следы? Они точно такие же, как у меня. Но в этой деревне нет ни одного подходящего мужика. Одни замухрышки.
Мы улетели на следующий день. Вернулись через три месяца. Как выяснилось, Чичинаус больше не появлялся, и местные жители приписали появление его следов нашим, геологическим козням. Вскоре лёг первый снег. Мы торчали на базе в ожидании специального рейса Ан-2, и однажды, направляясь по единственной проторённой колее в сторону фермы, я увидел следы больших женских ботинок. На ферме работало пять женщин, но все они будто бы не подходили по комплекции на роль снежного человека. Хотя…
Киношница! Вот кто! Среднего роста. Но ботинки, как лапти сорок третьего размера. Как же я раньше не догадался?
Вернувшись, я поделился соображениями с Васей. Тот вздохнул и покачал головой, дав понять, что пришёл к такому же выводу.
Затем промямлил:
– Уж лучше бы Чичинаус…
И снова грустно вздохнул.
Ближе к полуночи позвонила Оля. Добралась она без происшествий, но устала, и прямо сейчас падает в кровать. Отец пожелал ей хороших сновидений.
* * *
Наступил вторник. В пол-одиннадцатого Дмитрий сложил листки в картонную папку – их оказалось всего четыре – и отправился в центр города.
«И всё же лето начинает сдаваться», – подумал он, ощущая лёгкий озноб между лопаток. Горожане, видимо, тоже поняли, что каникулы кончились – впервые с середины мая на улицах появились джинсовые куртки и лёгкие джемпера.
Валериан Юрьевич сидел за тем же столом под навесом и пил кофе.
– Уже вторая, – произнёс он с многозначительной интонацией, указав на полупустую чашку. – Чтобы прийти в норму, мне надо как минимум две.
– Я, наверное, сделаю то же, – ответил Дмитрий и, прежде чем подойти к стойке, положил на край стола папку.
Усевшись друг против друга – каждый со своей маленькой белой чашечкой – они несколько минут неторопливо попивали кофе. Наконец, Валериан Юрьевич провёл по губам указательным пальцем и углубился в чтение.
В первую минуту Дмитрий чувствовал себя как ученик на уроке – и это забытое ощущение слегка позабавило его. Ещё бы: последние двадцать лет он провёл на должностях не самых низких – от начальника отряда до начальника поисково-съёмочной партии. А тут – экзамен. Но вскоре, возможно, от крепкого кофе, ему стало спокойно, и он с интересом начал всматриваться в лицо читающего Валериана Юрьевича. Тот, правда, не проявлял никаких эмоций; даже губами не шевелил.
И вдруг – засмеялся!
Дмитрий привстал, надеясь заглянуть в текст и понять, что там могло быть смешного, но Валериан Юрьевич откинулся на спинку стула и с наслаждением потянулся.
– Это ваш первый опыт? – полюбопытствовал он.
– В таком жанре – да.
– А в других?
– Десять отчётов. От двадцати до восьмидесяти страниц в каждом.
Валериан Юрьевич запустил руку в карман и извлёк стодолларовую банкноту.
– Вы её честно заслужили, – с довольной улыбкой сказал он, но не встретив ответного изумления, поспешил добавить: – Однако это скорее аванс. На дальнейшую работу.
– Вы хотите сказать, что рассказы понравились?
– Я воспитан на классике. Тем не менее, я их принимаю. В ваших рассказиках есть смысл, который нужен мне. И всё-таки не могу сказать, что понравились. Знаете, почему? – В них мало смысла.
Дмитрий, наконец, удивился:
– Ничего не понимаю. Какого смысла – мало, и какого вам надо больше?
Валериан Юрьевич опять широко улыбнулся.
– Сами думайте. Мало – значит, мало. У вас не рассказы, а очерки. А рассказ отличается от очерка не размерами, и даже не наличием сюжета, а наличием смысла.
– Очерков без смысла тоже не бывает!
Валериан Юрьевич вскинул руки:
– Не надо, пожалуйста! Вы ведь поняли.
Дмитрий навалился на край стола и, глядя в глаза собеседнику, спросил:
– Зачем вам «это»?
Валериан Юрьевич тоже придвинулся к столу.
– Неужели вы думаете, что я так и буду выпендриваться? Мое объяснение вас не устроило. Понимаю. Когда-нибудь я обо всём расскажу. И тогда мои причуды покажутся вам естественными.
Он опёрся руками о край стола, собираясь встать, и добавил:
– Деньги ваши. А через неделю, как я надеюсь, вы принесёте что-нибудь более впечатляющее. Всего доброго!
Он ушёл. Дмитрий ещё несколько минут сидел, вертя в руках пустую чашку. Его не грела мысль о будто свалившемся с небес заработке. И даже главный вопрос: для чего его новому знакомому эти россказни – перестал казаться интригующим, словно Дмитрий уже согласился с тем, что творчество есть самоцель, и потому все прочие интересы должны быть отброшены на обочину.
* * *
Прошло три дня после получения неожиданного и, надо признать, приличного гонорара. Три дня не было желания писать; не хотелось даже включать компьютер ради игры в преферанс. Но поздно вечером, – опять в темноте, – Дмитрий заставил себя сесть за стол. Голова продолжала хранить молчание. Он выпил крепкий чай с большой порцией сахара и снова уткнулся взглядом в бумагу.
Смысл. Нужен какой-то «особый» смысл. Но ведь каждый пеший маршрут имел особый смысл. Практический. Без эзотерики. А также полёт, поездка…
Впрочем…
А ведь одна поездка завершилась не просто «особым», а именно «тем» смыслом! Может быть, и не одна, но эта – точно.
Никто из вас не падал вместе с машиной в кювет? – Вам повезло. Однако думаю, что иногда это бывает не страшно, особенно если такой финт обходится без последствий для здоровья и не ломает стереотипы вашей, уже порядком окостеневшей, картины мироздания.
Мы вели съёмку на юге легендарной горной страны. Как-то раз я и один техник, документатор шурфов, – имени уже не помню, – вместе с шофёром Яшей отправились к горнякам в дальний выкидной лагерь. Ехали, ехали, болтая о погоде, политике, бабах – и с размаху влетели в промоину. Что было дальше, помнится с фотографической точностью. Опрокидывались неторопливо, соображали ещё медленней. Испугаться и вовсе не успели. Наш «ГАЗ-66» постоял, подумав, на двух колёсах и с облегчением завалился на правый бок.
С минуту мы отдыхали: Яша – повиснув на руле, я – лёжа на двери; затем выбрались наружу и закурили. Техник находился в будке. Он накануне хорошо «набрался» и пережил эту аварию, как и мы, без последствий.
Солнце играло в стекляшках разбитого окна. Фары недоумённо пялились на нас, горемычных.
Яша собрался идти за подмогой, хотя на всём пути я не встретил ни единого намёка на кишлак. Он был оптимистом с собачьим нюхом и, наверное, с такой же лёгкостью отправился бы искать жильё где-нибудь в Каракумах.
Я пошёл в «противоположную» сторону. Возле машины остался техник.
Через несколько минут справа открылось ущелье, исток которого, если верить карте, располагался на отметке в две тысячи двести метров. Ущелье поразило меня своей неприветливостью. С его верховьев, казалось, стекал холод. Пройдя, ради утехи любопытства, два десятка шагов, я услыхал неясный ропот, похожий на чей-то неторопливый монолог. Он перебивал шум ручья не силой звука, а непривычной ритмикой выразительных фраз. С этого момента я уже не мог повернуть назад. Я потянулся на звук, как на пенье сирен, забыв о машине, о цели поездки и, пожалуй, о себе тоже.
Ущелье изламывалось то вправо, то влево; борта становились всё круче, и вскоре я брёл по каньону с почти отвесными стенами. За двадцать минут я одолел метров триста. Путь преграждали огромные валуны во всю ширину ущелья; я переползал их на четвереньках. Так же осторожно, вжимаясь в холодный гранит, обходил двухметровые эрозионные котлы.
Внезапно меня ослепил прямой и яркий, как клинок, солнечный луч. Я оказался на дне десятиметровой воронки почти правильной формы. Стены искрили пронзительно чёрной слюдой. А сверху, каскадом в три небольших водопадика, прыгал удивительно говорящий ручей. Посередине верхней струи танцевала круглая радуга. Многозвучное эхо металось по воронке, не видя выхода.
Водопад заворожил меня. Я выбрал место, где солнечный луч скользил сразу по двум изгибам струи, и сел на обдаваемый брызгами камень. Водопад менял тональность; он то стихал, плавно переходя к новой фразе, то внезапно, на подъёме эмоций, взрывался фантастической ритмикой неведомой мне поэмы. Речь водопада постепенно обретала смысл. Мне почудилась перекличка живых знакомых голосов. Я пытался вслушаться, но не мог различить слова, будто нарочно прикрытые от меня полупрозрачной вуалью.
Странная одурь овладела мной. Мне стало казаться, что я сижу у неширокой реки. На другом берегу стоят люди и говорят между собой голосами моих давних знакомых и друзей. Они стоят лицом ко мне. Но взгляды их пересекаются за мною на чём-то неведомом; и у меня нет сил обернуться.
Я не мог понять свою боязнь. Я чувствовал растерянность, как посторонний человек в чуждой ему стране, но растерянность холодную, когда не ждёшь спасения и вынужден мириться с не принятым тобой миром. Солнце висело низко над горизонтом, ослепляя меня тревожным светом, и вдруг одним прыжком нырнуло за горы. Берег с людьми стал отдаляться и вскоре растворился в фиолетовом тумане. И вот передо мной уже море, холодное и безбрежное.