© Н. Нестерова, 2019
© ООО «Издательство АСТ», 2019
Кисловодск
1
Ольга, соседка Анны Аркадьевны, была из тех активных женщин, которые знают все: как приучить котенка к лотку, солить огурцы, ухаживать за лежачими больными, выращивать рассаду капризных многолетников, выводить пятна на одежде, менять колесо автомобиля и прокладку в кране. Незаменимая в трудную минуту, Ольга была утомительна в мирное время, когда занималась вашими, то есть обнаруженными Ольгой, проблемами с энергией и упорством трудолюбивого дятла. Она решила, что вялотекущий гастрит Анны Аркадьевны и больная спина нуждаются в лечении в Кисловодске, когда-то знаменитой всесоюзной здравнице. Нынче знаменитости поубавилось, но нарзан-то не иссяк и врачи не вымерли. Наибольшее удовольствие Ольга получала от своднических мероприятий, стреляя сразу по двум зайцам, то есть осчастливливая сразу нескольких людей. В Кисловодске, ей рассказывала одна очень хорошая женщина, познакомились в обувной мастерской, есть другая очень хорошая женщина, которая работает в санатории, ее сын сделал пристроечку, и хорошая кисловодская женщина сдала бы ее приличной, опять-таки хорошей женщине. Звезды сошлись: у Анны Аркадьевны гастрит, а в Кисловодске пристроечка.
Ольга всерьез считала Анну Аркадьевну посланницей небес и помнила дату их знакомства – 13 ноября 1996 года. Бог долго не слышал молитв Ольги и слал ей одно испытание за другим, горе за несчастьем. Умерла мама, бросил муж, на рынке, где она торговала привезенными челночницами из Польши вещами, бандиты сожгли контейнер, Ольга оказалась должна громадную сумму. Вдобавок измотал нервы единственный сын Петька, которому учителя пророчили школу для умственно отсталых и колонию для малолетних преступников. Господь смилостивился и послал Ольге Анну Аркадьевну, явление которой стало поворотом жизни к лучшему.
Лифт не работал, Анна Аркадьевна поднималась по ступенькам, вела из детского сада дочь Любаню. На площадке второго этажа невысокая полная женщина лупила шваброй мальчишку лет двенадцати-тринадцати. Дверь в квартиру была распахнута. Экзекуция, вероятно, началась еще внутри, пацаненку удалось выскользнуть, но теперь мать умело отрезала пути бегства по лестницам вверх и вниз. Она размахивала шваброй, он уворачивался, совершая обманные движения как в футболе или баскетболе. Все это и напоминало бы игру разъяренной пингвинихи с палкой и юркого волчонка, если бы не проклятия, которыми сыпала женщина.
– Прекратите немедленно! – Анна Аркадьевна прислонила дочь к стенке, схватила женщину за руку, вклинилась между матерью и сыном.
Мальчишка воспользовался моментом и рванул вниз по лестнице.
– Он сволочь! – разорялась соседка. – Все знают! Дебил, би-бицил!
– Кто-кто? – не поняла Анна Аркадьевна.
– Би-би в голове, – покрутила у виска женщина. – Удавить мало, сил нет, опять из школы выгоняют. Даун проклятый!
– Он точно не даун, – покачала головой Анна Аркадьевна, – да и на имбецила мало похож. Пусть придет ко мне сегодня вечером. Двадцать пятая квартира, в семь часов, без опозданий.
– Вы что, учительница?
– Берите выше, без пяти минут кандидат педагогических наук.
– У Ёни тоже би-би в голове? – спросила дома Любаня. – Би-би – это как опилки у Винни-Пуха, – заключила она, не дождавшись ответа мамы, и запела песенку из любимого мультфильма.
Любаня обожала старшего брата Лёню. Он был на шесть лет старше и обнимания-приставания мелкой долго не выносил. За пренебрежение ее чувствами Любаня кусала брата. Он вопил, она с радостью пускалась в слезы. Простая дружная семья.
Анна Аркадьевна занималась с Петькой два месяца. Он подтянул знания до твердой тройки и научился худо-бедно сдерживать свою буйную энергию.
Ольге Анна Аркадьевна сказала:
– Никогда не смейте называть Петю дауном, придурком или недоноском! Никогда! И другим не позволяйте. Если учитель снова попробует обозвать его тупицей, сразу пишите жалобу. Ко мне придите, я помогу составить письмо в РОНО. И еще, – добавила она тихо, – строго между нами. Если Петя расквасит кому-нибудь нос за то, что его дразнили, вы сына поругайте, конечно, но так, чтобы было понятно, что в принципе он прав, хотя метод аргументации у него не самый культурный. Он сложный мальчик, что почти равно «необычный, редкий». В другие времена из него бы вышел отличный купец, предприниматель авантюрного склада. Хотя сейчас, кажется, наступают именно другие времена.
Так и случилось. После школы в рыночную экономику Петя вплыл как подросший малек в богатое планктоном море. Начинал с того, что развозил на ржавом «жигуленке» мороженую рыбу по рынкам, а теперь владеет продуктовыми складами и холодильными установками.
Ольга провела агитационную работу среди родных Анны Аркадьевны. Муж и дети поддались легко, не иначе, чтобы избавиться от долгих телефонных разговоров и личных бесед с Ольгой. Непременно поезжай! – выступили они единым фронтом. «Запустите спину, – пугала Ольга, – превратитесь в бесхребетное существо!»
Когда Ольга нервничала, уговаривая кого-нибудь на правильную, только ей понятно, почему правильную жизнь, она говорила быстро, торопливо, и у нее проскальзывали, безо всякого желания пошутить, забавные словечки. Анне Аркадьевне это казалось трогательным, сама она никогда не могла придумать слово, построенное по всем законам русского языка, но несуществующее. И считала, что этой милой способностью обладают лишь маленькие дети (трехлетняя дочь Любаня когда-то вертелась перед зеркалом: «Мама, я красавлюсь!»)
Про пробки на дорогах Ольга могла сказать, что все улицы замашинило. Про девочку за стеной, которая училась играть на фортепиано, что та день и ночь пианинит. Отыскивая в сумке бумажные носовые платки, бормотала: «Где ж мои сопливки?»
Анна Аркадьевна решительно не желала покупать путевку и ехать в санаторий. Она терпеть не могла коллективного сосуществования. Студенткой Анна Аркадьевна жила в общежитии, вышла замуж за военного и многие годы, переезжая из одного военного гарнизона в другой, они меняли семейные общежития на съемные квартиры. Свою первую квартиру, трехкомнатную, на московской окраине, получили, когда Илью, мужа, после окончания московской академии оставили на преподавательской работе. Дочери Любане было четыре года, сыну Лёне – десять лет. Он навсегда запомнил, как мама пела, кружилась, танцевала, перемещаясь из комнаты в комнату, из кухни в коридор, огибая узлы, коробки и скудную мебель. Мама была счастлива, хотя ему и на съемных квартирах жилось неплохо, а в новой школе еще придется доказывать, что ты не верблюд.
Ольге редко удавалось быть полезной Анне Аркадьевне, которая хорошо поставленным учительским голосом умела пресечь попытки облагодетельствовать ее семью или завалить подарками. Но тут Ольга почувствовала слабинку Анны Аркадьевны, укрепила тыл (родные Анны Аркадьевны) и ринулась осуществлять свой план.
– Частный дом, – рассказывала Ольга. – Санаторий, продающий курсовки, в двух автобусных остановках или пешком по красивой дороге. Хозяйка очень аккуратная и добрая женщина, работает в том самом санатории нянечкой. Теперь по-другому называется: уборщица или техничка, но няня – нежнее. Она никогда не сдавала комнат курортникам, но тут вернулся сын из армии с отдельным входом и санузлом со всеми удобствами.
Анна Аркадьевна недоуменно уставилась на Ольгу, не в силах расшифровать последнюю информацию. Оказалось, Ольга пропустила «лишнее» уточнение, что сын сделал пристроечку к дому.
– У них сад – персики, абрикосы, виноград, – уговаривала Ольга.
– В конце октября? – спросила Анна Аркадьевна.
– Вы позвоните ей! – напирала Ольга.
– Хорошо, оставьте телефон.
– Прямо сейчас! С женщиной ведь договорились, она ждет, нервуется!
Последнее слово, очевидно, означало «нервничает и волнуется».
Анна Аркадьевна сдалась и набрала номер. Поздоровалась, представилась, спросила, могут ли сдать ей пристроечку и на каких условиях.
– Ой, это вы! – ответила Татьяна Петровна, так звали хозяйку. – Ой, не знаю, понравится ли вам. У нас все скромно, но все новое, вот сегодня постельное белье купила и полотенца.
«Точно, нервуется, – подумала Анна Аркадьевна. – Приятный голос. “Ой!” выдает человека тревожного, но совестливого. Что не исключает болтливости, не замучила бы меня разговорами. Лучше сразу предупредить, что я человек занятой».
– Есть ли в жилище, которое вы сдаете, письменный стол? – спросила Анна Аркадьевна. – Я планирую не только лечиться, но и работать над научной статьей.
– Имеется. На четырех ножках, но без тумб, извините. Еще шкаф двустворчатый, тахта, зеркало, коврик на полу, вешалка для верхней одежды и… и все.
Татьяна Петровна говорила, затихая, и последние слова произнесла едва ли не шепотом, явно ожидая отказа.
– Замечательно! – похвалила Анна Аркадьевна. – Какова же цена?
– Ой, не знаю! Восемьсот рублей в сутки… не дорого?
– Совсем не дорого.
– А если с питанием, – осмелела Татьяна Петровна, – то тысячу. Ой!
– Договорились! Когда куплю билет, я вам позвоню. Всего доброго, Татьяна Петровна!
Ольга сияла от удовольствия.
– Как вам хозяйка? – Ольге не хотелось уходить.
– По-моему, очень милая и приятная женщина. Я вам благодарна и признательна, Оля.
– Говорят, ей что министр, что кочегар одинаково.
– В каком смысле?
– Перед министром стелятся, заискивают, а с кочегаром не церемонятся. Другие люди, не Татьяна Петровна. Мне пора?
– Еще раз большое спасибо!
Муж настоял, чтобы Анна Аркадьевна купила билет в вагон люкс:
– Ведь сутки ехать, а ты не любишь разговорчивых попутчиков.
– Вас послушать, так я к старости превратилась в мизантропическую грымзу.
– Кого нас?
– Интересненько! Ты не стал оспаривать, что я грымза, а уточняешь, кто еще разделяет твое мнение.
Анна Аркадьевна скорчила обиженную мину, Илья Ильич закатил глаза в притворной досаде, мол, как мне надоели твои капризы. Они прожили вместе тридцать четыре года и понимали друг друга, едва переглянувшись, вскинув бровь или дернув уголком рта, отпустив словечко или фразу, точный смысл которых не имел отношения к ситуации, но был цитатой, воспоминанием того сходного, что произошло когда-то давно. Дети знали этот язык и догадывались, что мама часто шутит не когда ей весело, а когда папе грустно, что их обмен упреками может быть дурашливой игрой, а вежливый корректный разговор – настоящей ссорой.
Муж не любил с ней расставаться. Его миропорядок прочен и надежен, только если Аня рядом. Чуть поколеблен, когда жена в Москве, а он на даче. Это привычное и потому допустимое отклонение от нормы. Как сбой графика движения поездов в метро – надо чуть подождать, и поезда снова и обязательно побегут в четком ритме. Они никогда не отдыхали раздельно, поэтому со стороны мужа подвиг и жертва отправить ее на курорт.
Илья Ильич вернул глаза в нормальное положение:
– В Кисловодске веди себя хорошо! Не пей, не кури, не связывайся с дурной компанией…
– Переходи улицу на зеленый свет. В кои веки мне выпала возможность пуститься во все тяжкие, а я буду вести себя как послушница, готовящаяся к постригу? Дудки!
Подтекст этого диалога был полностью противоположен смыслу произнесенных слов.
– Мне будет плохо без тебя, я буду скучать. – Потерпи, родной, это всего пара недель.
Анна Аркадьевна продолжила нормальным, неигровым тоном:
– Купе люкс – это роскошно, спасибо! И не забудь, пожалуйста, посетить застенки гестапо.
Два года назад Илья Ильич выбил передний зуб. При загадочных обстоятельствах. Анна Аркадьевна пришла домой и обнаружила супруга краше не бывает: губы вспухшие, разбитые, пол-лица – синяк.
– Илья, что случилось? – испугалась она.
– Защищал девушку от хулиганов, – невнятно прошамкал муж.
– Ты был в форме?
Первый вопрос, который вырывается у жен военных, полицейских и прочих людей в погонах. Просто нетрезвый, качающийся мужик на улице, заснувший в транспорте или (в старое время) попавший в вытрезвитель, и он же в форме – два разных человека. Немолодой мужчина, то есть Илья, в гражданке, дерущийся с хулиганами, – это совсем не то, что седой лысоватый полковник, которому разукрашивают физиономию.
– Я был в хорошей физической форме. Аня! – протянул он жалобно. – Очень болит! Сделай компрессик что ли? У меня один зуб выбился, а второй шатается.
Любаня, пришедшая через некоторое время, обнаружила папу с пакетом льда на лице, а под пакетом…
– Мама! Что с папой? – примчалась она на кухню.
– Ты его спрашивала? Как ответил?
– Сказал, не волнуйся, просто бандитская пуля.
– Версия номер два. Ты у нас доктор, вот и лечи отца. Может, лед запоздал и нужен согревающий водочный компресс?
– Папа потребует его вовнутрь.
– Если ты будешь исполнять прихоти вздорных пациентов, из тебя не выйдет хороший врач.
Последним явился домой Лёня. Ситуация повторилась.
– Мама, что с папой?
– А что он тебе сказал?
– Желает записаться в общество возрождения русского хоккея. Вступительный взнос – передний зуб. Косят под Овечкина.
– Когда твой папа путается в шутливых версиях, ему очень больно и плохо. Его как-то свалил жестокий грипп, температура под сорок. Он мне рассказывал, что искупался в проруби и уговаривал позвать друзей, чтобы его снова погрузили в ледяную воду. Ближайший водоем и возможная прорубь были в ста километрах от военного городка.
Анна Аркадьевна потом, конечно, выяснила при каких обстоятельствах муж травмировался. Ничего героического: закончил лекцию, сходил с кафедры, оступился, падая, лицом врезался в обшитую металлической планкой ступеньку подиума. Слушатели помогли ему добраться до медпункта, где была оказана первая помощь – ватный тампон на ранку, крепко зажать. Вылетевший и выплюнутый зуб, который слушатели так же заботливо принесли, фельдшер вставлять отказался, не его специализация. Предложил немедленно ехать в стоматологическую клинику. Илья Ильич немедленно рванул домой на такси.
Через некоторое время оказалось, что дырка в верхней челюсти, заметная при разговоре и особенно когда он улыбался, Илье Ильичу нисколько не мешает.
Он был упрям, но не линейно, а пунктирно: по отдельным точкам, которые были причудами, так их называла Анна Аркадьевна в добром расположении духа, или глупыми бзиками – устав внушать мужу очевидное. Это касалось и политики, и быта. Анне Аркадьевне, понятно, больше досаждало его бытовое упрямство. Ранней весной и поздней осенью на даче, когда холодало, Илья Ильич надевал любимые старый затрапезный ватник и шапку-ушанку, которая напоминала предмет, вытащенный из прошлогоднего сорочьего гнезда. Не желал слушать, что походит на бомжа, говорил, пусть Аня только посмеет это выбросить, тогда он за себя не отвечает. Ничего бы он не сделал, попыхлел-попыхтел, да и оделся бы нормально. Стоило ли сжигать шкурку царевны-лягушки, читай – ватник и ушанку? На одной чаше весов – его любовь к старым тряпкам и кручина из-за их потери, на другой чаше – ее самодовольство прилично одетым мужем.
Возвеличивать свои пристрастия и презирать чужие – эгоистично. Но это не значит, что с ошибочными бзиками не следует бороться.
Анна Аркадьевна испробовала все: ласковые уговоры, убеждения, заявления о том, что дрянные зубы или их отсутствие – свидетельство бескультурья, равняется мятым брюкам, грязным ботинкам и ногтям, пораженным грибком. Она грозила, что не пойдет с ним в гости и к себе никого приглашать не будет. Потому что не может видеть, как он силится не улыбаться, таращит глаза, и лицо его становится идиотским. Когда все-таки не выдерживает и смеется, то демонстрирует окружающим узкую щель в недра своего организма.
– Я не отказываюсь, – говорил Илья Ильич. – Просто сейчас очень много работы. В отпуске.
Наступал отпуск, и его присутствие на даче требовалось ежедневно, не вырваться.
– Ради меня! – просила Анна Аркадьевна после отпуска. – Я прошу! Ради меня приведи свой рот в порядок! Ты меня унижаешь! Мне унизительно видеть и знать, что мой муж некультурный пентюх.
– Что ты пристала? Разберу завалы на работе и отправлюсь к твоему стоматологу. Если меня хватит инсульт кондратьевич, превращусь в овощ, тебе тоже будет унизительно?
– За такие вопросы, – раздула ноздри Анна Аркадьевна, – положен карцер, штрафбат, а умственно отсталых лишают сладкого. Чувствуешь запах? Это горит шарлотка. Пусть обуглится!
– Моя любимая шарлотка! – рванул на кухню Илья.
Илья Ильич был настоящий русский офицер – честный, мужественный, справедливый и отважный. Патриот и гражданин без страха и упрека. Так, по-казенному, его сослуживцы говорили в тостах на днях рождения Ильи еще в его бытность лейтенантом, во времена службы по медвежьим углам. Молодые офицеры не обладали кавказской велеречивостью и привыкли выражаться четко и определенно. Анна Аркадьевна считала эти тосты данью формальности. То же самое говорили другим офицерам на их днях рождения, хотя Илье, возможно, с большей пылкостью.
Пока не случилось ЧП на каких-то очень важных и секретных учениях. Илья попал в госпиталь с сотрясением мозга, множественными осколочными ранениями и сложным переломом ноги. Анна Аркадьевна сидела у его кровати, с трудом сдерживая нервную дрожь панической атаки, а Илья, слабый, заторможенный, перебинтованный с головы до ног, со спекшимися губами, пытался шутить:
– Неудачно за водкой сбегал.
Он быстро шел на поправку, и через несколько дней Анна Аркадьевна, уже кипя от гнева, а не трясясь от страха, пришла в госпиталь и принялась возмущенно выговаривать мужу:
– Тебя представили к ордену! У нас орденами не разбрасываются! За что тебя представили к ордену?
– За проявленные мужество и героизм.
– Хорошенький героизм – оставить меня вдовой с маленьким ребенком. Немедленно все мне рассказывай!
Он поманил ее пальцем и сказал на ухо:
– Мы будем тебе носить в тюрьму сухарики. На кого ты работаешь? На китайскую разведку, на австралийскую? Сдавайся! За чистосердечное признание тебе скостят срок.
На тех учениях погибли люди, и это скрыть было невозможно. По намекам Анна Аркадьевна поняла, что если бы не действия Ильи, жертв было бы гораздо больше. Ему вручили орден, досрочно присвоили звание майора и дали направление в московскую академию.
Она понимала, что Илья не мог поступить иначе, и в то же время не могла простить, что он рисковал жизнью, что приоткрыл на миг перед ней черную пропасть – существование без него. Герой – это замечательно, гордо и почетно. Но какой жене нужен мертвый герой? Только в фольклорных былинах и плохих советских книгах с ура-патриотическими идеями мать благословляет сына на смертельный подвиг или жена, утирая скупую слезу, посылает мужа на погибель. В жизни все совершенно иначе. Женщина охраняет семью, мужчина – отечество. Она знает, что его миссия труднее, важнее, опаснее, и она, женщина, подчиняется мужской воле, что не мешает ей проклинать любой героизм.
Илья Ильич не сомневался, что жена гордится им, хотя никаких высоких слов произнесено не было, а звучали только осуждающие, что она не смогла бы жить с ним, выкажи он себя трусом, дезертиром, пугливым ничтожеством. Она ведь когда-то, приехав к нему в Тверь, где он учился в военном училище, заглянула в храм. С ней заговорил священник, что поначалу Аню напугало. Воспитанные в атеизме, они считали всех служителей церкви мракобесами и носителями религиозной проказы. Но священник просто сказал ей, что сегодня день памяти святого князя Михаила Ярославовича Тверского. Этот князь сражался за Тверь с московским князем Юрием Даниловичем и в решающей битве победил. К нему в плен попала жена Юрия, сестра ордынского хана. Она скоропостижно умерла, и Юрий обвинил Михаила в том, что ее отравили. Михаил отправился на суд в Орду. Знал, что едет на смерть, но в противном случае монголо-татары могли прийти, разграбить княжество, пролилось бы много крови. В Орде князя Тверского унижали и пытали, хотя возможность побега имелась, он отказался и принял мученическую смерть за други своя. Это выражение так поразило Аню, что, уже работая в школе, к Девятому мая она с детьми выпускала стенную газету с рассказами о героях, совершившими такой же подвиг, как Александр Матросов, закрывшими своими телами амбразуру. Газета так и называлась Отдавшие жизнь за Отчизну и други своя.
– Мы, конечно, не смогли разыскать сведения обо всех, – говорила Аня мужу. – Их около четырехсот человек! Только представь! Мы – страна героев!
Когда отправлялись в Москву, упаковывали домашний скарб в ящики, и скарб этот не влезал, а контейнер прибудет в столицу неизвестно когда, она нервничала и покрикивала:
– Не утрамбовывай этот ящик! Там только сверху шуба и все зимнее, между ними сервиз. Ну что тебе стоило броситься под танк или лечь на амбразуру на три месяца раньше? Мы бы переехали спокойно, без суеты.
– Все? – оглянулся по сторонам Илья Ильич. – Остальное раздай добрым людям.
– Нет, не все. Кажется, я беременна.
– Какого черта! – заорал муж.
– Знала, что ты обрадуешься.
– Какого черта ты таскала тяжелые ящики?
Геройский орденоносец недолюбливал зубных врачей. Использовать его патриотизм и мужество против стоматологов было нелепо и анекдотично. Однако Анна Аркадьевна решила попробовать.
Однажды вечером на кухне она поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок, положила на них подбородок и уставилась на жующего котлеты Илью Ильича. Она старалась придать своему взгляду вопросительную печальную грусть, тайный страх задать вопрос и получить ужасный ответ.
– Что ты так на меня смотришь?
– Все это глупо, нелепо, неправда, – Анна Аркадьевна встала, подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. – Я не могу избавиться от мысли… – она замолчала.
– Какой мысли?
– Что ты способен… Прости! Родину предать.
– Чего-чего?
Анна Аркадьевна вернулась за стол. До этого выдерживала многозначительные паузы, но тут заговорила быстро:
– У меня все время перед глазами картина. Застенки гестапо. Ты связанный, избитый, окровавленный. Ты держишься мужественно. Но тут входит фашистский палач в белом халате, в одной руке у него зубные клещи, он ими клацает, в другой жужжит бормашина. И ты выдашь все секреты.
– Бред какой-то!
– Форменный бред, – с готовностью согласилась Анна Аркадьевна. И тихо добавила: – От абсурдных мыслей избавиться труднее, чем зуб вставить.
Илья Ильич нервно рассмеялся и сказал: пусть Анна Аркадьевна запишет его к врачу на четверг после семнадцати.
Утром он был не в духе, потому что уже сожалел о своем обещании.
– Если думаешь, что я повелся на твое представление, то ты очень ошибаешься!
Анна Аркадьевна беспечно пожала плечами:
– Ты дал слово, ты честный человек и никогда не нарушаешь обещаний. К стоматологу ты пойдешь, не потому что Родину любишь, а… например, давече к тебе подошел беззубый первоклашка и сказал: «Дядя, давай, кто громче свистнет?»
Переименование стоматологической поликлиники в «застенки гестапо» прижилось в их семье.
Мама, папа звонил, сказал, что задерживается в застенках гестапо… Я не могу в пятницу идти в театр, мне вечером в застенки гестапо… Разбуди меня пораньше, я записался на восемь в застенки гестапо…
Благословление жены на поездку в Кисловодск для Ильи Ильича было подвигом еще и потому, что он наступал на горло своей ревности. Теоретически известно, что на курортах мораль в алкогольном забытьи, нравственность в постоянном похмелье, там все неженатые и незамужние, там чудеса, там леший бродит и бросает в объятия, затем – в койки прежде, казалось, верных супругов.
Анна Аркадьевна проиграла служебную битву. Несколько месяцев добивалась, чтобы ее проект включили в образовательную госпрограмму. Не вышло. Если бы получилось, накопленная усталость газовой струей взмыла бы в небо, прихватив все недуги. Не повезло, и усталость придавила к земле свинцовой блямбой. Стал болеть желудок, позвоночник свою костную основу точно поменял на желейно-дряблую, вечно ноющую, и периодически в спине-киселе стреляло молниями. Ей нужно отвлечься, отдохнуть, забыть про работу, выспаться, не вникать в дела близких, подруг и знакомых. Словом, пуститься во все эгоистические тяжкие.
Илья Ильич был ревнив, а она слишком часто давала поводы для ревности. Не потому что изменяла ему, а потому что всегда пользовалась успехом у мужчин. Илья не устраивал сцен, не допытывался, не изводил ее вопросами и подозрениями. Иногда Анне Аркадьевне казалось, что лучше бы бесновался. Но не так, конечно, как муж Вали Казанцевой.
Лейтенатско-капитанская молодость – это частые застолья, выпивка, танцы, флирт, хмельное женское кокетство и пьяная мужская похоть. Казанцев, провожая гостей, размахивал руками: «Хорошо посидели!» Закрывал дверь, поворачивался к жене, менялся в лице: «Ну что, сука? Поговорим?» Бил ее сразу или после того, как прорычит самые грязные оскорбления.
Илья страдал тихо, безмолвно, отчаянно. Ей приходилось лечить его, потому что муки бывают в болезни. Лучше всего помогал юмор и уничижительные характеристики возможных любовников. Но, бывало, силы изменяли Анне Аркадьевне, сколько можно порочить невинных людей, сострадание подтаивало, а обида лезла наружу (нет ничего оскорбительнее ложных обвинений). Однажды, прежде чем идти в гости, на двойном тетрадном листке она написала: «Собственность Ильи Павлова! Руками не трогать! Взглядами не беспокоить!» Продырявила концы листка, просунула веревочку, повесила на шею. Стала похожа на Зою Космодемьянскую перед казнью с картины Кукрыниксов. Осовремененный вариант, конечно.
Илья ничего не сказал, во взгляде читалось: «Я не виноват, что я такой».
Он действительно был не виноват в том, что, будто нестройная детская пирамида, состоял из кубов, больших и маленьких. Порядочность, честность, ответственность – самый большой куб. Любовь к ней и к сыну – почти такого же размера куб. Еще были искренность и дружелюбие, хорошие интеллектуальные способности. И маленькие черные кубики – ревность, упрямство, твердолобая приверженность коммунистическим идеалам, которые он называл просвещенным консерватизмом, деление людей на свой-чужой, наш-ненаш, дерьмо-мировой парень, перейти человеку из одной категории в другую было практически невозможно. Его примитивное кубическое устройство открылось Анне лет через пять после свадьбы. Она смотрела на мужа и видела детскую пирамиду, считала кубики. Это было не разочарование, а нечто, сменившее восторг и восхищение. Нельзя прожить всю жизнь, убеждала она себя, полыхая страстью, любой огонь рано или поздно гаснет. И понимала, что, против всех законов, Илья сможет светить вечно, он как солнечная батарея, было бы солнце – Аня. Ей-то как хотя бы ровное тление подольше сохранить?
Своими переживаниями Анна поделилась с лучшей подругой Валей Казанцевой, потому что эти переживания уже превращались в маниакальный подсчет кубиков.
– А другие люди из чего состоят? – спросила Валя, выслушав. – Ты, например? Думаешь, из цветочков-лепесточков? Да у тебя шипов как у кактуса. Или… – Валя назвала их тогдашнего командира части. – Он вообще дерьмо в павлиньих перьях. А у Илюши ни крупинки дерьма! Если хочешь знать, любая женщина руку отдала бы, чтобы увести твоего мужа или хотя бы переспать с ним.
– Однорукая жена вряд ли меня заменит.
– Илье тебя не заменит даже баба с тремя сиськами.
Пирамида рассыпалась, когда муж едва не погиб после ЧП. Она приходила в госпиталь, ворчала на него, Илью веселило ее требование обещать, что больше никаких подвигов. Он не догадывался, что внутренне она проклинает себя. Дура ты дура! Случись непоправимое, ты бы каждый кубик позолотила и берегла бы как святыню.
С Валей Казанцевой они дружили с вынужденными перерывами из-за смены мест службы мужей почти двадцать лет. Когда Казанцевым правдами и неправдами удалось перевестись поближе к столице, в подмосковную часть, Анна Аркадьевна ликовала. Она нуждалась в Вале, в многочасовых исповедальных разговорах с ней. Валя разошлась-таки с мужем-извергом. Сохранять брак ее заставляли не дети, не страх одиночества и уж, конечно, не реальная перспектива того, что карьера Казанцева-разведенца пойдет на спад или затормозится. Валя испытывала к мужу сильное половое влечение, а когда его мощь пошла на убыль, развелась. Сексуальная составляющая в отношениях с мужчинами была для Вали главной. Она считала, что женщина вообще, а сама она, Валя, сто раз в частности, рождена для наслаждения, конкретно плотского и эфемерно душевного вроде флирта, кокетства, предвкушения, счастливого замирания сердца и быстрого бега разгоряченной крови. Все прочее – наслоения и муть, в которые с рождения пеленают девочку семья, школа, религия, сказки народов мира и классическая литература.
До развода Валя хранила верность мужу, постепенно расставаясь с наслоениями и мутью советского воспитания, после развода дала волю своим инстинктам. Целомудренность и брезгливость Анны Аркадьевны засыпали, когда Валя рассказывала о своих романах, и пробуждался интерес сродни тому, что был бы у человека, никогда не посещавшего цирка, слушающего про артистов, которые ходят по канату, глотают сабли и гасят факелы во рту. Валя была замечательной рассказчицей, а хороший рассказчик всегда отчасти гипнотизер. Ради мужчины, в которого влюблена, Валя была готова переступить через все: через детей, через благополучие, через Родину, Вселенную, и скушать родную бабушку. Анну Аркадьевну угроза расстрела не заставила бы изменить мужу. Девять десятых их общения – обсуждение Валиных амурных проблем. Рассказы Вали зачаровывали образностью описания ее чувств, сравнениями, гиперболами, то нарастающими, взлетающими до неба эмоциями, то падающими на землю в болото отчаяния. Анне Аркадьевне казалось, что любой романист, подслушав, записав на диктофон Валины речи, перенеся их на бумагу, стал бы великим писателем. Или, посрамившись воровать, от творческой зависти и собственного бессилия покончил бы жизнь самоубийством. Хотя суицидальные мысли в конце очередного романа посещали как раз Валю. Ночь за полночь Анна Аркадьевна после звонка подруги мчалась на такси в другой конец Москвы, потому что Валя сидит перед грудой таблеток и собирается отравиться или стоит на мосту и собирается утопиться. Крах любви, отчаяние на грани самоубийства, со временем поняла Анна Аркадьевна, были такими же необходимыми составляющими Валиного полового безумства, как флирт или ударный секс.
Кто-то привык к неострой, несоленой еде, кто-то сильно перчит и солит блюдо. Первые смотрят на вторых с зоологическим интересом: как можно есть эту огнедышащую массу? Вторые не понимают первых: что вкусного в постном вареве?
Анна Аркадьевна много раз убеждалась в том, что Валя по натуре подлая баба, злодейка. Интригует, пакостит не ради выгоды, не из зависти, а по дьявольскому нетерпеливому желанию нарушить нормальный ход жизни, посолить, поперчить, взбаламутить, сорвать маски. Когда потом оказывалось, что с Анны Аркадьевны содрана не маска, а кровоточащая кожа, Валя включала свое гипнотическое излучение, каялась, плакала, рыдала, один раз даже стояла на коленях. Ее черт попутал. Что поделаешь, если в этой потрясающей женщине живет черт с большим семейством.