Часть первая
Побег
Сын
На планете Земля, в городе Москве, недалеко от метро «Шаболовская», в отремонтированной пятиэтажке находится удивительное место. Если бы я не считала действия «рамочников», отыскивающих с помощью двух рогаток воду под землей или участок для будущего храма, натуральным шарлатанством, то сказала бы, что моя кухня счастливым образом попала на источник земной благодати. В углу кухни, совершенно не гармонируя с остальной мебелью, стоит старое кресло. Потертая обивка целомудренно прикрыта наброшенным пледом. Случается, гость плюхается в мое кресло, вызывая у меня такой же душевный дискомфорт и смущение, как если бы он попросил поносить мое нижнее белье.
Когда, придя с работы или утром, едва разлепив веки, я сижу в кресле и пью крепчайший кофе, мир перестает меня волновать. Войны, землетрясения, террористические акты, дрязги на работе, скандальные соседи, гололедица, жара, безденежье – все мимо. Проблемы, которыми я утыкана, как дикобраз иголками, отпадают. Дикобраз без иголок, наверное, похож на заурядную свинью. Пусть! Внешний вид в этот момент меня тоже не заботит.
Подобное психотерапевтическое место-кресло есть у многих людей. Во всяком случае, потертое кресло с наброшенным старым пледом описано во многих романах. Интересно, другие люди так же, как я, опытным путем свили себе воображаемое гнездышко?
Прочла статью в женском журнале о том, как избавиться от плохого настроения и плаксивости, если вас обидел начальник, изменил муж или любимая кошка попала под трамвай. Нынешние публикации под стать времени. Раньше было время раздумий, теперь – действий. Раньше в статьях пространно рассуждали, теперь дают конкретные упражнения по избавлению от комплексов. Упражнение предлагалось следующее: сесть на стул, закрыть глаза и снова припомнить все самые обидные, хлесткие, обжигающие слова, которые вызывают чувство собственной никчемности, или растерянности, или агрессии. Вернувшись в униженное состояние, хорошенько его прочувствовав, нужно встать со стула и мысленно оставить на стуле все обидные ощущения…
В искомом состоянии крайнего раздражения (уже не помню, по какому поводу) я плюхнулась в кресло и, не закрывая глаз, воскликнула:
– Да пошли вы все к чертовой бабушке! Стульев в доме не хватит оставлять на них идиотские обиды! Села и забыла! Сидю и не помню!
Но сегодня магическое кресло не действует. Я забралась в него с ногами, передо мной чашка кофе и пачка сигарет. Пропади все пропадом!
Крепкий кофе и табак мне вредны. Я беременна!
В сорок восемь лет и без пяти минут бабушка!
Последние несколько месяцев моей любимой темой в разговорах с подругами было прославление женского климакса. Отличный период! Ни тебе регулярных недомоганий и страхов запятнанной одежды, экономия денег и сплошная благодать! Я радовалась тому, что вступила в естественный возрастной период без сопутствующих горестей: депрессии, упадка сил, отливов-приливов. Живи и наслаждайся!
Двадцать шесть лет назад, когда я носила своего сына, в начале беременности регулярно прибегала к врачу:
– Он шевелится! Я чувствую!
– Еще рано, – охлаждала мой пыл доктор. – Это вы чувствуете биение брюшной артерии.
Поэтому и теперь я пришла к врачу, когда моя брюшная артерия что-то уж сильно и регулярно стала пульсировать. Как же, артерия! Восемнадцать недель, все сроки для аборта пропущены. Он уже шевелится.
Вот и сейчас: тук-тук, тук-тук. Я смотрю на свой живот – нисколько не вырос, все юбки сходятся, а внутри свернулся клубочком… Господи! За что мне?
Посетила я не одного, а группу врачей. С «артерией» пришла к хирургу, он отправил меня к гастроэнтерологу. Испуганным носителем экзотической болезни я переползала из кабинета в кабинет районной поликлиники, пока не оказалась у гинеколога и не услышала приговор. Отказалась верить, бросилась в платный медицинский центр, к «женскому специалисту», берущему за прием полторы тысячи рублей. Он диагноз подтвердил и подробненько обрисовал перспективу.
В моем преклонном возрасте очень велик риск родить дауна или какого другого урода. Кроме того, если в моем теле имеется микроскопический зачаток опухоли, то во время беременности она расцветет пышным цветом. Научно-популярную лекцию мне прочитал, денежки отрабатывал:
– Ежесекундно в организме человека образуются сотни раковых клеток. Но другие клетки, так называемые киллеры, их подавляют. Во время беременности, когда все силы организма направлены на то, чтобы вырастить и выносить плод, иммунитет матери резко ослабевает, активность киллеров падает. Поэтому строжайше запрещено рожать женщинам, перенесшим онкозаболевания или с подозрениями на них. По этой же причине позднородящие мамы, и особенно имевшие большой перерыв между родами, редко доживают до совершеннолетия своих чад.
Словом, перспектива у меня получается радужная дальше некуда – произвести на свет кретина, который к тому же станет моим могильщиком.
Доктор, лысоватый сорокалетний мужчина с таким гладким лицом, словно никогда не бреется, смотрел на меня профессионально ласково и сочувственно. Он уже давно имеет дело с женщинами, причем с психически неуравновешенными.
Ведь его пациентки либо страдают от нежеланной беременности, либо никак не могут понести. А если они счастливо ждут ребенка, то с головой у них все равно непорядок, именуемый психозом беременных. Очевидно, доктор укрепился в мысли, что с нами надо разговаривать как с детьми или умственно отсталыми – спокойно и доброжелательно, но припугнуть, если надо.
Врач прямо не сказал, а намекнул, что помочь мне можно. По медицинским показаниям беременность можно прервать на любом сроке. Очевидно, это дело противозаконное, потому что доктор ходил кругами. Рассказывал, что в сумасшедших домах (хорош примерчик!) или в фашистских концлагерях (того краше!) методику давно отработали.
– Но вы не пугайтесь! – жужжал он. – У вас может обнаружиться… как бы обнаружится, заболевание сердца или та же онкология.
– А как это на практике происходит? – промямлила я.
– Не думаю, что пациенткам следует это знать.
Но вы, Кира Анатольевна, человек образованный, передовой, следовательно, дотошный, поэтому вкратце объясню. Все под наркозом! В полость матки вводят специальный раствор, плод погибает, вызываются искусственные роды. Все под наркозом, – повторил он. – Через месяц будете вспоминать это как страшный сон, не более.
Вздохнуть свободно? Забыть? Страшный сон?
Это мечта из мечт… мечтов… мечтаний – запуталась. Действительно, голова не варит, хотя и кипит.
С доктором я попрощалась, сказала, что подумаю. Он дал мне номер своего сотового телефона.
Если соглашусь на операцию, по телефону скажет ее стоимость и назовет дату. Конспиратор!
Тук-тук, тук-тук. Опять! Тебе там не сидится?
Чувствуешь, что конец приближается? Кто, интересно, мальчик или девочка? Сейчас уже хорошо видно, наверное. Сердце бьется, ручками-ножками шевелит… А мы зальем его формалином или кислотой – чем там они травят, вытащим на свет – еще не человека, но уже и не зародыш…
Не заметила, как выпила кофе и выкурила сигарету. Вдруг испугалась. Чего? Мне не вредно, а ребенка не будет. Или будет?
Я редко испытываю ненависть к людям. Все мы в общем-то похожи: чуть лучше, чуть хуже, умнее, глупее – нет оснований для бурных страстей. Но однажды я испытала острую, ослепляющую ненависть к человеку. Делала аборт, единственный в жизни, воспоминание не из приятных. На соседнем кресле женщине сказали, что у нее срок больше положенного, но операцию могут сделать, ведь у нее уже двое детей. Она встала и попросилась подумать. Меня везли из операционной на каталке, а женщина все ходила по больничному коридору и «думала». В затуманенном сознании у меня промелькнуло: «Как же можно, вот так, в коридоре маршируя, решать судьбу человека?» На следующий день я увидела ее в столовой. Аборт она сделала и с аппетитом уминала сиротский больничный суп. У меня руки задрожали от негодования, куска не могла проглотить, желчью захлебывалась. Прекрасно сознаю, что какой-нибудь психоаналитик объяснил бы мою жестокую ненависть к посторонней женщине тем, что я переношу на нее собственные угрызения и раскаяния. Пусть психоаналитик будет тысячу раз прав! Но если бы мне выдали в ту минуту лицензию на отстрел людей, я бы, не колеблясь, убила мать двоих малышей. И сейчас вспоминаю о ней как о великой злодейке.
Теперь вопрос. Чем я в данную минуту отличаюсь от той «злодейки»? Ребенок, который во мне тук-тукает, имеет не меньшее право на жизнь, чем мой первый (уже первый!) горячо любимый сын Лешка. Младенец, не исключено, даун или урод. А почему дауну отказано видеть солнце, улыбаться, пачкать пеленки? Он может свести меня в могилу.
Ну и что? Рано или поздно я неизбежно там окажусь. В природе задумано: семечко умирает и дает жизнь другим семечкам. И та же природа не предусматривала мое субъективное волеизъявление – оставить ребенка или убить.
Куда меня занесло? В примитивно философские дебри. А что говорят великие философы из женоненавистников? «Все в женщине загадка, а отгадка называется беременностью», – кажется, Ницше.
Ваше научное преосвященство, а как именуется прерванная на большом сроке беременность? Молчите? Вот и я не знаю.
Жутко хочется еще кофе и никотина. У меня низкое давление, кофе ежедневно литрами потребляю. Кофепроизводящим компаниям давно пора предоставить мне большую скидку на свою продукцию. То же самое касается табачных фабрик. Из тридцати последних лет я не курила и не глушила кофе только два года – пока была беременна Лешкой и кормила его грудью.
Если я не собираюсь оставлять ребенка, то почему с такой ненавистью-вожделением смотрю на пачку сигарет и на кофеварку?
* * *
Открылась входная дверь и захлопнулась. Возня в прихожей, чмоканье, хихиканье. Пришли дети. Лешка и Лика. Мой сын и его жена. Целуются, наверное. В домашние тапочки переобуваются и целуются. Можно подумать, в лифте они не тем же самым занимались, о высшей математике говорили.
А вот приложится ли сыночек к щеке родной мамы? У нас в семье было принято ушел-пришел отмечать прикосновениями к близким. А родители Лики – из другой, пуританской, секты. Когда на их серебряной свадьбе народ требовал «горько!», они, каменея от стыда, вытягивали губы трубочкой и едва касались друг друга. Мать Лики, она мне кто? Сватья? Так вот, сватья баба Бабариха весь вечер сидела пунцовая, как помидор.
Между тем целомудренный физический контакт между близкими людьми, он же дежурный поцелуй, я считаю прекрасным обычаем, ведь мы не так часто говорим друг другу приятные вещи.
Хотя был поцелуй Иуды. Как там по библейской легенде? Иуда согласился предать своего учителя за тридцать сребреников, и его поцелуй должен был указать стражникам на Иисуса. Фреска Джотто «Поцелуй Иуды». Их лица очень близко, они за секунду до поцелуя: прекрасное лицо Христа с высоким лбом и ясным взглядом и безобразный профиль Иуды со злобными глазами под низким лбом. Христос знал о предательстве и подставлял щеку…
Я думала о фресках, когда Лика, пропорхнув через кухню, подскочила ко мне и поцеловала в щеку.
– Здравствуйте, Кира Анатольевна!
– Здравствуй, ребенок! – отвечаю я.
Значит, Джотто? Тогда неизвестно, кто из нас Иуда. Скорее всего, я. Потому что, если бы я мечтала о дочери, если бы я имела ее и воспитала, как хотела, у меня бы все равно не вышло такой, как Лика, моя невестка. Всем нам: родителям Лики, Лешке, мне – часто хочется закатать ее в прозрачный пластик, чтобы обезопасить от грязи, пыли, царапин внешнего мира.
– Маман! Привет! – В другую щеку меня целует сын.
Нынче я у него «маман». От двух Лешкиных лет до его же пятнадцати я была исключительно «мамочкой». Потом он звал меня «мутер», как бы на немецкий манер. А на первом курсе института появилось лихое «мать», и вызвало у меня бурю протеста: «Я тебе не мать! Сам ты мать!» Короткий период продержалось «мамуля», и вот уже второй год я «маман».
– Представляешь! – Лешка поднимает крышки кастрюль в поисках ужина. – Лика купила фен, а он сдох через две секунды. Она пошла в магазин менять, а ей там не то что не поменяли, а задурили голову и еще всучили утюг дорожный на батарейках. Утюгу цена три сотни, а они слупили тысячу – вся ее стипендия. Во прикол! Лика, отдай маман квитанции и электроприборы. Что мы едим? Не врубаюсь: где ужин?
Подтекст понятен? Лика, девушка тонкой организации, не может объясняться с хамоватыми продавцами, а маман обязана. И ужин не приготовлен, опять маман плохо службу несет.
– Кира Анатольевна? – спрашивает Лика. – Вы себя плохо чувствуете? Отдохните в комнате, а мы приготовим. Хорошо?
– Нет. – Я поднимаюсь из кресла. – Ты иди полежи, целый день на ногах. Я вас позову. Нет, нет! – отмахиваюсь от предложений помощи. – Здесь накурено, иди, не дыши!
– Иди, не дыши! – подхватывает Лешка, обнимает жену и уводит.
Лика беременна, двадцать недель. У меня на две меньше, что неудивительно. Когда они поженились, я трезво рассудила: лучшее свадебное путешествие – это когда в привычной обстановке и никто не мешает. Иными словами, отселять надо не молодых, а самим от них отъезжать. И я взяла путевку в сочинский санаторий. Там случился курортный роман. Или маленькая повесть, рассказик?
Ответ на этот вопрос не дает мне покоя.
Переворачиваю рыбное филе на сковородке и казню себя. Почему я вдруг почувствовала неприязнь к Лике? Еще вчера я бы забрала у родного сына почку, чтобы отдать ей. Еще вчера… еще сегодня утром я не верила до конца, что ношу ребенка.
Когда Лешка решил жениться, только ленивый из друзей и знакомых не сказал мне: отговори сына. Нынче, мол, никто не женится, все живут.
То есть живут, живут, пока перезреют, что именуется «проверят свои чувства», потом расписываются и рожают детей. Мол, это свидетельствует о цивилизованности общества, о серьезном и ответственном отношении к такому институту, как брак.
А для меня, если бы Лешка жил и жил с Ликой, не взваливая на себя никаких обязательств, было бы самое обрушительное из всех возможных разочарований – разочарование в сыне. Я вырастила трусливого приспособленца?
Кроме того, только дурак не мог сообразить, что Лику нужно приковывать к себе немедленно и крепко. Лика – это Божий подарок. Третий подарок Всевышнего моему сыну. Первые два – мы с отцом. От меня Лешка взял стройную фигуру и неземную красоту, от отца – часть интеллекта.
Хорошо, что только часть. Если бы ему достались все отцовские мозги и он их приумножил, я бы отправилась в монастырь.
О Лике нельзя сказать, красивая она или безобразная. Вернее, или красивая, или безобразная.
Одни люди немеют от ее вида, другие внутренне передергиваются. На лице все не правильно: форма сердечком, очень большие глаза и высокие брови, губы узкие, хотя и волнующе очерченные. При этом кожа потрясающей персиковой гладкости. В романах Вальтера Скотта или Теккерея полно девушек с прекрасной кожей. Но как они сохранились в наши дни, вскормленные на докторской колбасе и нитратной картошке? Росту Лика предлинного – метр восемьдесят шесть. Наденет каблуки – и возвышается над Лешкиными метр девяносто. Когда я вертикально оказываюсь рядом, то задираю голову, разговариваю с ними как страус с жирафами.
Внешность (я в группе тех, кто Лику считает небесно прекрасной) – полдела. Не видели мы красоток с поганым характером? Нрав у Лики мягкий и железобетонно добрый. Точно девушка воспитывалась исключительно на великой русской литературе, с ее идеями женской чистоты, преданности и самоотверженности. Лика в меру наивна и глупа, хотя очень умна – на отлично учится в Финансовой академии, а там сплошная математика. Я могу про Лику написать тысячу слов, но достаточно одного, уже упомянутого. Подарок! Нам с Лешкой Подарок!
И вот к этой подарочной девочке я воспылала почти ненавистью. Объяснение простое, как две копейки. Вчера расклад нашей жизни на несколько лет вперед был ясен. В пику доброхотам, друзьям и родным, которые в ужас пришли: мало того что Лешенька рано женился, ему еще и ребенка заделали (кто кому заделал – вопрос), – я радовалась Ликиной беременности. Радовалась эгоистично. Во-первых, я люблю детей, во-вторых, я получалась вся из себя молодая, красивая и уже бабушка. Ах, шарман! Ах, пикантно! Моя зарплата, Лешкина аспирантская стипендия и приработок, Ликины будущие гроши-пособие – проживем!
Профланируем на медленном полете, зато у нас маленький будет!
А теперь? Из-за беременной невестки я должна собственным ребенком жертвовать. Боливар двоих не выдержит. А Лешка даже не Боливар. Он, считай, четверых нахлебников не выдержит. Лешка хоть и молодой крепкий мужчина, муж и будущий отец, но без моего финансового подспорья жилы надорвет. Бросит науку, уйдет в бизнес. Бизнес ему противопоказан, как слону балет. Слон, конечно, может выступать в цирке, ноги задирать. Но то бедный слон. А в науке, в своей квантовой физике, Лешка многое может сделать. Недаром научный руководитель подбивает вместе книгу написать. Где видано, чтобы научный руководитель едва не каждый вечер своему аспиранту названивал? Интерес к маме аспиранта не учитываем. Интерес мы прихлопнули, когда Лешка еще диплом защищал.
Стоп! Назад! С чего мы начали? С того, что я Лику захотела со свету сжить. Временно? Это у меня пройдет? Вот извлекут зародыш, и пройдет?
– Кира Анатольевна! – Лика оказалась тихо под боком. – Давайте я помогу. Вы все переворачиваете и переворачиваете рыбу. Она уже готова, и овощи поспели. Вы садитесь, я накрою.
– Тебе было велено лежать! – говорю я строго, отдавая Лике поварскую лопаточку. – Ты витамины сегодня пила?
– Пила, пила, пила! – нараспев произносит Лика и усаживает меня в кресло.
– Я пью! Все мне мало! – дурным голосом орет Лешка, помогая жене. – Уж пья-я-яною стала!
– У тебя прекрасный голос! – щедро улыбается Лика. – Настолько прекрасный…
– Что отсутствие слуха, – подхватываю я, – почти незаметно.
– Медведь только на одно ухо наступил, – соглашается Лика, – второе…
– Не додавил, – подсказываю.
Все в порядке: я встала на привычные рельсы, запрыгнула в поезд – на два голоса мы незлобиво перемываем Лешке косточки. Это наше любимое занятие по вечерам за ужином. У нас отличная семья, веселая. Если шутим над кем-то, то по-честному – двое против одного.
– Вы курите, – предлагает Лика, когда мы пьем чай. – Мне правда не мешает.
– Бросила курить, – вырывается у меня.
– Час назад? – усмехается сын.
Но Лика не поддерживает его и спрашивает серьезно:
– Почему? Что случилось?
Дети знают, что от безуспешных попыток бросить курить я отказалась. Поставила на них крест и нашла оправдание: «Я исключительно волевая и сильная женщина. Но для гармонии и равновесия у меня имеется один недостаток – табакозависимость. Если брошу курить, для той же гармонии может обнаружиться другая слабость. И неизвестно, какая лучше».
– Ты ведь у врача была? – спрашивает сын, озабоченно напрягаясь. – Что нашли?
* * *
Тут бы мне все и рассказать. Сложить руки на груди и признаться:
– Дорогие детки! Ваша мама немножко беременная, то есть не немножко, а очень основательно.
Лица у них вытянутся, и в первые секунды они не смогут скрыть растерянное отвращение.
– А папа знает? – спросит после молчания Лешка.
– Папа тут ни при чем, – вынуждена буду сказать я.
– А кто «при чем»? – с вызовом спросит Лешка.
– Дед Пихто! – огрызнусь я.
Но потом возьму себя в руки и начну лебезить перед ними:
– Дети! Не судите меня строго, так получилось. Давайте вместе подумаем над решением проблемы.
Есть два выхода. Первый: оставить все как есть, и через полгода, взявшись за руки, мы с Ликой дружно пойдем в роддом рожать. Выход второй: ребеночка внутриутробно прикончить, извлечь, выбросить и навсегда об этом забыть.
Лика, добрая душа, конечно, скажет вслух:
– Я за то, чтобы «взявшись за руки».
Но внутренне меня возненавидит как соперницу. Как человека, на которого рассчитывали, а он свинью, то бишь собственного ребенка, подсунул.
Лешка, сдерживая возмущение, процедит:
– Почему ты взваливаешь на нас ответственность и решение собственных проблем? У нас своих недостаточно?
И он, мой сыночек, будет совершенно прав! Сама садик насадила, самой надо поливать.
* * *
– Кира Анатольевна? – Голос Лики вибрирует от волнения. – Почему вы молчите? Что у вас обнаружили?
– Золото и бриллианты, – усмехаюсь. – Ничего у меня не обнаружили! Я совершенно здорова.
Здорова как корова, ведь не сказать «как бык». А курить я бросаю, потому что готовлюсь стать… бабушкой. Да! Прежде всего – бабушкой! Эдакая бабушка на сносях…
– Кормящая бабушка? – подхватывает сын.
Он даже не догадывается, насколько прав. Чтобы не догадался, перевожу разговор на другую тему:
– Вы над именем для ребенка думаете?
Вопрос не праздный. Дело в том, что в роду Ликиного отца принято чудить с именами. Лику полностью зовут… держитесь! Гликерия Митрофановна! Как купчиху! Имя настолько ей не подходит, что каждый, кто услышит, начинает смеяться. Отца Лики соответственно зовут Митрофан Порфирьевич. Вот я и боюсь, что моего внука назовут Нестором или Калистратом, а внучку окрестят Глафирой или Ефросиньей.
– Девочку я хочу назвать Варей, – говорит Лика. – Варварой.
– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – не соглашается Лешка. – Мальчика мы назовем Тимур.
Они смотрят друг на друга с вызовом. Незамеченная, я удаляюсь с кухни. Пусть сами посуду моют. И я знаю, что дальше последует. Они повздорят, Лика даже всплакнуть может. Потом бурно помирятся. Циклический процесс может повторяться по три раза на день. Милые бранятся…
* * *
Ночью мне снились кошмары. Мы с Ликой неутомимо рожали детей. Уже вся квартира была ими забита, шагу не ступить – кругом младенцы. А нас все тянет и тянет, как при поносе. Лика отлучится на минутку в комнату – возвращается с дитем.
Потом я, почувствовав настоятельную потребность, убегаю, прихожу с ребенком.
Мама Лики, Ирина Васильевна, с квадратными глазами то одного плачущего младенца схватит, потрясет, то другому соску в рот сунет, то третьему пеленки меняет. Дети почему-то разновозрастные – от месяца до полугода. В основном ведут себя смирно, лежат, почти не дрыгают ножками-ручками. И смотрят виновато-виновато, как бы прощения просят, что на свет появились.
– Дочь! – заходится в крике Ирина Васильевна. – Прекрати это безобразие!
Ирине Васильевне хочется и на меня заорать, но она не смеет, на Лике отыгрывается.
А у нас с Ликой совпадают позывы, мы хватаемся за руки, уносимся в темную комнату и возвращаемся с парочкой новых младенцев.
– Мамочка! – плачет Лика. – Я не виновата! Кира Анатольевна первая начала!
– Что вы, собственно, имеете против? – говорю я торопливо, чтобы успеть оправдаться до следующего позыва. – Это природный жизненный процесс, он естествен и неостановим! Дети – цветы жизни!
– Да тут уже целая клумба, – поводит руками Ирина Васильевна. – Кто их кормить будет? Они же в гербарий превратятся!
Я не успеваю ответить, потому что снова убегаю метать икру…
Первой мыслью утром было: куда мы денем эту прорву детей? Потом я окончательно проснулась, вытерла пот со лба и сообразила, что рекордного приплода не будет. Родится двое детей, и только.
Наверное, решение оставить ребенка я приняла давно или сразу, как узнала о беременности. Но решение было крошечным и не очень твердым.
Пройдя через ночной кошмар, оно укрупнилось и отвердело. И я чувствовала, что дальше решение будет расти и каменеть, пока я не окажусь замурованная в нем, как в саркофаге.
Хотя внутренние монологи продолжались, та сторона меня, которая была за, явно побеждала.
Мое тело? Мое! Что хочу, то с ним и делаю! Никто мне не указ! Почему я должна оглядываться на других? До седых волос дожила и все оглядываюсь.
Вы, Ирина Васильевна, шокированы, что я в положении? Вот и живите в шоке! А я буду пребывать в радостном ожидании маленького человечка. Конечно, он может родиться дебилом-олигофреном. Но это будет мой дебил! Личный! Зато внук наверняка получится умственно здоровенький. Их обоих я и буду воспитывать. Дебил потянется за здоровеньким и поумнеет, а внук потянется… Ладно, когда они начнут мозгами обмениваться, я их разлучу. А Лика продолжит учебу, выйдет на работу. Пока же… Пока же я с двумя младенцами могу на паперти посидеть?
Есть другой выход: занять денег у подруги Любы.
Она жутко богатая и отвалит мне сколько угодно. А лет через сто мы долг отдадим…
Зачатие было вполне порочным, у ребенка есть отец. Как он отнесется к факту своего отцовства?
Возликует, прижмет меня к груди, осыплет поцелуями, прослезится от радости и умиления, предложит руку и сердце, будет носить на руках… А когда устанет на руках носить, посадит, а сам будет вокруг меня передвигаться исключительно на коленях…
Как бы не так! Еще скажи: тапочки в зубах принесет! Все это – из области фантазий, воспаленного воображения немолодой, влюбленной и беременной дурочки.