Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга вторая. В кривом глазу все криво

© В.Г. Нестеренко, 2020

© Интернациональный Союз писателей, 2020

Владимир Нестеренко

Родился 15 января 1941 года. Член Союза журналистов СССР, Союза писателей России, МТО ДА. Издал в Москве, Красноярске, Кызыле двадцать четыре книги повестей и романов, включая одиннадцать книг для детей. Лауреат многочисленных международных литературных конкурсов, в том числе трехкратный золотой дипломант ЗПР. Имеет многочисленные публикации рассказов, повестей в альманах и журналах «День и Ночь», «Енисей», «Новый енисейский литератор», «Енисейка», «Юный натуралист», а также является одним из авторов семи коллективных сборников, вышедших в Москве, Санкт-Петербурге, Красноярске, Владивостоке, Ужгороде, Новокузнецке. Главный редактор альманаха «Истоки».

Не в силе Бог, но в Правде!

Александр Невский

Книга вторая
В кривом глазу все криво

Глава первая
Волчьи зубы неблагополучия

1

Слухи на пустом месте не возникают, если они бродят как пьяный мужик и будоражат общество, то почва для них есть. Берлинские народные демонстрации, пограничные конфликты, падение Берлинской стены укрепили разговоры о предстоящем выводе советской группировки войск из Восточной Германии. Они никому из военных не принесли радости, но создали жуткую напряженку. Офицеры собирались группами в штабах, в офицерских комнатах казарм, в добротных и ухоженных не хуже собственных квартир, в ангарах с техникой и орудиями, беспрерывно дымя сигаретами, обсуждали создавшееся неприятное положение и свое туманное будущее. То, что они отсюда уйдут, для них ясно как белый день, но когда и куда? В Союзе для них ни казарм, ни жилья нет. Мужикам не привыкать скитаться по полевым лагерям, но с ними здесь их семьи. Ребятишек нарожали, привыкли к комфорту и изобилию в магазинах. Что и говорить, здесь они как у Христа за пазухой: малыши в детские сады ходят, старшие в школы, магазины тут же, бытовые комбинаты, кинотеатры, спортивные площадки. Все настроено годами, отлажено, отутюжено: служи в удовольствие, живи в радость.

Но нет уже границы между двумя государствами, испарилась как тяжкий туман после долгого ненастья. Восточные немцы любопытной лавиной двинулись в города ФРГ, где им как гостям выдавали по сто марок каждому в специально оборудованных пунктах.

В Любеке, в этом старинном городе, где островная часть с культурными памятниками мирового значения охраняется законом, шумно и празднично. В Старом городе трабанты украшены цветами и марципанами, люди передают приезжающим в машины фрукты и сладости. Возле пограничного пункта Шлутуп собралась огромная толпа, приветствуя каждого прибывающего восточного гостя – родственника ближнего или дальнего.

– Показывайте ваше изобилие, – кричали гости, – мы хотим все увидеть своими глазами и попробовать на язык!

– Гюнтер, как я рада тебя видеть живым и здоровым, – обнимала пожилая женщина, одетая в синий юбочный костюм из тонкой шерсти, не менее пожилого высокого человека в фетровой шляпе и коричневом синтетическом плаще, – как поживаешь, где твои славные дети?

– О, дорогая Фрида, ты, я вижу, поджидала старого Гюнтера. Господь услышал наши молитвы, и теперь мы будем часто навещать друг друга и уж тогда подробно узнаем о жизни каждого из нашей семьи.

– Я знала, что рано или поздно наш народ будет жить вместе. Разве мы, простые люди, виноваты в той страшной Богу неугодной войне? Нашлись умные люди, решили жить в мире и не пугать нас, стариков, новыми бедами.

Ноябрь уже дышал свежестью, и прибывших можно было узнать по курткам из кожзаменителя и плащам, на лицах радостные и приветливые улыбки, возгласы при оценке угощений, состоящих большей частью из бутылочки колы, гамбургеров и бананов, которые тут же поедались с аппетитом. Стоянки машин переполнены дешевыми авто. К обеденному часу в городе закончился запас банкнот достоинством в 100 марок: местные власти не ожидали такого наплыва гостей. Пришлось обращаться в универмаги и другие магазины, чтобы владельцы выдали в качестве аванса свою выручку. Предприимчивые торговцы уступают гостям товары на десять марок ниже. Владельцы кафе предлагают чашечку кофе бесплатно. Триумф воссоединения нации выливается в праздничное шествие. Над толпой летают крылатые фразы: «Горби гут! Горби хорошо! Горби друг!»

Даже козе уже понятно, что из объединенной Германии скоро двинутся на родину полки и дивизии. Лейтенант Овсяников волновался за свою судьбу более других: как же он оставит в Берлине жену-студентку? Он будет до последнего держаться за эту причину и уйдет отсюда одним из последних, если такое случится. Начались телефонные переговоры по этому поводу с тестем. Он сначала ни отрицал, ни подтверждал будущих перемен в жизни дочери и зятя, но вскоре стал говорить о перспективе здравого смысла, а он, по его мнению, выражался в том, чтобы не дожидаться, когда начнется массовое бегство крыс с корабля, стоит загодя определиться в хорошую точку Союза. Такой точкой за несколько месяцев до намечавшегося вывода войск из Германии для лейтенанта Овсяникова была определена одна из частей, дислоцированных в Днепропетровске. Виктор долго не давал согласия тестю, чтобы тот включил свои связи и перевод бы состоялся.

Инна, разумеется, активно обсуждала будущее житье-бытье, страшно негодовала на сгущающиеся черные обстоятельства.

– Я не представляю, как можно жить в однокомнатной хибаре, она пропитана сотнями запахов бывших жильцов и раздавленными тараканами! – горячилась она всякий раз, когда речь заходила о предстоящем переезде, на котором после Нового года настаивал отец. Более того, ей придется доучиваться в Союзе, поскольку жена, по его мнению, не может многие месяцы быть без мужа.

Инне понятен перец такой заботы папочки, он в курсе ее старых школьных увеселений, ставших причиной срочного замужества, тем надрывнее давит на душу его настойчивость переезда. Но Инна не пасовала в своих претензиях даже перед папочкой, отвечая ему по телефону:

– Я не собираюсь жить в летнем палаточном городке – пусть даже в живописных дубравах, окружающих Днепропетровск. Там всюду песок, пыль, грязь. Почему не Москва или Ленинград?

– Инна, перестань капризничать, в палатках ты жить не будешь. Все это временно и делается на скорую руку. Третий курс ты будешь проходить в столице, и твой муж тоже будет там. Неужели ты не веришь в мои силы?

– Кто бы сомневался, но разве нельзя все это сделать, минуя промежуточный этап Днепропетровска?

– Пока нельзя, – резко отрезал отец, – делайте как я говорю, и все образуется.

Инна надула губы, но с папочкой не поспоришь, если что-то решил, то не развеешь это решение женской логикой и капризами. Папа, конечно, гигант мысли, но в данном случае мыслит как бульдозер.

Службу Овсяников нес безупречно. Он умел ладить с солдатами и со своим непосредственным начальством. Дважды проведенные успешно стрельбы выдвинули лейтенанта на досрочное присвоение звания. В канун его перевода в Союз ему присвоили старшего лейтенанта. Расставаться с дивизионом не хотелось. Но тесть настаивал, командир дивизии не удерживал.

Овсяникова раздирали на куски любовь к жене и ревность к ее одиночеству, своя будущая тоска. Тесть же гнул свою палку. Под его гнетом Виктор хорошо подумал и нашел, что тесть по-мужски прав, грядущее расформирование группировки войск, насчитывающей сто тысяч офицеров и членов их семей, выльется в катастрофу: в бесквартирном Союзе их девать некуда, и скрепя сердце согласился досрочно катапультироваться на берега Днепра, устроиться с жильем. И терпеливо ждать приезда жены после окончания курса. До этого срока они непременно могут несколько раз встретиться. Ближайшая дата – первомайские праздники. Потом, прознав, как у него хорошо, будет прилетать на выходные на крыльях лайнера.

Родители не подозревали, в отличие от Виктора, что упорное сопротивление Инны всего лишь поза их любимицы: они не знали, что черная кошка, пробежавшая между молодыми в облике худрука Весеннего, оставила свой след и все чаще стала навещать молодую семью. Дебаты, вспыхивающие между молодоженами по поводу переезда, не приносили ничего хорошего. Инну раздражала срывающаяся успешная служба мужа, провал карьеры и мечты о райской жизни в будущих элитных кругах общества. Она обидно намекала о невезучести одного из них. Виктор, как мог, тушил вспышки гнева молодой пантеры, в принципе признавая ее правоту и свою беспомощность перед огромным кипящим страстями кратером перестройки советского общества, словно волчьими зубами неблагополучия вцепившейся не только в их карьеру, но и в любовь.

Та первая зима, первый год самостоятельной жизни и службы тоже непросто давались Виктору. Не сказать, что адаптация проходила катастрофически сложно – у него был сердечный друг, с которым он делил все тяготы начавшейся службы. Оторванность от дома и родных у обоих находила душевный отклик, и все упрощалось. Но как раз этот друг и нанес сокрушительный удар, от которого затрещала душа и собралась вытряхнуть из себя весь иллюзорный любовный хлам. Но прошло несколько молчаливых и черных дней, напуганная изменой и черным настроением мужа Инна взмолилась, а Виктор не смог не принять мольбу. Сердце его оттаяло от первого же нежного поцелуя жены, бурной страсти на их удобной широкой кровати. Отношения возобновились и вскоре выровнялись, но того душевного спокойствия, что до измены, он уже не имел.

«Это у нее пройдет, – убеждал себя Виктор без особого терзания, чаще всего находясь в наряде по полку, сидя у телефона в офицерской комнате в одиночестве в глухие часы ночей, – оказывается, я ее действительно люблю, коль смог простить. Но что это было? Наследство бурной школьной юности, и со временем вулкан страсти к другим потухнет? Или она торопится пожать плоды своей прелести в лучшие годы?»

Его внутренний монолог продолжался и в теплой постели, где голова любимой чаще всего лежала у него на груди в мирном и сладком сне после бурного приступа страсти: «Но эти годы растянутся на десятилетия, это же не бутон розы, отцветающей в несколько дней! Что ж, я так и буду прощать ее распущенность? Но прощаю не я, – оправдывал он тут же себя, – прощает моя любовь. Я люблю этот цвет розы, пройдет отпущенное для цветка время, и красота увянет, завяжется и созреет плод. Но будет ли он настолько привлекателен против цветения? Да, будет. Этот плод, его будущее дитя, навечно закрепит сегодняшнюю пламенную любовь под названием: “счастливая семья”!»

Он взял ее свежую красоту и не хочет ни с кем делиться этим даром. Ответная страсть молодой женщины, всякий раз переполненная до краев, не давала сомневаться в искренности чувств. Виктор стал забывать страшную размолвку, поскольку дела складывались хорошо: служба, любимая женщина, домашний уют – все отвечало его неприхотливой натуре, взятой в наследство от мамы. Не стоит обижаться на свою судьбу, надо жить свободнее, смотреть шире. Пришло лето, и в июле они отправились в отпуск на родину. Ему казалось, что река жизни больше не ударит их челн о подводный камень. Они неделю погостили в селе у родителей Виктора, пару раз выезжали на берег Миновнушки, жарили шашлыки, купались, кормили комаров, но Инне было скучно без своих школьных подруг и друзей, и супруги уехали в город. Пикники с обильной выпивкой не очень смущали Виктора, но появившийся в последние дни новый приятель Инны, толстогубый и смазливый Николай Беляшов, показался беззастенчивым ловеласом и, можно сказать, на глазах стал приударять за Инной. За ней ухаживали многие одноклассники, но это выглядело дружеским привычным жестом, и у Инны никогда не загорались глаза жадными огоньками, как теперь при встречах с Николаем, хотя она и отрицала всякую заинтересованность в новичке. Может быть, Виктор действительно не придал бы значения тем мимолетным взглядам и похотливым огонькам в глазах жены, если бы она не отказалась лететь в часть вместе с ним по окончании отпуска. И тут он почувствовал, что челн их жизни ворвался в бурный поток и вот-вот с огромной силой ударит днищем о подводный валун. Он увидел этот валун буквально перед носом, в день вылета. По привычке, встав рано утром, приняв освежающий душ, Виктор принялся энергично упаковывать чемоданы в их просторной спальне. Инна некоторое время нежилась в постели на широкой кровати, поглядывая заспанными глазами на действия мужа. Наконец она не выдержала бурной деятельности мужа, весело восклицающего по поводу той или иной вещи, отправляющейся в саквояж, встала перед зеркалом, изучая свое обнаженное изящное тело с сочной торчащей грудью с розовыми сосками, которые до безумия любил ласкать Виктор, и заявила:

– Витя, оставь мои вещи в покое, остаток каникул я хочу провести вне военной казенщины. Мне очень тяжело тебе об этом говорить, но ты должен меня понять, – Инна нервно принялась измерять шагами спальню, глядя мимо мужа; не дождавшись его предположительно дикой реакции, повторила: – Ты меня понял: я остаюсь дома до начала занятий.

Тесть, укротитель своей избалованной львицы, находился в Москве и повлиять на решение дочери не мог, а теща послушным ягненком блеяла перед своей ненаглядной и будет отмалчиваться или для проформы вяло поддерживать зятя. Ей проще проглотить дохлую муху, чем категорически возразить дочери. Эти обстоятельства Виктор понял мгновенно и так же мгновенно взмок и взялся холодным паром, будто выскочил из холодильника в жаркую сауну. В голову ударил хмель ревности. Он оставил упаковку чемодана, долго и молча смотрел на жену, которая уселась перед трюмо и стала чистить пилочкой красивые длинные ногти.

Как вести себя в тяжелой семейной драме, Виктор не знал, его добрая душа молча кипела, но выплеснуться наружу не давали чувства к жене. Проще бы сунуть палец в кипяток и внутренне взвыть от боли, чем заводить склоку. Но и сказать что-то же надо, иначе молчание – знак согласия. Но какое тут согласие, когда дышать не хватает воздуха?

– Скажи прямо, ты меня не любишь? – выдохнул тяжкую фразу Виктор, не слыша своего голоса, глыбой нависнув над женой – глыбой, способной раздавить в случае сотрясательного ответа.

– Витя, ты страстный мужчина, – ушла от прямого ответа Инна, зная, что за подобные выкрутасы получит взбучку больше от отца, чем от мужа, – но что тут такого, если мне опостылел военный городок и я хочу пожить еще месяц в кругу своих родных и близких?

– Твое желание я понимаю умом, но не сердцем. Оно не позволяет мне оставлять тебя здесь вольной пташкой, – решился выплеснуть кипяток Виктор.

– Ты меня ревнуешь? Как это глупо! – и легкомысленная воздушная веселость заиграла на губах Инны.

– Да, ревную, и ты в этом сама виновата, – холодильное состояние покидало Виктора, и каждое произнесенное слово теперь его разогревало, как металл в кузнечном горне.

– Я считала, что ты все забыл и простил мое ошибочное увлечение. Не ожидала от тебя гнусного недоверия.

– Да, я простил, но забыть не могу, потому что люблю и не хочу иметь к ревности повод, – преодолевая собственный накал, пытался вразумить жену Виктор.

– Ты поступаешь жестоко, я больше не давала повода.

– Согласен, но прошло очень мало времени, всего год нашей совместной жизни, и трудно понять твое решение. Ты заставляешь меня стоять целый месяц одного на ветру под беспрерывным холодным дождем и без зонтика! Можно закоченеть от тоски, – пытался он вызвать к себе любовную жалость.

– Тебе не даст закоченеть служба, наряды и прочее, – Инна прекратила пилить ногти, встала, подошла к мужу, сексуально качая обнаженными бедрами, поцеловала его, коснулась рукой интимного места и увлекла вдруг расслабившегося Виктора в остывшую постель, чтобы нагреть ее страстью, после которой все проблемы исчезают.

Кто-то пытался вывести формулу любви – глупости, такой нет в природе, а если все же существует, как теорема Ферма, то необъяснимая, поскольку зародилась она в дописьменной древности, люди до сих пор ее усложняют, расширяют, раздвигают и решают, а решив, влюбленные успокаиваются. От чего успокаиваются? Каждая пара решает по-своему, но в триллионном однообразии и без всяких формул.

Женская хитрость удалась, они договорились на полсрока, и Виктор улетел в Берлин один. Инна выполнила свое обещание, прилетела в середине августа. Муж был благодарен, ни о чем не расспрашивал, хотя толстогубая рожа Беляшова некоторое время всплывала в воображении рядом с его женой. Время отдалило это видение, но не навсегда, и оно вновь замаячило со сменой места службы и с той неустроенностью, которая неизбежно ждет каждого переселенца, как больного человека старуха с косой.

Будущая неустроенность не на шутку пугала избалованную комфортом молодую женщину. Однажды она изобразила истерику по поводу удручающих перемен в жизни, но ставшему ревнивцем Виктору показалось, что Инна обрадовалась тому обстоятельству, что вновь остается одна на несколько месяцев, по крайней мере до окончания учебного года в институте. Там будет видно. В ее планы входило до будущей осени выбить через папу более комфортное место службы для мужа и, разумеется, пожить до этого комфорта, то есть все лето, под крылышком у родителей, а потом покинуть надоевшую и показавшуюся скучной Германию, перевестись в Москву, в свою русскую стихию. Она, конечно, прилетит к нему из Берлина, посмотреть на его житье-бытье, но не более. Все это Виктор мучительно вспоминал в апреле, находясь на службе в Днепропетровске, временно приписанный в артполк. Поселился он в однокомнатной квартире шесть на три, то есть на восемнадцати квадратах площади, где стояла казенная мебель: старый обшарпанный шифоньер отгораживал от остального пространства двуспальную кровать; напротив вдоль глухой стены красовался измызганный диван-кровать с тараканами, рядом тумбочка для телевизора; самую длинную стену разрывали дверь для выхода на балкон и окно, край которого светил в спальную отгородку. Кухня была стандартная, с посудной раковиной и окном во двор. Здесь стояли поношенные обеденный столик и два стула. В узком коридоре устроена раздевалка. Ванная комната, совмещенная с туалетом, с застарелой сантехникой. Первое, что пожелал сделать Виктор, войдя в квартиру, это выбросить к чертям собачьим всю казенную мебель, закупить свою, завезти и расставить как душе угодно. Но начхоз полка сказал, что мебель эта пережила с десяток жильцов, ее трогать не рекомендуется. Вот осядешь, приедет жена, тогда другое дело.

От такого наставления Виктору стало тошно и гадко. Тоскливая заброшенность поселилась в его душе, словно он провинился и отбывает срок на лесоповале среди мрачных зеков. Он стал отсчитывать дни, когда вновь сможет увидеть свою любимую жену, с которой готов жить хоть у черта на куличках. Она же придет в отчаяние, увидев свое жилище в таком нищенском виде. Потому, вопреки воле начхоза, он решил сделать ремонт в квартире, заменить всю мебель на соответствующие гарнитуры, а также завезти новенький холодильник и все кухонные прибамбасы в виде микроволновой печи, кухонного комбайна, парочки телевизоров и прочее. Он устроит свое гнездышко к приезду жены в наилучшем виде, причем все закупит в Берлине и привезет сюда, если на складах города нет того, что ему потребуется. Но он знал, что в любом городе Союза для элиты находится все что душа пожелает, достаточно подключить рычаги власти, а у тестя они, можно сказать, безотказные. Такое желание пробуждено волей жены, которая для него закон. Почему, вернувшись жить на родину, он должен сам окунаться в нищенский быт и таковым испытывать супружеские отношения? Нет, вкусившего сладость изобильной жизни на мякину не посадишь. Люди – не тени, желанья – не бредни! Здесь не тюрьма и не неволя! Просто возникло препятствие, а в училище его научили преодолевать естественные и созданные неприятелям препятствия. Замысел, выбор средств и натиск.

Словом, с долей воинственного настроения старший лейтенант Овсяников приступил к должностным обязанностям в артполку с туманной перспективой перехода на службу по специальности. Но это обстоятельство его не смущало, главное – не потерять жену из-за неустроенного быта. Не мешкая, он вытряхнул из головы всякие сомнения и решительно высказал свои соображения начальнику хозчасти полка, тот быстро все понял, и машина закрутилась, что на градус приподняло настроение, и Виктор почувствовал, что бытовая формула решается. Вопрос о деньгах для приобретения всей обстановки не стоял. Любимая теща по первому намеку Виктора, сделанному по телефону, тут же выслала крупную сумму. Виктор знал, что операции с лесом под патронажем якобы тещи идут блестяще, и для нее, как дураку махоркой, сорить такими деньгами ничего не стоило. Он получил горячее одобрение на такой шаг от тестя. Более того, Людмила Марковна прилетела к нему и сама в течение недели руководила ремонтом квартиры, приобретением гарнитуров и всего прочего. Гнездышко обставили по последнему крику моды. Цветные японские телевизоры и видеомагнитофоны вообще поразили воображение начхоза полка. Служака даже сник и потемнел лицом, как пустырник от крепкого заморозка.

– Виктор, наберись терпения и жди свою голубушку в новое гнездышко, – наставляла теща любимого зятя, – всего-то два месяца, и ваше счастье продолжится. Майские праздники на носу, Инна обязательно вырвется к тебе на два-три денечка.

Действительно, унывать негоже, росточки будущего заложены, они нежатся под теплом его любви как под летним дождичком. Немало обрадовало Овсяникова и то, что в батарее, куда он был приписан, есть его земляк сержант Кравцов, весьма неглупый парень, с которым во время нарядов он уже не раз ударялся в воспоминания о своей малой родине. Кстати, Кравцов со своими друзьями помогал ему поднимать в квартиру мебель. Оказалось, что парень влюблен в местную девушку, да так, что женился на ней прошлым летом. Кравцов показывал ее фото. Виктор согласен – она очень и очень мила, и не подозревал, что теплые отношения с земляком случайно приоткроют роковую тайну Инны и приведут к трагедии. А пока Кравцов рассказывал ему о своей жизни, службе, о благодати любви.

2

Максим угодил в артполк, расквартированный в Днепропетровске. Служба давалась нормально. Он с удовольствием занимался строевой подготовкой во время прохождения курса молодого бойца, свободно отжимался десяток раз на перекладине, прыгал через коня. Тренировки во время подъема на быстроту одевания его не раздражали, как некоторых, марш-броски с полной выкладкой тоже не были в тягость. Сказывалась физическая работа на гражданке. На первых же стрельбах из автомата он отличился. На полигоне, расположенном за городом в сосновом бору, выполняли нормативы курса молодого бойца, и Максим поразил все мишени, чему сам немало удивился. Его тут же заметили.

Чистили оружие в бревенчатом бараке с длинным столом посередине, потом ели кашу из котелков, которую щедро раздавал повар походной кухни, пили горячий чай со сладкими сухарями, поговаривали о боевой обстановке. Это щекотало нервы, но и по-мальчишески удовлетворяло. Ночевали в походном палаточном городке, спали на раскладушках как убитые, а перед рассветом боевая тревога, марш-бросок, выход на боевой рубеж и огонь по движущимся мишеням. И снова у Максима успех: выскакивающие мишени в его секторе тут же падали после его выстрела.

После отбоя тревоги построение прямо на позиции.

– Где научился стрелять, Кравцов? – сдержанно улыбаясь, говорил командир гаубичной батареи. Он обходил шеренгу солдат и, остановившись напротив рядового, протянул ему руку для пожатия: – Поздравляю с твердой рукой и верным глазом.

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Максим. – Стреляю из боевого впервые, а то больше в тире.

– Присваиваю тебе, Кравцов, звание ефрейтора и назначаю наводчиком первого расчета, – сказал капитан. – Покажи свой верный глаз на предстоящих дивизионных стрельбах. Вот где надо отличиться. Это наша с тобой военная профессия.

– Постараюсь, товарищ капитан.

– Бывай здоров, молодец! Ну, а пока даю тебе увольнительную на два дня. Заслужил.

Что тут скажешь, у Максима улыбка до ушей, вот друг Колька бы удивился. В казармы вернулись через неделю, уставшие, обветренные, грязные, но довольные. Баня, столовая, стирка. Назавтра, кто из молодых отличился на стрельбах, получил первое увольнение в город.

Максим отправился в город с группой батарейцев. Была суббота. Поехали на трамвае в парк, раскинувшийся на днепровских кручах. Поздняя осень глубоко проникла всюду своим разноцветьем. Многочисленные дорожки, присыпанные песком и листвой, вели в неизвестное. Солнечный и теплый день вытащил в парк толпы разноликих горожан. Солдат, разумеется, больше всего интересовали девушки. Авось удастся познакомиться и закрутить любовный роман. Максим как-то не думал об этом, и первое, что он купил в ларьке, – это мороженое пломбир. Парни сбрасывались на водку. Максим отказался и оказался отсеченным от компании, и не пожалел. Неторопливо лакомясь мороженым, он спустился к качелям и увидел двух девчонок, которые беспомощно раскачивали лодку, но никак не могли взять хорошую амплитуду. Он, улыбаясь, подошел и толкнул лодку. Прищурившись, снизу глянул на девчонок. Одна из них весело сказала:

– Браво, посильнее!

Максим толкнул лодку еще и еще и услышал колокольчиковый смех одной из них, хотя смеялись обе.

Эта, с колокольчиковым смехом, оказалась чернобровой Катей, одетой в дешевенький джинсовый костюм, который хорошо облегал точеную девичью фигуру. Ее подружку, Валю, Максим почти не видел и не запомнил. Была одна Катя. Голубинки ее глаз рассыпались перед Максимом, как и колокольчиковый смех, и он готов был их собирать про запас, чтобы потом в казарме в своем воображении обладать ими, а потом и самой Катей…

Девчонки от качели разогрелись, румянец пылал у них на щеках, точнее, Максим видел его только на Катином лице и отмечал, что он ей очень идет. Запалившись, Катя и Валя решили полакомиться мороженым, что и было сделано, потом пили газировку «Буратино», сидели у фонтана, просто гуляли по дорожкам, и Максим не помнит, как он остался наедине с Катей, как их покинула Валя и что солнце упало в пасть крокодилу, а ему надо что есть духу бежать в часть, иначе завтрашнее увольнение накроется медным тазом.

И они бежали вместе, взявшись за руки. Максим едва-едва успел к вечерней поверке, оставив Катю в тревоге: не опоздает ли он? У нее навернулись на глазах слезинки, она готова была молиться Богу, чтобы он остановил часы хотя бы на полминуты, как вдруг услышала голос сержанта, что стоял на проходной с повязкой на руке и надписью «дежурный»:

– Не волнуйтесь, красавица. Успеет ваш ефрейтор к поверке. Здесь недалеко, две минуты хода, а еще без трех.

– Правда?

– Честное гвардейское! Жених?

– Нет, что вы! – вспыхнула Катя. – Только сегодня познакомились.

– Вот как! Любовь с первого взгляда!

– Да ладно вам! – Катя махнула на сержанта рукой и, улыбаясь своему, а она не сомневалась, глубокому чувству, выскочила из проходной, побежала на остановку автобуса. В ее душе с этой минуты поселилось теплое солнце.

Этот день и следующие встречи с Катей были как волшебная сказка. Неизменно они встречались у проходной, чтобы как можно дольше быть рядом. Шли гулять в парк, пока позволяла осенняя погода. Но парк с его разноцветными, как калейдоскоп, шелковицами, ясенями и дубами не очень устраивал Максима из-за мизерного числа уединенных мест в глубине деревьев. Мимо бежали многочисленные дорожки и тропинки. По ним шагали отдыхающие с любопытными детьми. Шалуны указывали пальчиками и говорили: «А вон солдат с девушкой целуются!» На детей шикали родители, но Катю этот сигнал вгонял в краску, она хватала Максима за руку и тянула из тенистого местечка в людскую гущу. Максим слабо сопротивлялся, огорчаясь от недопитого наслаждения. Потом они стали появляться у Кати в общежитии. Девушка трудилась в магазине – сначала фасовщицей, потом учеником продавца. Жили по уплотненному варианту, вчетвером. Бывали часы и минуты, когда они оставались одни в комнате, и Максима неудержимо влекло к Кате. Они захлебывались в поцелуях, но как только Максим пытался опустить руку ниже пояса и прощупать трусики, Катя гневно обрывала поцелуи, возвращала его руку на место. Для него это являлось холодным душем.

– Катюша, прости, но я не могу больше себя сдерживать, – терял всякое настроение Максим.

– Я так и знала, мужикам надо только одного, – грубовато и раздражительно сказала она.

– Но я же люблю тебя!

– Все вы любовь понимаете только через это, – меняясь в лице, сказала Катя.

– Катя, но рано или поздно мы придем к этому!

– Придем, – соглашалась глухим голосом Катя. – Наступит срок, распишемся, тогда пожалуйста, сколько хочешь.

– Катюша, верь мне, я готов жениться на тебе сию минуту, я отдаю тебе всего себя. Мы же отнесли заявление в загс, правда, нам сказали подождать. Почему ты мне не веришь? У тебя кто-то… – Максим запнулся, увидев, как мгновенно побледнело лицо любимой.

– Что замолчал? Договаривай, о чем хотел спросить? Я тебе отвечу, но вряд ли тогда захочу с тобой встречаться, – нервно сказала Катя, напрягаясь всем телом.

– Даже так! – изумился Максим, выпуская ее из объятий.

– Да, милок, малинка еще не поспела и созреет лишь весной. Ты моего многого не знаешь, – добавила она отрешенно ледяным голосом, и кровь отхлынула от лица, гася яркие голубинки в глазах.

– Так расскажи о себе все, чтобы я знал, – тихо проговорил Максим, пугаясь неожиданно появившейся новой Катюши.

– Вот распишемся и, может быть, расскажу, – все так же холодно пообещала девушка.

– Катя, что за тайны! – взмолился Максим, покрываясь испариной пота.

Тайны всегда интригуют. Для военного человека тайна заключается в противнике с его силами и хитростями. Она мало кого интересует, как постный суп с картошкой. Для влюбленного человека тайна его любимой не что иное как мина с часовым механизмом. Когда-то рванет! Механизм тикает и тикает, от этих звуков нет спасения, в ожидании взрыва можно сойти с ума. Напряг у Максима был настолько силен, что отразился на посиневших губах, Катя не выдержала и сказала:

– Глупый, ничего страшного, это мое личное, но не пятнает нашу любовь, – и принялась разогревать его холодные губы нежными поцелуями.

3

Как ни старался Максим разговорить Катю, она замкнулась в себе, отмалчивалась с тяжелым гнетущим чувством, от которого в глазах ее живые голубинки потускнели, сделались серыми, как пасмурный день. Максим терзался различными догадками. Ему некому поделиться своей печалью. Зато радость любви он не скрывал от Арбутавичуса, своего товарища по расчету, с которым сошелся наиболее близко. Полноватый и белобрысый, широколицый и полнощекий, как хомячок, Витас, всегда улыбчивый, подсаживался к Максиму на кровать в часы личного времени и, тряся друга за плечи, говорил: