003
ОтложитьЧитал
И вот однажды на новогоднем утреннике мы все дружно зовем Деда Мороза – и в актовый зал вдруг выходит мой папа! Да, в костюме Деда Мороза, но было слишком очевидно, что это он: отец не слишком заморочился скрыть свою черную бороду и уличную одежду. Ему неохота было играть роль Деда Мороза.
Тогда я объяснила себе: Дед Мороз слишком занят, чтобы ходить на утренники в такое заведение, как детский сад. Поэтому здесь в Деда Мороза наряжаются папы. А настоящий Дед Мороз обязательно придет ко мне в новогоднюю ночь из Лапландии. И принесет подарок.
Кстати, именно подарок (потом, несколько лет спустя) развеял мою веру в сказку.
Что дарили Деды Морозы детям в позднесоветское время? Как правило, пакет с конфетами. Мне тоже дарили такой пакет, и этот подарок вполне вписывался в теорию существования Деда Мороза. Отличный подарок, всем детям одинаковый – не придерешься.
Однажды, когда мне было лет пять, Дед Мороз принес калькулятор, что мне страшно понравилось. И такой подарок тоже казался мне вполне логичным.
Когда я уже была школьницей, утром 1 января я нашла подарок – вязаный костюм от нижегородского модельера Анны Лесниковой. В то время Анна Лесникова была самым модным дизайнером в регионе. Ее вязаные костюмы покупали (или мечтали купить) все. Моя мама тоже носила такой. И стиль Лесниковой был и остается настолько узнаваемым, что спутать ее костюмы с чьими-то другими казалось невозможно.
Сначала я случайно увидела этот костюм в мамином шкафу, а потом под елкой – и поняла, что Деда Мороза не существует.
В детстве я обожала Новый год и все, что с ним связано. Сейчас отношусь к нему гораздо спокойнее. Перелом случился именно тогда – в тот момент, когда закончилась сказка, а у меня появился новый вязаный костюм.
В МОЕЙ ЖИЗНИ КАЖДЫЙ ГОД СЛУЧАЛИСЬ МИНИМУМ ДВА МЕСЯЦА ПОЛУДИКАРСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ В ДЕРЕВНЕ ГАЛИБИХА, ГДЕ Я ПРОВОДИЛА ЛЕТО.
Дом в Галибихе – старый, еще дореволюционной постройки – купила бабушка, мать моего отца. Та самая, что боролась со строительством АСТ и что всю жизнь была апологетом здорового образа жизни.
Почему бабушка выбрала именно эту деревню – загадка. Впрочем, нет. Я ее спросила, и она мне написала длиннющее сообщение в семейном чате в «Ватсап»[2], которое я цитирую здесь: «Около деревни Галибиха находился пансионат для ученых от Дома ученых. Мы туда случайно по путевке приехали где-то в 1980-е годы и потом каждый год ездили. Красота, река Ветлуга, мы были счастливы. Путевки я приобретала с трудом: мест не хватало. Мы постоянно ходили гулять в Галибиху, в магазин и везде. У Юли (сестры моего отца. – Прим. авт.) там появились друзья, и однажды хозяева этого дома сказали, что дом продается, там никто уже не жил. У хозяев был другой дом. Для нас это было счастье. Дом огромный, на двух хозяев, с отдельными входами. Для нас после нашей хрущевки побыть там в отпуске летом – мечта! Дом продали очень дешево – две моих зарплаты. Зимой там жить было невозможно, все разваливалось, крыша текла, дом осел на бок. А мы были счастливы. Дом очень старый, на подоконниках были фотографии солдат в дореволюционных обмундированиях. Уткин (муж Юли. – Прим. авт.), я, Юля, Боря, потом и подросший Толя (мой двоюродный брат. – Прим. авт.) постоянно занимались ремонтом. Крыша, окна, перекладывали печь, обновляли двор, неоднократно поднимали дом. Для этого Уткин звал Борю помогать на выходные дни».
Бабушка называла мужа моей тети Уткин. У нас в семье обращение по фамилии никого не смущало. Да и рассыпаться в комплиментах не было принято. Моя мама до сих пор не пишет восторженных постов в «Фейсбуке» об успехах дочери – она считает, что это неприлично. И лично мы крайне редко хвалим друг друга. Комплимент – это как букет, его «вручают» только на праздник, и то не каждый.
Моя бабушка Дина Яковлевна себя всегда называла бабка. И когда ей было 50 лет, и сейчас. Мою тетю называла Юлька. Не Юлечка, не Юля – Юлька. Я – Жанка (но иногда все-таки Жаннуля, так тоже бывает). Моя мама – Райка. Отца моего звали Борька, если повезет – Борюня. Вот моего брата всегда звали Толя, редко Толька.
Но проблема в том, что и Толиного отца, мужа моей тети, тоже зовут Толя. Поэтому бабушка, чтобы не перепутать, стала называть его Уткин.
Уткин был единственным человеком, который наводил порядок в Галибихе. Он приезжал туда в отпуск в августе, когда в доме уже были полный разброд и шатание. Уткин приезжал – и все безобразия заканчивались. Толя брался за тяжелые физические работы (например, за ремонт сарая).
Галибиха – это Воскресенский район, северо-восток Нижегородской области. Чуть восточнее – граница с Марий-Эл. Болотистые места. Непроходимые Евдокимовские леса – так они назывались. Река Ветлуга – холодная, северная. Море комаров в июне и июле. Жуть эта Галибиха.
Жуть этот дом. Его действительно ремонтировали каждый год, в том числе к ремонту дома привлекался и мой отец, который терпеть не мог деревню. Но он был еще обязан каждый год стелить рубероид на крышу. Конечно, гораздо проще было бы покрыть крышу шифером – и забыть о ней.
Но шифер неэкологичен, поэтому убеждать бабушку все же пойти на компромисс в этом вопросе было гиблым делом. Бабушка очень жестко и последовательно отстаивает свои взгляды по принципиальным для нее вопросам. Она настолько повернута на всем, что касается здоровья, что одно время даже холодильник подозревала в том, что он излучает. А уж телевизор всегда смотрела на расстоянии 10 метров, не ближе – чтобы «не облучиться».
В Галибихе, повторюсь, были тучи комаров. И в те годы уже появлялись средства защиты от них, но… бабушка считает, что использование, как она выражалась, «всякой химии» нанесет непоправимый вред здоровью. Поэтому никаких репеллентов она не признает.
Нас с Толей в Галибиху отвозили в июне. Я была искусана вся. Абсолютно вся – на мне не было живого места ни на теле, ни на лице. Галибиху я ненавидела лютой ненавистью. Мы ехали туда на двух автобусах, везли какие-то бидоны, жестяные ведра, все с продуктами – с едой в деревне в начале лета было сложно, а машины ездить в райцентр у нас не было. Весь быт был очень тяжелым, не было даже бани, мылись в реке раз в неделю хозяйственным мылом, там же стирали. Туалет на улице, выгребная яма. Воду нужно было носить из колонки ведрами. Жестяной умывальник, отсутствие газа, микроскопические электроплитки.
Естественно, никакой эстетики.
БАБУШКА СЧИТАЕТ, ЧТО КРАСОТА – ЭТО НЕВАЖНО. ОНА НЕ ПРИДАЕТ НИ МАЛЕЙШЕГО ЗНАЧЕНИЯ ВНЕШНЕЙ АТРИБУТИКЕ. ПРИ ЭТОМ БАБУШКА ОЧЕНЬ ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК.
У нее отменный литературный вкус, она читала Фолкнера, Достоевского, разбирается в классической музыке – но быт приветствует совершенно крестьянский. Мы ели из жестяных мисок, пили из жестяных кружек. А ели мы в принципе алюминиевыми ложками. Вилки были не предусмотрены.
Естественно, бабушка была постоянно занята, ей было некогда со мной ходить на речку и в лес. Двоюродному брату было проще – он старше на пять с половиной лет, и у него было больше свободы передвижения. Я же обязана была сидеть в доме или гулять по огороду.
Единственной нашей «обязательной программой» было каждое утро полоть огород и вручную собирать колорадских жуков и личинки с ботвы картофеля, а потом давить их (никаких пестицидов бабушка, конечно, не использовала). И мне это нравилось! За эту работу нам давали конфеты.
Но огородные работы занимали полтора часа в день, а все остальное время мы с братом просто сходили с ума. Играли в карты по десять часов подряд. Соревновались, кто больше съест. Брат был старше, но я изо всех сил старалась его «переесть» – все заканчивалось расстройством желудка.
Бабушка считает: здоровой пищи сколько ни съешь, все хорошо. Творог – жирный, 20–40 % жирности – в эмалированную миску. Сверху – 200 граммов деревенской сметаны, от души – варенья… Ешьте, дети! И мы ели.
От такой жизни неизбежно становишься немного дикарем. И вот в один из годов я настолько одичала, что перестала по утрам расчесываться. К тому же у нас в доме было очень мутное зеркало, в нем был виден только расплывчатый силуэт, поэтому я точно не знала, как я выгляжу. Бабушка этого не замечала, а если и замечала – не считала катастрофой. Через месяц навестить нас приехала моя тетя Юля. Когда меня увидела, ахнула: волосы выглядели примерно как стекловата.
ТЕТЯ ПЫТАЛАСЬ РАСЧЕСАТЬ МОИ КОЛТУНЫ, НО БЕСПОЛЕЗНО – ВОЛОСЫ СОВЕРШЕННО СВАЛЯЛИСЬ. ПРИШЛОСЬ ВСЕ СОСТРИЧЬ. В ШКОЛУ В ТОТ ГОД Я ПОШЛА С КОРОТКОЙ И НЕ ОЧЕНЬ РОВНО ПОСТРИЖЕННОЙ ЧЕЛКОЙ. ТЕТЯ СКАЗАЛА, ЧТО У МЕНЯ ФРАНЦУЗСКИЙ СТИЛЬ.
В 2020 году я навестила дом в Галибихе. Он стоит до сих пор, стал за годы еще менее пригодным для жизни. Меня туда совершенно не тянет, но нет более яркого воспоминания из детства, чем Галибиха.
Ужас с деревней каждый год компенсировался счастьем в Сочи. Родители брали отпуск в августе – и летели вместе со мной к морю. Я обожала Сочи – после Галибихи это было несколько недель абсолютного блаженства.
Мы не лежали на пляже от рассвета до заката. Мои родители с рождения привили мне любовь к спорту. Отец и мама играли в большой теннис – в СССР он был моден в научной среде. Вторым «спортом ученых», как ни странно, был виндсерфинг. Один из физиков привозил свой серф в Сочи во время научных конференций. Катались по очереди, мама тогда тоже попробовала.
Отец, конечно, не заставлял меня ни играть в теннис, ни кататься на доске. Но мне хотелось всегда делать то, что делают взрослые, особенно родители. До сих пор довольно хорошо играю в большой теннис. А на виндсерф встала в 2020 году после долгого перерыва. Была уверена, что уже все забыла, но – нет. Оказалось, я по-прежнему неплохо катаюсь. Для меня идеальный отдых – это теннис, велосипед и, если повезет, виндсерфинг.
Однажды в Сочи я ужасно обиделась на отца. Мы гуляли в парке «Ривьера»: ели мороженое, делали экспресс-фотографии, шутили, смеялись.
– Смотрите, там лошади и пони! Я хочу покататься на пони! – я увидела лошадей и сразу загорелась.
Конечно, меня посадили и прокатили, и я была рада. Но когда стала слезать с пони, он меня укусил. Это было не столько больно, сколько обидно: ну как так? За что? Почему он меня укусил?
Я заревела, бросилась к отцу:
– Что случилось? – он наклонился ко мне.
– Меня укусила лошадь… – всхлипнула я.
И тут отец начал хохотать. Ситуация показалась ему настолько комичной, что он не мог ничего с собой поделать – не мог остановить смех. А меня душила обида – и на пони, и на отца за то, что смеется над моим горем. Казалось бы, мелочь – а почему-то помню это до сих пор.
…Когда мой отец уже работал губернатором, он решил написать книгу. Конечно, времени на то, чтобы писать ее полностью самостоятельно, у отца не было. Поэтому он попросил нижегородскую журналистку Ларису Крылову помочь ему. Книгу решили назвать «Провинциал» и придумали необычный формат: Лариса называла отцу фамилии известных персон (Жириновский, Гайдар, Тэтчер), понятия (например, «честность», «реформы», «порядочность») или фразы, которые нужно продолжить. И отец в ответ давал характеристику тем или иным людям, рассуждал, если это были понятия, или заканчивал фразы.
Одной из таких фраз была: «Самая большая удача в моей жизни – это…» И отец ответил:
– САМАЯ БОЛЬШАЯ УДАЧА В МОЕЙ ЖИЗНИ – ЭТО КОГДА У МЕНЯ ДОЧЬ РОДИЛАСЬ.
Наверное, это ответ, с которым невозможно поспорить: такая удача будет с тобой всегда. Назвать удачей карьерные высоты рискованно: в жизни все меняется очень быстро. А дочь если уж родилась, то это – на всю жизнь.
Но своим ответом отец дал мне огромную фору. Он назвал меня своей удачей, когда говорить о каком-то моем фантастическом (и даже среднестатистическом) успехе было весьма рано. Но он так сказал.
Я очень надеюсь, что отец не ошибся. И сейчас на мне лежит некоторая ответственность: я должна чувствовать себя большой удачей в жизни своего отца.
3
«Когда я был маленьким, я работал губернатором»
К моему первому классу ситуация в нашей семье складывалась так: отец уже был представителем президента Бориса Ельцина в Нижегородской области и через несколько месяцев был назначен главой администрации региона. А я относительно недавно научилась читать.
Читать и узнавать время по часам меня научила бабушка – в последнее мое предшкольное лето в Галибихе. Мама повела меня в школу, где я прошла специальный тест. Результаты лучше всего можно охарактеризовать словами мамы, сказанными, правда, по другому поводу: «звезд с неба не хватает». Я действительно в классическом академическом смысле была посредственна, и, откровенно говоря, задачи быть готовой к начальной школе у меня не было, да и родители не считали, что надо тратить лишние силы. Все равно всему научат за 10 лет.
Я почти не смотрела телевизор – бабушка запрещала (потому что это излучение и вредно). Родители редко читали мне детские книги (на отца эти стихи и сказки наводили тоску). Но при этом отец рассказывал мне очень много историй из своего детства. Он укладывал меня спать, произносил волшебную фразу: «Когда я был маленький, я жил в Сочи», – и дальше начиналась история.
Я огромное количество времени проводила за взрослыми разговорами о политике. Мне казалось (и кажется до сих пор), я для детского возраста неплохо разбиралась в политической повестке рубежа 1980–1990-х годов. С другом Димой мы записывали то, что сейчас назвали бы подкасты. Включали кассетный магнитофон – и писали себя, то изображая депутатов Верховного Совета СССР, то сатирически комментируя их слова и действия уже как сторонние наблюдатели. Мы знали там многих: в Верховном Совете в те годы были яркие личности. Депутаты спорили, ругались, иногда дрались – мы это вдохновенно пародировали. У нас получался аудиоспектакль на острополитическую тему. К сожалению, все эти кассетные записи были утеряны.
Школа, как и детский сад, была для меня ограничением свободы, никакой радости по этому поводу я не испытывала.
Школу, кстати, я выбрала сама. На выбор мне предложили четыре варианта.
Школа № 13 – английская. Школа № 1 – немецкая (сейчас обе эти школы называются гимназиями).
– Нет! Не хочу учить иностранные языки! – сказала я.
Сейчас, кстати, об этом жалею: немецкий мне бы очень пригодился. А без английского я не смогла бы ничего сделать вообще, но я быстро это поняла и выучила его еще в юношеском возрасте.
Школа № 40 (сейчас – лицей № 40) была физико-математической.
– Математику тоже не хочу, – я отмела и ее, и вот тут поступила совершенно правильно: у меня нет математической интуиции. Лингвистическая есть (да, жалею, что отказалась от языковых школ), а вот математической – нет. Я могу вызубрить алгебру, но не могу ее «прочувствовать».
И тогда методом «от противного» осталась школа № 8 (сегодня – медицинский лицей). Врачом я тоже не собиралась становиться, но мне казалось, что медицина – это нечто абстрактное и ничего конкретного требоваться не будет, поэтому не так страшно.
Первые классы в медицинском лицее ранжировались по уровню подготовки. Меня записали в класс самых сильных, и это был редкий случай, когда на решение о моем зачислении повлияла должность отца. Конечно, я не была самой сильной. И в первые годы учебы было тяжело в классе, где многие отвечали у доски лучше меня.
Они были безумно начитанными. На переменах обсуждали книги. Звучали фамилии Джонатана Свифта, Даниэля Дефо, Жюля Верна, Уильяма Шекспира – это в начальной школе!
А я не могла грамотно писать. О каллиграфии можно забыть, это были каракули, написанные левой рукой в прямом смысле этого слова. У меня не шла математика. Я не то что Шекспиром – русскими народными сказками не зачитывалась! Учительница начальных классов Светлана Михайловна ясно давала понять: она скромно оценивает мои способности.
Учительницу я любила. Школу не любила, а учительницу любила. Она казалась мне невероятно красивой: ярко накрашенная, с кудрявыми рыжими волосами! Моя мама так ярко не красилась, а вот Светлана Михайловна – да.
Много лет спустя мы с мамой были в гостях у Светланы Михайловны – я тогда уже работала на РБК-ТВ. Когда она узнала, что я смогла чего-то достичь в профессиональном плане, была искренне поражена: она никак не предполагала, что я окажусь на что-то способна.
Кстати, мы иногда с ней общаемся и добавили друг друга в друзья на «Фейсбуке».
РОДИТЕЛИ НЕ РУГАЛИ МЕНЯ ЗА ПЛОХИЕ ОЦЕНКИ. ИХ ОТНОШЕНИЕ К МОЕЙ УЧЕБЕ БЫЛО ДОВОЛЬНО НЕЙТРАЛЬНЫМ: «НУ, УЧИТСЯ И УЧИТСЯ». И Я БЛАГОДАРНА ЗА ТО, ЧТО МОЯ «СРЕДНЯЯ АРИФМЕТИЧЕСКАЯ ЧЕТВЕРКА С МИНУСОМ» КАЗАЛАСЬ ИМ ВПОЛНЕ АДЕКВАТНОЙ ОЦЕНКОЙ.
Но в семь лет тяжело избавиться от давления общественного мнения. А общественное мнение моего класса приравнивало человека к его академической успеваемости. Моей подругой была девочка-отличница Даша. Ее мама, преподаватель русского языка и литературы, говорила: «Есть только одна оценка, и эта оценка – пять!»
У нее все было на пять: косички туго заплетены, платье выглажено, туфли вычищены, дневник – идеальный… А у меня не совсем так, причем по всем пунктам списка: и по косичкам, и по платью, и по дневнику.
И я вдруг подумала, что это не совсем справедливо. Пусть я не могу ответить математику на пять, но хотя бы тоже прочитать все те книги, которые обсуждает моя подруга и другие сверстники, я могу? Могу.
Это было испытание. «Робинзон Крузо» казался мне невероятно занудным и сложным произведением, но я читала. У Жюля Верна обилие специфической морской лексики. Все эти фок-мачты, грот-мачты, морские единицы измерения не давали мне следить за сюжетом. Я так устроена, что должна понять каждое слово, иначе не могу идти дальше. И если сегодня я могла бы погуглить – и узнать значение, – то в начале 1990-х приходилось рыться в энциклопедиях или спрашивать взрослых.
Кстати, и сейчас к незнакомым словам и терминам отношусь так же: ни в коем случае не пропускаю мимо ушей, а ищу их значение. Иногда даже выписываю.
Уже будучи взрослой, я услышала термин «андрогогика» – наука об обучении взрослых. Один из главных ее принципов состоит в том, что детей и взрослых нужно учить по-разному.
ЕСЛИ РЕБЕНКА МОЖНО ЗАСТАВИТЬ УЧИТЬСЯ, НЕ ОБЪЯСНЯЯ, ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО НАДО (И ОН ПОДЧИНИТСЯ, ПРИЗНАВАЯ ГЛАВЕНСТВО НАД СОБОЙ ВЗРОСЛОГО И ЕГО ТРЕБОВАНИЙ), ТО ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ СТАНЕТ УСВАИВАТЬ НОВЫЙ МАТЕРИАЛ, ПОКА НЕ ПОЙМЕТ, ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО НУЖНО.
Оглядываюсь на свои школьные годы и понимаю: с начальной школы я училась «как взрослые».
Через несколько месяцев после того, как я пошла в школу, мой отец стал губернатором Нижегородской области. Это был 1991 год. Область, как и вся страна, переживала тяжелый социально-экономический кризис, вызванный резким переходом к капитализму от планового хозяйства.
САМЫМ БОЛЕЗНЕННЫМ ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ БЫЛА ГАЛОПИРУЮЩАЯ ИНФЛЯЦИЯ, ПОСЛЕ ТОГО КАК ОТПУСТИЛИ ЦЕНЫ. В ОБЛАСТИ ХРОНИЧЕСКИ НЕ ХВАТАЛО НАЛИЧНЫХ ДЕНЕГ.
Правительство опасалось увеличения денежной массы из-за угрозы дальнейшего раскручивания инфляционной спирали. Нижегородская область хотела решить проблему нехватки наличности через выпуск облигационного займа. Минфин России пошел навстречу и зарегистрировал проспект эмиссии областного займа в 1992 году. Эти ценные бумаги получили двойное название – «потребительские казначейские билеты» и «облигации Государственного займа Нижегородской области». В народе они более известны как «немцовки». В конце 1992 года «немцовками» рассчитывались на автозаправках, в том числе и автобусов, потому что ежедневная заправка бензином требовала большого потока наличности. Такой механизм существовал около трех месяцев, позже проблему с наличными деньгами удалось разрешить. С марта 1993 года «немцовки» стали использоваться как облигации 1-го Нижегородского областного займа.
Еще одной проблемой был кадровый голод: мало кто понимал, как управлять по-новому, а главное – как грамотно проводить приватизацию. Отец пригласил иностранных консультантов. В регионе высадился десант американских и европейских консультантов. Они работали на Международную финансовую корпорацию (IFC), сестринскую организацию Всемирного банка, мандат которой – работать с частными предприятиями в развивавшихся странах и создавать рынок для потенциальных инвесторов. Но в Нижнем и в России в целом не было никакого частного сектора, его только предстояло создать. И команда IFC стала разрабатывать реформы совместно с администрацией Нижегородской области.
Главным был Энтони Дорон (все звали его Тони), англичанин, не знавший ни одного слова по-русски, но работавший до этого в Польше и имевший опыт приватизации. Моим любимчиком был Алан Бигман, очень молодой задорный американец, блестяще говоривший по-русски. Он владел сленгом и распевал частушки. Его любили все, даже бабушки в колхозах. Он действительно был одаренным человеком, выпускником Йеля, и умел общаться со всеми. В какой-то момент отец даже назначил его на официальную должность в администрации Нижегородской области. Еще была суперактивная Гретчен Вилсон, настоящая американка из провинциального штата Кентукки. Кстати, Гретчен надолго задержалась в Нижнем, она стала управляющей Балахнинского бумкомбината. Она очень волновалась о моем образовании и даже подала идею отправить меня в летний лагерь в США (об этой поездке я расскажу отдельно). Да и спустя много лет Гретчен не теряет надежду, что я поступлю в магистратуру хорошего американского университета.
В Нижегородской области они помогли провести несколько реформ, в том числе первую в России малую приватизацию в 1992 году (аукционы по продаже магазинов и служб быта), а также приватизацию грузового автотранспорта. Есть фотография: на площади перед Нижегородской ярмаркой выставили десятки грузовиков для продажи с аукциона. Противодействие этой реформе было беспрецедентным: государственное предприятие противилось всеми возможными методами. Но аукцион был нужен, централизованная логистика не справлялась со снабжением вновь возникших частных магазинов.
В 1993 году в Нижегородской области впервые была проведена земельная реформа. Программа «ЗеРНО» (Земельная Реформа Нижегородской Области) реорганизовала колхозы и совхозы и позволила создать первые фермерские хозяйства. Прошло больше двадцати лет – многие хозяйства до сих пор живут и процветают. Более того, именно программа «ЗеРНО» стала прообразом федеральной программы приватизации земли.
Если вы почитаете российские и зарубежные газеты того времени, то найдете бесчисленное множество заметок о реформах в Нижнем. В период с 1993 по 1994 год в Нижний с визитами приезжали премьер-министры Великобритании Маргарет Тэтчер и Джон Мейджор и даже актер Ричард Гир.
После того как отец стал губернатором, мы переехали жить на государственную дачу в Зеленый город. Юридически он считается частью Нижнего Новгорода, но территориально его от границы Нижнего отделяют несколько деревень и около пятнадцати километров дороги.
Госдачи были чем-то вроде нижегородской Рублевки – по статусу, но не по уровню комфорта. Они представляли из себя деревянные дома в сосновом бору. Конечно, благоустроенные, но по нынешним меркам российских чиновников вполне аскетичные. Просто в них жили первые секретари обкома и прочие представители советской номенклатуры – так было принято. Кстати, на нашей госдаче изначально жил летчик Валерий Чкалов.
И если уж в нашу маленькую квартирку на Могилевича отец приглашал в гости всех знакомых, то на гораздо более просторную дачу он звал гостей при первой возможности. Все иностранные консультанты, так или иначе, бывали у нас. Некоторые из них говорили по-русски, большинство – нет. Для отца не существовало языкового барьера: он знал английский.
А я вдруг ощутила, что не понимаю разговоров отца с его гостями! Значит, и мне нужен английский язык! У меня появилась мотивация. Рядом с нашей школой стоял Дворец пионеров. В нем открылись курсы английского – в отличие от школьной программы язык на курсах преподавали не по идеологизированному учебнику Старкова. Там рассказывали про культуру англоязычных стран и праздники: День святого Валентина, Хэллоуин – это оказалось весело и интересно. Я по-настоящему втянулась – и начала учить язык с азартом.
С другими предметами тоже было плохо ровно до тех пор, пока я не понимала, зачем они нужны. Класса до восьмого меня преследовал экзистенциальный ужас перед ответами у доски, контрольными работами и диктантами. Я буквально молилась, чтоб меня не заставили это делать. Был и страх сделать ошибку. Я писала диктант – а потом сверяла свой текст с текстом соседа по парте, отличника Саши Басалина. Но моя история – пример того, что человек может меняться с возрастом, и меняться сильно. Сейчас я абсолютно не боюсь ни сделать ошибку, ни выступать публично, ни чего-то не знать.