Название книги:

Лицей 2019. Третий выпуск

Автор:
Оксана Васякина
Лицей 2019. Третий выпуск

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

© Пономарёв П., Немцев Н., Разумова А., Васякина О., Шалашова А., Азаренков А.

© Ким Тэ Хон, предисловие

© Григорьев В., предисловие

© Архангельский А., предисловие

© Бондаренко А., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”

* * *

Обращение Генерального директора АО “ЛОТТЕ РУС” г-на Ким Тэ Хона

Уже третий год проходит вручение Литературной премии “Лицей” имени Александра Пушкина для молодых писателей и поэтов. Я хотел бы поблагодарить всех, кто решился представить свои произведения на суд нашего жюри и публики. Радует, что молодые и талантливые люди смело и бойко пробуют себя в литературе! Спасибо вам за ваш труд! Данный сборник – подтверждение того, что русская литература продолжает развиваться и дарить нам новых писателей и поэтов. И хотя в этот сборник вошли только лауреаты, я надеюсь, что в ближайшем будущем мы сможем увидеть и услышать имена остальных молодых писателей и поэтов.

В этом году география поступивших работ была обширнее, чем в прошлом, что непременно радует и одновременно удивляет, как много молодых, начинающих русских писателей и поэтов по всему миру. Я очень надеюсь, что участие в нашем конкурсе будет хорошим заделом для всех участников и дальше продолжать творить и дерзать.

Я искренне благодарен председателю Наблюдательного совета Сергею Степашину, специальному представителю Президента Российской Федерации по международному культурному сотрудничеству Михаилу Швыдкому, Заместителю руководителя Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Владимиру Григорьеву, Чрезвычайному и Полномочному послу Республики Корея Ли Сок Пэ за помощь в развитии премии, всем членам жюри и Совету экспертов за их усилия в выборе лучших произведений.

Мы будем продолжать стремиться к тому, чтобы наша премия процветала и развивалась, а также стала бы одной из престижных литературных Премий в России. Прошу вас и впредь оказывать премии “Лицей” внимание, поддержку и любовь.

Генеральный директор АО “ЛОТТЕ РУС”
КИМ ТЭ ХОН

Владимир Григорьев
Третья: знак взрослости

Не секрет, что число ТРИ, может быть, самое важное и в творчестве, да и в любом культурном проекте. Третий роман, третья книга, ТРЕТИЙ СЕЗОН премии “Лицей” имени Александра Пушкина. Это уже знак взрослости. Пусть даже речь идёт о претендентах на звание лучшего молодого русского писателя, главное – премия живёт и РАБОТАЕТ. Уже четыре лицеиста-лауреата прошлых лет выпустили отдельные книги – Кристина Гептинг, Булат Ханов, Константин Куприянов, Евгения Некрасова, а роман последней “Калечина-Малечина” вошёл в список финалистов премии “Большая книга”.

Объявляя победителей 2019-го, члены жюри Александр Архангельский, Дмитрий Воденников, Борис Куприянов, Валерия Пустовая, Дарья Суховей отметили, что все прозаики демонстрируют разные литературные стратегии: явное тяготения к биографизму (Павел Пономарёв “Мышиные песни” – 1-е место), литературная игра, гротеск (Никита Немцев “Ни ума, ни фантазии” – 2-е место), прямое высказывание с мощной рефлексией на тему трудного подростка (Анастасия Разумова “Дрожащий мост” – 3-е место).

Очень разные и победители-стихотворцы: Оксана Васякина – 1-е место (“Для меня поэзия – то, что меняет представление о поэзии”), Александра Шалашова – 2-е место (“Никого у нас не было, только мы, а теперь – одна память”), Антон Азаренков – 3-е место (“Когда с неба вопросительно промычит сирена, / нужно будет отвечать за слова, / многочисленные слова – / отвечать не словами”).

А что общее: тяга к свободе, энергия противостояния повседневности, выяснение отношений с миром и самим собой. Так и бывает у молодых – но у каждого свой способ расстановки букв.

Наша благодарность южнокорейской компании LOTTE и всем неравнодушным отечественным гуманитарным институциям, которые неизменно поддерживают “Лицей” и лицеистов. Кстати, первый сборник лауреатов премии “Лицей” вышел в этом году на корейском языке.

Заместитель руководителя Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВ

Александр Архангельский
Герои третьего сезона

Эпоха у нас прагматическая, приходится отвечать на неприятные вопросы, которые когда-то казались неприличными. Например, а стоит ли читать эту книгу? И если да, то зачем? Пожалуйста, по пунктам. Увы, в этом есть своя логика. Писатели предельно жёстко конкурируют за свободное время читателей: мало написать неплохо и даже хорошо, нужно что-то ещё. Либо полный блеск и восторг. Либо глубина, которая не снилась предшественникам. Либо густой материал. Либо прорыв в литературное будущее.

Когда речь заходит о сборнике работ молодых авторов, победителей третьего сезона премии “Лицей”, само собой приходит слово “поколение”. Как же! Мы ведь встречаем новое – славное, с большим будущим – писательское поколение. В ход идут готовые сравнения: Ахматова родилась в 1889-м, Пастернак – в 1890-м, Мандельштам – в “девяносто одном ненадёжном году”, Цветаева – в 1892-м, Маяковский – в 1893-м. Лидеры новых генераций рождаются подряд, вот и сегодня…

На самом деле поколения в литературе складываются редко и почти случайно. Вот примеры – вразброс. Никакого поколения “семидесятников” в ХХ веке не было, как ни подталкивали критики навстречу друг другу Руслана Киреева и Людмилу Петрушевскую, Анатолия Кима и Александра Вампилова. А предвоенное поколение – “сороковые, роковые” – было. Да, потом они пошли разными путями, Слуцкий очень далёк от Самойлова, а Самойлов – от погибших ифлийцев. Но всё-таки они похожи на писательское поколение. А что такое генерация 1990-х – неясно. А шестидесятников особо и представлять не надо; все, кажется, в курсе.

При этом в состоявшееся поколение, как в детскую песочницу, берут не всех ровесников: “а вас с ребёнком здесь не стояло”, как написал Андрей Вознесенский. Великий русский писатель Владимир Маканин был 1937 года рождения. И переводчик, филолог, религиозный мыслитель Сергей Сергеевич Аверинцев – тоже 1937-го. Но кому придёт в голову включать их в славные ряды шестидесятников, в отличие от Битова, Ахмадулиной или Эдуарда Успенского, их одногодков? Маканин и Аверинцев совсем другие, слеплены из другого теста. Не поколенческого.

Вывод из этого прост. Книгу, которую вы держите в руках, нужно читать. Но совсем не потому, что в ней представлено новое поколение русских писателей. Авторы, которых ищет и находит премия “Лицей” вот уже три сезона кряду, никакого поколения (пока) не образуют. А сложится ли оно, или это будут личные, отдельные пути – Бог весть. Зато и премия “Лицей”, и этот сборник дают нечто более важное. Они знакомят с яркими индивидуальностями. С людьми, которые идут в литературу своими неповторимыми путями. Дают чувство новой литературной энергии. И дарят удовольствие от подлинности. Честное слово, это немало.

Некоторые из победителей предшествующих двух сезонов уже вполне писательски сложились и подтвердили “лауреатскую” репутацию – вспомним хотя бы лауреата первого сезона, прозаика Евгению Некрасову, чья яркая “Калечина-Малечина” в 2019-м вошла в короткий список “Большой книги” и стала частью полноценного литературного пейзажа. Без скидок, авансов и отеческого похлопывания по плечу. Кто-то продолжает искать себя, но так сильно, так мощно, что с изумлением следишь за этим поиском. Недаром в слове “сезон” звучит сериальный отголосок: премия удерживает внимание аудитории, как хороший сериал, не отпуская, сохраняя интерес, выводя на сцену новых и новых героев.

Кто же вышел на неё сейчас, по итогам третьего сезона? Прозу, прямо скажем, читают больше и охотней, но начнём с поэтов; споров в этой номинации (открою тайну совещательной комнаты) было меньше, чем в разделе прозы, где у большинства финалистов был шанс войти в итоговую тройку и консенсус был достигнут не сразу.

Лауреатом стала Оксана Васякина, родом из Усть-Илимска, живущая сейчас в Москве. Она давно известна в литературном кругу. Впрочем, и шире – тоже. Васякина демонстративно, резко разрывает с убеждением, будто русский стих предпочитает классические формы. Вопреки тому, что говорят поэты старших генераций (и особо непреклонно – Александр Кушнер), Васякина дышит стихами как хочет, затягивая в поэзию низовые темы, взламывая и заново собирая ритмы. Что-то есть в её стихах от силы раннего русского рока – я говорю не о поэтике, скорей об интонации.

 
…я не помню какое в сибири лето
но помню страшные ослепительные зимы
и в моих воспоминаниях мать
всегда в заиндевевшем автобусе смотрит
сквозь мутное стекло на дорогу
у неё губы в жирной бордовой помаде
и над губами светлые усики покрыты инеем
она смотрит перед собой
на дорогу
 

Разрывает Васякина и с представлениями о границе “поэтического” и “прозаического”, о природе “женского” начала в словесности, о гендерном статусе в целом. Её принципиальный феминизм – не хипстерский, не игровой; это убеждение, вызревшее и переведённое на современный поэтический язык. Но если бы она лишь разрывала, отказывалась, преодолевала, а не создавала, утверждала, предъявляла опыт, то её стихи не вызывали бы такого отклика. А отклик есть. И отвержение, и приятие сопровождают публикации и выступления Васякиной; она одна из немногих поэтов (поэток?), чьи стихи прорываются к новой аудитории и завоёвывают её.

Занявшая второе место Александра Шалашова тоже работает с вольными ритмическими конструкциями, тоже отходит от привычного размеренного и как бы уснувшего стиха. Но отходит, как бы сказать, деликатней и мягче; впрочем, она и вообще – мягче. И в картине мира, и в интонациях, и в словах, сквозь которые просвечивает лёгкая (опять же, в её мире почти всё лёгкое) ностальгия:

 
 
Я держу в руках книгу семьдесят седьмого года издания —
сколько стояло их на полках гэдээровского серванта,
под светом чехословацкой люстры, в комнате,
пахнущей пылью и одеколоном “Шипр”?
Я представляю, как они жили – приходили с работы,
ели суп с мелкой яичной лапшой, пересаживали цветы,
вешали занавески, воспитывали сына с дочерью, слушали,
как ветер мая в открытую форточку
дует.
 

Ставший третьим поэтическим лауреатом смолянин Антон Азаренков не боится быть куда классичней. Нет, он тоже предпочитает свободный стих, тоже втягивает в лирическую воронку самые разные сюжеты, от бытовых до бытийственных. Но при этом сам его тон, сам его внутренний ритм соотнесены с опытом ближайших предшественников. И это не традиционализм – просто литературные обстоятельства переменились. Если большинство твоих ровесников работает на грани слома, значит, слом и стал традицией. А обратиться через голову эпохи к высокой норме – всё равно что переступить через конвенцию, проявить ту поэтическую волю, без которой успеха не будет.

 
Энциклопедия детских страхов:
меня маленьким мама водила в секту.
Я до сих пор помню этот запах
дешёвой мебели. И все, кто
собирался в обычной двушке за чудесами
к вечеру обговорённой даты,
это толстые женщины с заплаканными глазами
и какие-то бородатые.
<…>
 
 
…Ночью душно даже с открытой форточкой.
Из-под курток в прихожей торчат не вешалки, а рога.
Часто-часто по сухой и шершавой жёрдочке
перебирает лапками попугай.
 

Кстати, случайная, но важная параллель: не попавшая в итоговую тройку, но заслужившая особого упоминания жюри Снежана Каримова тоже пишет в своей повести “Идущие полем” о детской травме, которая связана с верой родителей. Её героиня растёт в семье, где мать, разочарованная в жизни, ищет выхода из тупиков среди старообрядцев, и дети расплачиваются за материнский страх и материнскую растерянность. А ставший первым “прозаическим лауреатом” Павел Пономарёв из Рубцовска Алтайского края открывает подборку рассказов историей бегства автобиографического (как минимум тесно связанного с автором) героя – из шумного мира, где человек теряет себя, в глушь, где он себя находит. А может быть, и не вполне…

Значит ли это, что всё-таки есть очевидные пересечения и выстраивается общий поколенческий сюжет? Иногда начинает казаться, что – да, выстраивается. Скажем, прозаики, вошедшие в финал “Лицея”, довольно часто пользуются схожими приёмами и следуют общим трендам. Во многих текстах – в том числе включённых в эту книгу – поперёк торжествующего модерна возникают стилистические “ходы” советской прозы – и “деревенщиков”, и трифоновской школы. И это не вторичность, не повторение задов, а свободное литературное решение.

Ещё один повод для сомнения в начальном тезисе статьи – характерное распределение литературных сил. Словно кто-то властно поделил писателей по группам: либо яркая словесная игра, либо глубоко освоенный жизненный материал. Обычно бывает иначе; хитросплетение фабулы и сгущение стиля сочетаются с погружением в современность, в те пласты действительности, которые не проработаны предшественниками. А здесь – ставка на слово как таковое расходится со ставкой на рассказ о неизвестной части нашей жизни.

Считать ли использование узнаваемых ходов позднесоветской прозы и расхождение по стилистическим полюсам – общим поколенческим признаком? Стоят ли за этим отчётливый литературный выбор, демонстративная ориентация на прошлое и установка на безыскусность как приём? Нет. Потому что причина – в другом.

Окружающая нас российская жизнь содержит слишком много узнаваемых советских черт. Особенно за пределами крупных городов. Не изменилось место “маленького человека” в бюрократическом, обезличенном мире. Увяз в семидесятых элементарный быт, которого не коснулись веяния консюмеризма. И рассказать об этом проще и естественней, отыгрывая (именно отыгрывая, а не повторяя!) старые советские приёмы и ходы. Ну и литературный нарциссизм – не новое явление; многие славные прозаики начинали с этого, а потом – как тот же ранний Аксёнов – делали шаг от Себя к Другому.

Но продолжим знакомство с лауреатами третьего сезона. Второе место занял сибиряк Никита Немцев. Он, казалось бы, полная противоположность Павлу Пономарёву. Его рассказы – игровые, ироничные, с подвывертом; название сборника – “Ни ума, ни фантазии” – словно бы нарочно противонаправлено названию цикла рассказов Пономарёва “Мышиные песни”. Но на самом деле – поверх стилистических разногласий – их лирические герои аукаются; слишком нежные для этой грубой жизни, они ищут возможность закрыться, защититься от давления чужого, чуждого. Да, работают с травмой они по-разному. У Пономарёва юноша, играющий на флейте, бежит от дикости – в глушь; Немцев создаёт обманный шлейф ассоциаций, дробный, оскольчатый мир, в котором миллионы отражений прячут героя от опасности быть осмеянным и непонятым.

А писательница из города Березники Пермского края Анастасия Разумова в сюжетной повести “Дрожащий мост” (третье место) ставит в центр повествования трудного подростка. Он совершает преступление, он виновник, но на самом деле дети – жертвы, а преступники – взрослые. Создавшие вселенную одиночества, мир кровоточащих ран. Из этой вселенной бежит герой Пономарёва. В её пределах персонажам Немцева ничего не остаётся, как жонглировать иронией. Против неё идёт и главный герой Анастасии Разумовой. Причём идёт до конца, без оглядки…

Поскольку споры о том, кто достоин стать лауреатом, шли довольно жёсткие, позволю себе напомнить имена писателей, не попавших в желанную тройку, но сверкнувших в коротком списке. В поэзии это Александра Герасимова из Томска с циклом “Перемолчание” и ярко экспериментирующий Евгений Горон из Москвы – обоих жюри также удостоило особого упоминания. Воронежца Василия Нацентова и Евгению Баранову (Москва) отметил специальным призом журнал “Юность”. Самых добрых слов заслужили Ксения Правкина (Лосино-Петровский), Денис Безносов (Москва) и Эгвина Фет (Ставрополь). В разделе “Проза” за победу боролись на равных Родион Мариничев (Люберцы), написавший мощную антиутопию в духе альтернативной истории – “Западный перенос”, – и Малика Атей (Бадамбаева) из Алматы, представившая на конкурс роман “Я никогда не”, в котором слышатся то отголоски молодёжной прозы, то интонации Франсуазы Саган. И Тимур Валитов, уже громко заявивший о себе публикациями в лучших литературных журналах. И владеющий “судебным” материалом Сергей Кубрин из Пензы (“Хабиби”).

И москвич Игорь Белодед, отыгравший в повести “Синий кит” тему спорного расследования “Новой газеты” о клубах детей-самоубийц, и развернувший публицистический сюжет в неожиданном литературном направлении. И автор ещё одной антиутопии, “Плюсквамфутурум”, Борис Пономарёв (Калининград)…

В отличие от “просто” финалистов, лауреаты третьего сезона (как, видимо, и первых двух) получили и свою минуту славы, и пятиминутки ненависти; та же Разумова могла прочесть о своей прозе приязненный отзыв критика Ольги Тимофеевой (“Новая газета”) и отрицательный Николая Александрова – (“Эхо Москвы”). О лауреатстве Оксаны Васякиной с восторгом написал Глеб Морев, главный редактор Colta.ru, и с раздражением – часть поэтической тусовки. А сколько было сказано в глаза и за глаза… Вечная формула Ельцина “Не так сели” – любимая фраза литературной среды.

Но к этому нужно привыкать с самого начала. И к восхищению сверх меры, и к отвержению сверх разума, и к перешёптыванию за спиной. Иначе можно запросто сломаться, сгореть в двойном пламени восторга и отвержения, не состояться в жизни и в литературе. Пушкинский совет ещё никто не отменял.

 
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
 

От этого выбора не освободят ни премии, ни жёсткая критика, ни миф о литературных поколениях. Сам – свободно – один – не требуя.

Потому что словесность – это не конвейер по производству новых поколений, а почва для произрастания литературных личностей. Прочтите книгу – убедитесь в этом сами.

Председатель жюри премии “Лицей”
АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Павел Пономарёв
Мышиные песни. Сборник рассказов

Первое место

Беглец

1

Посреди снежной пустыни, насквозь продуваемой ветрами, неуклюже, как скворечники, стояли брошенные избы. Внешне они ещё сохраняли своё лицо – бревенчатые стены, крыши, ставни, ограды, – но внутри домов царили холод и пустота. Предприимчивые хозяева переехали в город. Остались лишь те немногие, кому нечего было терять: одичавшие философы поневоле и старухи, доживающие свой век.

Помнится, в девяностые мы с отцом искали в этих краях дачное место – какую-нибудь дешёвую избу с пятью сотками у забоки[1]. Брошенных домов и тогда было немало. Как тать, я проникал в чужие избы и с удивлением обнаруживал оставленные хозяевами вещи. Многое осталось нетронутым: старая мебель, посуда, книги, настенные часы. Прошлая жизнь людей мистически продолжалась в позабытых предметах, к которым и прикасаться-то было страшно, как к церковной утвари. После мы купили один из домов, очень ветхую избу, как и хотели, у самой забоки. Забока представляла собой смешанный лесок, тянувшийся вдоль берега Алея, на краю деревни. Вот сюда-то я и приехал со своим рюкзаком.

Последний узел, связывающий меня с цивилизацией, был развязан, ибо чёрные тополя у реки видели, как мой телефон, совершив акробатический трюк, улетел в дальний сугроб. Я не стал смотреть, кто звонит, то ли от гордости свободного человека, то ли от страха вернуться в прежнюю жизнь. Звучали последние такты хоральной прелюдии Баха, когда я подходил к забору и недоверчиво всматривался в неподвижную заоконную тьму.

2

В новом жилище оказалось достаточно разного рода вещей, чтобы существовать. Дом состоял из двух комнат и холодной сарайки, которую после я завалил кучей хвороста, благо забока была рядом. В большой комнате, ставшей местом размышлений и спальней, находилась железная кровать. Справа от кровати возле окна висела книжная полка, на которой вместо книг пылилась бумажная икона и чернел кусок хозяйственного мыла. Там же был стол, украшенный сухими цветами в стеклянной банке, и пара стульев. Другая – небольшая комната, где находилась русская печь, служила кухней.

Первое, с чем я начал бороться, – это пронизывающий до костей холод. Он был всюду. Казалось, холод зарождался где-то на розовеющем степном горизонте, затем невидимым остриём пронзал обмороженную лесную глушь, пробирался к жилищу и сквозь многочисленные щели вползал в не защищённое огнём пространство, где был человек. Этот человечишка смешно приседал, суетился, неумело складывал хворост и ронял спички на промёрзшие доски. Наверное, холод сравнивал меня с теми старожилами, которые благоговейно склоняются над печью и через мгновение рождают пламя. Холод смеялся.

Вскоре изба ожила. На печи в ржавом ведре парил кусок январского сугроба. В доме было грязно, и я решил вымыть пол и стереть пыль с немногочисленной мебели. Уже в сумерках, при мигающем свете керосиновой лампы, я принялся разбирать рюкзак. Половина накопленных с академической стипендии денег была потрачена на консервы, спички, сигареты и прочие вещи, необходимые в быту. Другую половину оставил на жизнь. Хоть я точно и не знал, есть ли в этой глуши жизнь, да и не слишком-то задумывался о завтрашнем дне. Ощутив домашнее тепло, я снял куртку и закурил. На столе темнела стопка привезённых книг – на случай, если мозг начнёт давать сбои и придётся усмирять его с помощью готовой реальности.

 

Русская печь, вросшая некогда в основание избы, пробудила древние запахи жилища. Я чувствовал то горечь степной полыни, то сладковатую вонь июльского хлева, то пчелиные ароматы зимовника[2]. Всё здесь было просто и страшно. Моя изба была, конечно, язычница. И я отдавал должное её поверьям, подкладывая в огонь острые сучья, стараясь делать это вдумчиво и неторопливо. Мне подумалось – как же хорошо сидеть здесь одному, молчать и быть самим собой.

Я перерубил провод, связывающий меня с миром, но осталась память. Надев валенки, я вышел в беззвучную тьму, лишь через минуту разглядев очертания двора и – вдали – плотную лесную глушь. Память надеялась уколоть мыслями о городе, о суетном прошлом, но древний холод и дивная тишина этих мест делали мысли беспомощными. Они растворялись в хаосе ночного неба – без единой звезды. В этом безмолвии было много жизни. Казалось, древние духи и ныне живут здесь: в деревьях, в старых колодцах, в стенах и половицах моей избы. Духи присматриваются, принюхиваются ко мне, чуя смрадную вонь большого города, но пока не трогают, наблюдают, что со мной станет потом.

Спать я лёг одетым, не решившись доверить наготу необжитому месту, подумав, что и дом со своими духами считает меня пока что чужаком. От усталости заснул я довольно быстро.

3

Наутро я увидел страшный сон. Передо мной стоял бородатый человек лет тридцати, в грязной фуфайке и валенках, и угрожающе размахивал руками, не произнося при этом ни слова. Он только мычал и выразительно лупал большими голубыми глазами. Поняв, наконец, что это не сон, я попытался сообразить, что ему от меня нужно. Мельком вспомнил, что ночью не запер уличную дверь на засов, и это меня испугало. Тем временем язык жестов пришельца сообщал, что его не нужно бояться, что он свой: лицо с вытаращенными глазами сделалось подчёркнуто незлобивым и улыбалось. Всё его поведение выражало детское “давай дружить”, но мне, добровольному затворнику, эта идея не очень-то нравилась. Уехав от людей, я и не думал встречаться здесь с кем бы то ни было, тем более с сумасшедшими.

Пока я напяливал куртку, немой суетился у печи и, кажется, собирался её растопить. Поскольку я не вставал ночью и не подкладывал дров, изба почти остыла. Молча наблюдая, как неизвестный, не переставая улыбаться, чиркает спичками и мнёт газетную бумагу, я чувствовал себя беспомощным идиотом. Наконец, достав из рюкзака ручку с блокнотом, я жестом подозвал немого и написал: “Я не вор. Это дом моих родителей. Приехал собирать фольклор”. Пришелец с интересом прочёл сообщение и добавил от себя корявым почерком: “Я Федя. Увидел следы… (нрзб.) что за хрень… (нрзб.) решил посмотреть”. Продолжение переписки представляло собой примерно следующее.

Я: Здесь ещё живёт кто-нибудь?

Он: Две бабки в низинке, одна мёртвая.

Я: Что ты тут делаешь?

Он: Бухаю. Жена бросила… (нрзб.) хожу на прорубь.

Я: В деревне есть магазин?

Он: Раз в неделю… на грузовике…

Я подумал: это хорошо, что он немой. Деревня словно бы запрещала произносить лишние необдуманные слова, но только самые нужные – из глубины сердца. Гость исчез так же неожиданно, как и появился, оставив после себя тепло и крепкий древесный запах перегара.

4

В течение дня я лениво слонялся по дому, подолгу смотрел в окно на черневшие избы, пару раз выходил во двор по нужде. Открыл банку консервов, но ел без аппетита. Лёжа на кровати, наугад брал привезённые книги, открывал где придётся, читал и сознавал, что читаемое мне неинтересно. Всякий раз мне слышался бубнящий в самое ухо голос автора, разъяснявший какие-то важные вопросы о человеке, свободе, войне… Каждое слово – амбиция, каждая фраза – попытка заявить о себе в вечности.

Здесь я отдыхал от городского многословия, очищался от информационной блевотины, где одно высказывание имело тысячу подтекстов и в итоге оборачивалось ничем. В деревне же царила немота. Редко где залает собака или ветер заденет сухую траву. Умом я понимал, что это и есть жизнь, что в тишине – красота, что нужно отбросить всё лишнее и просто быть счастливым. Но одиночество напоминало о себе… как старая, лишь на время затаившаяся болезнь.

Когда я услышал беспокойный стук в окно, был уже вечер. Я выглянул, но увидел лишь заснеженный по горло забор и густые деревенские сумерки. Через минуту вошёл Фёдор. Он улыбался, мычал и застенчиво суетился на пороге, шурша жёлтым пакетом. Изба услыхала глухой звук. К моему удивлению, на столе появилась крупная зелёная бутыль с самогоном. “Наверное, так надо”, – подумал я и страшно обрадовался.

Мне не приходилось выпивать с глухонемым человеком. Я разлил самогон по стаканам и открыл консервы. Мы молчали и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Мне казалось, он видит меня насквозь, но отвести взгляда я не мог. Иначе – как бы мы понимали друг друга…

Глаза Фёдора были ясны и выразительны, как у ребёнка. Я пытался представить ту белую тишину в его голове, не знавшей ни шума природы, ни музыки человеческой, способной вывернуть душу наизнанку – стереть в пыль или же опрокинуть в божественную красоту. Впрочем, бессмысленного шума в мире куда больше, чем музыки. Глухота обостряла зрение и позволяла видеть человека, природу, время – как бы изнутри. Словесная паутина не зашоривала реальность. Такой взгляд невозможно обмануть.

Мы выпивали, а Федя что-то “рассказывал”, и всё его подвижное тело было подчинено мысли. Когда он бил кулаком по ладони, словно заколачивал гвозди, я понимал, что речь идёт о суке-жене. Когда рука указывала в сторону реки, а голубые глаза становились величиной с небо, я догадывался, что Федя говорит о рыбалке и о том, какая неведомая рыба водится в речной проруби.

Довольно скоро я захмелел, за окном было черно. Федя яростно дирижировал невидимым оркестром, исполнявшим симфонию его жизни. В этой музыке было всё – и радость, и одиночество, и отчаянный призыв налить ещё. Я слушал и блаженно созерцал пустеющую бутыль. По избе медленно, как осенняя паутина, плавал табачный дым, превращая реальность в сновидение…

5

Не помню точно, как мы оказались на улице. В распахнутой куртке и с сигаретой в зубах я наблюдал впереди силуэт Фёдора, решительно уходящего в темноту. Стоило бы тогда задуматься, куда он меня тащит в самую ночь, но я ему доверял и расценивал происшествие как новый приключенческий манёвр. “Наверное, так надо”, – снова подумал я.

Казалось, не прошло и пяти минут, как мы подошли к бревенчатой хибарке, в окне которой горел странный мерцающий свет. На самом деле мы плелись по сугробам не меньше часа. Рук я не чувствовал, и попытка закурить кончилась тем, что выронил все сигареты в снег вместе со спичками.

Войдя в чужую избу, я не ощутил ожидаемого тепла. Мой взгляд скользнул по длинному домотканому половику, ведущему из кухни в зал, и в ужасе застыл на раскрытом гробу с покойницей. В гробу желтела сморщенная старушонка, крепко держа своими скрюченными пальцами церковную свечку.

– Замёрзли, небось, а я и не топила, чтоб Марфушу не потревожить, – сказала вторая, живая старушка, приветливо качая головой.

Больше в избе никого не было.

– Вот хорошо, Федя, что друга привёл, будет с кем могилку для Марфуши выдолбить, – пропела бабушка. – Он пишет, вы учёный, хальклор собираете. Я, грешным делом, подумала: мож, человек по Марфуше хоть Псалтирь почитает. Я-то ослепла совсем, а Марфуша дюже сильно в Господа веровала, царство ей небесное… отмучилась…

Старушка заохала, закачалась, я уж подумал, что сейчас расплачется и запричитает. А она только коснулась ладонью ног умершей подруги и, тихо улыбаясь, смотрела.

– Вы не стойте, – снова заговорила она, – мож, вам с морозу водочки налить? Я ведь припасла на поминки-то.

Бабушка усадила нас за стол. Мне она налила крепкого чая с чабрецом и пододвинула тарелку с пряниками, к которым я так и не притронулся. Феде поставила рюмку водки, порезав на закуску рыбный пирог.

– Кушайте, не стесняйтесь. Вам силы нужны, мёрзлую-то землю колупать. Ежели Степан до завтра на машине поспеет, оно и легче втроём-то… Да он, говорят, запил. Люди вторую неделю хлеба не видят. Мне так внучка к поминкам привезла всего, еле добралась… “Степан в жопе чурбан” – так его в детстве дразнили, прости господи… А у Марфуши кроме меня никого. Не дай бог так вот одному век доживать. Да теперь ничего, отмучилась…

Хозяйка налила себе рюмку водки, выпила за раз, чуть занюхав рукавом, и продолжила:

– Мы ведь с ей с юности ещё дружили… при колхозе. Я на трахторе, она дояркой. Мужики-то все на войну ушли. Вот бабы и держали колхоз… Помню, она с похоронкой-то как прибежит да как заголосит: “Ой, Маруся, без мужика я теперича, повешусь я”. Бог миловал, языком только болтала. А после того, значит, как муж её погиб, шибко боговерующая она стала, прям как монашка. Иконы дедовские на чердаке отрыла, платок себе чёрный на голову повязала – чисто монашка! Вот, Марфуша, – повернулась она в сторону гроба, словно оправдываясь, – людям рассказываю про жизнь нашу горемычную, а ты отдыхай… Ну вот. А время-то лютое было: нет, говорят, Бога… и всё тут. Над ей уж и люди стали посмеиваться, а она своего церковного не оставляет. Когда в город разрешили выезжать, после этого уже, Сталина-то, она и в церковь стала ездить, на свою-то голову. А там батюшка её не то остриг, не то подстриг, я уж и не знаю, как это у церковных людей называется. Только после этого она совсем молчуньей стала: из дому не выходит, сидит, бусины перебирает. Она из старых бус чётки себе молитвенные сделала. Одним хозяйством только и кормилась…

1Забока (сиб.) – берег, край, обочина, лесок вдоль берега речки, озера; урема; ветвь или часть чего-либо, отделившаяся вбок; речной рукав, образующий с настоящим руслом остров. – Примеч. ред.
2Зимо́вник – помещение для зимнего хранения ульев с пчёлами. – Примеч. ред.

Издательство:
Издательство АСТ