Поэмы

«Страдания нас породнили»
(О поэмах Н. А. Некрасова 1850-70-х годов)

«Бесконечная тянется дорога, и на ней, вслед промчавшейся тройке, с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым, грубым колесом. Другая дорога, уходящая в зимний лес, и близ нее замерзающая женщина, для которой смерть – великое благословение… Опять бесконечная тянется дорога, та, страшная, которую народ прозвал проторенной цепями, и по ней, под холодной далекой луной, в мерзлой кибитке, спешит к своему изгнаннику-мужу русская женщина, от роскоши и неги в холод и проклятие» – так писал о творчестве Некрасова русский поэт серебряного века К. Бальмонт.

Стихотворением «В дороге» Некрасов начал свой путь, поэмой о странствиях по Руси мужиков-правдоискателей он его закончил. В характере Некрасова с детских лет укоренился тот дух правдоискательства, который искони был присущ его землякам, крестьянам-отходникам, костромичам и ярославцам. Сама любовь поэта к русскому народу была, по словам Ф. М. Достоевского, «как бы исходом его собственной скорби по себе самом… В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой». Некрасов «не нашел предмета любви своей между людей, окружавших его», не принял того, «что чтут эти люди и перед чем они преклоняются. Он отрывался, напротив, от этих людей и уходил к оскорбленным, к терпящим, к простодушным, к униженным… и бился о плиты бедного сельского родного храма и получал исцеление. Не избрал бы он себе такой исход, если б не верил в него… А коли так, то, стало быть, и он преклонялся перед правдой народною… признал истину народную и истину в народе…».

1

В многоголосье некрасовской лирики уже заключался, как в зерне, могучий эпический заряд его поэзии, таилась энергия выхода ее за пределы лирического сознания на широкий эпический простор. Стремление поэта к широкому охвату народной жизни приводило к созданию больших произведений, поэм, одним из первых опытов которых стала поэма «Саша». Она создавалась в счастливое время подъема общественного движения, на заре 1860-х годов. В стране назревали крутые перемены, появлялись люди сильных характеров, твердых убеждений. В отличие от культурных дворян, они были выходцами из общественных слоев, близко стоявших к народу. В поэме «Саша» Некрасов хотел показать, как формируются эти «новые люди», чем они отличаются от прежних героев – «лишних людей», идеалистов 1840-х годов.

Духовная сила человека, по Некрасову, питается кровными связями его с родиной, с народной святыней. Чем глубже эта связь, тем значительнее оказывается человек. И наоборот, лишенный «корней» в родной земле, человек превращается в слабое, безвольное существо. Поэма открывается лирической увертюрой, в которой повествователь, как блудный сын, возвращается домой, в родную русскую глушь, и приносит слова покаяния матери-Родине.

Иначе ведет себя человек его круга, культурный русский дворянин Агарин – бесспорно умный, одаренный и образованный. Но в характере этого «вечного странника» нет твердости и веры, потому что нет животворящей и укрепляющей человека любви к Родине и народным святыням:

 
Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет:
Верить, не верить – ему все равно,
Лишь бы доказано было умно!
 

Агарину противопоставлена в поэме дочь мелкопоместных дворян, юная Саша. Ей доступны радости и печали простого деревенского детства: по-народному чувствует она природу, любуется праздничными сторонами крестьянского труда на кормилице ниве, жалеет срубленный лес.

В повествование о встрече Агарина с Сашей Некрасов искусно вплетает евангельскую притчу о сеятеле. Христос в этой притче уподоблял просвещение посеву, а его результаты – земным плодам, вырастающим из семян на трудовой, плодородной ниве. Чем лучше удобрена почва на этой ниве, чем ласковее освещена она солнышком, чем щедрее напоена весенней влагой, тем богаче ожидаемый урожай. В поэзии Некрасова народный заступник и учитель обычно называется «сеятелем знанья на ниву народную». В поэме «Саша» в роли такого «сеятеля» выступает Агарин, а благодатной «почвой» оказывается душа юной героини.

Агарин вторгается в патриархальный мирок деревенских старожилов как человек странного душевного склада, непонятной манеры поведения и культуры. Рассказ о его появлении в деревне ведет в поэме не автор, а отец Саши, наивный провинциал. Даже описанный им портрет Агарина – «тонок и бледен», «мало волос на макушке» – содержит простонародное суждение о красоте и достоинстве человека по его физическому здоровью. Из речей Агарина, переданных устами патриархального дворянина, выветривается их высокое интеллектуальное содержание, они окрашиваются в сказочный колорит:

 
Есть-де на свете такая страна,
Где никогда не проходит весна…
 
 
Право, как песня слова выходили.
Господи! сколько они говорили!..
Много видал я больших городов,
Синих морей и подводных мостов…
 

Слова Агарина видоизменяются, пронизываются народными представлениями о стране обетованной за синими морями, где зимы не бывает и где живет человек в довольстве и справедливости. В патриархальной «наивности» восприятия есть мудрый здравый смысл народа, который помогает Некрасову национально укоренить сильные, а также оттенить и высмеять слабые стороны героя. Взгляд «добрых людей» простодушен, но целен, а потому и особенно чуток в оценке противоречий Агарина.

В то же время характеристика «современного героя» осложняется психологической самохарактеристикой рассказчика, не способного объяснить сложный внутренний мир интеллектуального героя и подыскивающего для странностей Агарина удобопонятную внешнюю причину:

 
Ты нам скажи: он простой человек
Или какой чернокнижник-губитель?
Или не сам ли он бес-искуситель?
 

В рассказе старого помещика об Агарине постоянно струится эта двойственная ирония, так что автор находится и не на стороне Агарина, и не на стороне «славных людей»: он где-то посередине, он весь в предчувствии нового героя, в ожидании грядущего синтеза, живого плода, который принесет рождающаяся к сознательной интеллектуальной жизни Саша. Образ Агарина при этом обобщается и символизируется, превращается в «сеятеля»:

 
А остальное все сделает время,
Сеет он все-таки доброе семя!
 

Художественный интерес автора сосредоточен не только на сатирическом изображении «современного героя» и не только на ироническом саморазоблачении ограниченного патриархального сознания, а в первую очередь на том зарождающемся синтезе, который может произойти в результате столкновения и слияния двух этих сил и стихий русской жизни. Социалистические мечтания, упования на «солнце правды», которыми покоряет Сашу Агарин в свой первый приезд, как спелые зерна падают в плодородную почву ее сердобольной, христиански отзывчивой души и обещают дать в будущем «пышный плод». Что для Агарина было и осталось лишь словом, для Саши окажется делом всей ее жизни:

 
В добрую почву упало зерно —
Пышным плодом отродится оно!
 

2

Лирическая поэма «Тишина» знаменует существенный поворот в творчестве Некрасова. Поиски русской идеи, отраженные в некрасовских поэмах середины 1850-х годов («Саша», «В. Г. Белинский» и «Несчастные»), были связаны с культом героев, выдающихся исторических личностей. К народу поэт выходил опосредованно, через характеры «народных заступников». Судьбы России он связывал с успешным сближением интеллигенции и народа, причем творческой силой этого сближения он считал интеллигенцию, несущую в народ свет истины, «солнце правды». В «Тишине» происходит решительное смещение акцентов. Именно народ оказывается здесь творцом истории и носителем духовных ценностей, которые должна принять русская интеллигенция. В «Тишине» поэт лирически приобщается к народным святыням, но еще не погружается аналитически в крестьянские характеры. «Тишина» – лишь преддверие поэм о народе, восхождение мироощущения поэта до идеала, который поможет ему в «Коробейниках» и «Морозе, Красном носе» осветить изнутри крестьянскую жизнь.

Начало этой поэмы напоминает продолжение лирического стихотворения «В столицах шум…». Там, вслед за ощущением разрыва между суетою столиц и тишиной деревень, открылась поэту душевная даль, как только он соприкоснулся с «матерью-землею» и «колосьями бесконечных нив». Две первые строки «Тишины» – своеобразная прелюдия к поэме. Не случайно они отделены многоточием, паузой. Скользят и тают в сознании замки, моря и горы, а с ними вместе и тот душевный разлад, который они породили. Поэту открывается «врачующий простор» России. Хандра и уныние уже оттеснены внезапным чувством полноты жизни. В контакте с Родиной поэт надеется «одолеть свою судьбу», перед которой он «погнулся» в столице и за границей. Лирическую исповедь пронизывает народный склад ума, народное отношение к бедам и несчастьям – «наше горе», «русская печаль». Даже внутренний порыв поэта растворить, рассеять горе в природе соответствует типичной психологической ситуации народной песни:

 
Разнеси мысли по чистым нашим полям,
По зеленым лужкам…
 

Созвучна народной песне масштабность, широта поэтического восприятия:

 
Высоко солнце всходило, далеко осветило
Во все чистое поле, через синее море…
 

Поэт почувствовал себя странником, блудным сыном, возвращающимся к матери-Родине из-за «дальнего Средиземного моря». Синие моря и дальние заморские страны русских сказок и народных песен широкой волной поэтических ассоциаций заполняют поэму, входят в авторское сознание. Постоянно ощущается здесь исторически сложившееся и закрепленное сказочно-песенными формами народного искусства отношение к родине и чужбине – заморской стороне.

Традиционная лексика, определяющая душевные переживания российского интеллигента, теряет в поэме свою экспрессивность, окружается словами, имитирующими народный тип мышления:

 
Я там не свой: хандрю, немею…
 

«Там» – это «за дальним Средиземным морем». Прямое столкновение слов хандра и дальнее Средиземное море выглядело бы как стилистический винегрет. Но поэт окружает книжное слово фольклорными словами и образами, они «опекают» его со всех сторон и как бы присваивают себе. В поисках «примиренья с горем», в теме судьбы, которую «не одолеть» на чужбине, скрываются поэтические намеки на древнерусскую персонификацию «злой судьбы», «горькой доли», «горя-злочастия». Даже романтический «ропот укоризны» олицетворяется у Некрасова по законам фольклорной поэтики: «за мною по пятам бежал».

Крестьянская Русь в «Тишине» предстает в собирательном образе народа-героя, подвижника русской истории. В памяти поэта проносятся недавние события Крымской войны и обороны Севастополя:

 
Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный крик тележный,
Печальный, как народный стон!
Русь поднялась со всех сторон,
Все, что имела, отдавала
И на защиту высылала
Со всех проселочных путей
Своих покорных сыновей.
 

Воссоздается событие эпического масштаба: в глубине крестьянской жизни, на русских проселочных дорогах свершается единение народа в непобедимую Русь перед лицом общенациональной опасности. В поэме воскрешаются мотивы древнерусских воинских повестей и фольклора. В период роковой битвы у автора «Слова о полку Игореве» «реки мутно текут», а у Некрасова «черноморская волна, еще густа, еще красна». В народной песне: «где мать-то плачет, тут реки прошли, где сестра-то плачет, тут колодцы воды», а у Некрасова:

 
Прибитая к земле слезами
Рекрутских жен и матерей,
Пыль не стоит уже столбами
Над бедной родиной моей.
 

В поэме укрепляется вера Некрасова в народные силы, в способность русского мужика быть творцом национальной истории. Народ в «Тишине» предстает героем в «терновом венце», который, по словам поэта, «светлее победоносного венца». Светлее потому, что это героизм духовный, подвижнический, осененный образом Спасителя, увенчанного колючими терниями. Крымская война закончилась поражением России, сдачей Севастополя, потерей на долгие годы Черноморского флота. Но физическое поражение компенсировалось духовной победой народа-страстотерпца, не щадившего себя на бастионах, проявившего чудеса храбрости и готовность умереть «за други своя».

По мере того как поэт приобщается к общенародному чувству, изменяется его душевное состояние, обретая спокойствие и гармонию в восприятии мира. В первой главе природа России вызывает захватывающее ощущение дали, что и оправдано психологически настроением человека, еще только вырывающегося из тяжелого состояния душевной замкнутости. Он жаждет почувствовать безбрежность, его увлекает простор, равнинность России. Пейзаж накладывается широкими и щедрыми мазками, которые создают ощущение далекой перспективы, освежающего простора. Поэт как бы стремится взлететь над миром в этом чувстве бодрящей легкости, свободы, воздуха.

В четвертой, заключительной главе пейзаж получает иную окраску: появляются мягкие тона, подчеркнутая экспрессивность и масштабность картин природы стушевывается, они становятся более теплыми, интимными, ласкают и радуют взор. Живая степь волнующейся ржи без конца и без края сменяется шелковистой зеленью лугов, тревожная суровость русских рек – неподвижной гладью озер в травянистых коврах берегов. В тональности пейзажа четвертой главы затухает порывистость и напряженность, уходят тревожные образы грозы, бури, шума лесов. Природа заботливо охраняет теперь душевный покой поэта, только что выдержавшего борьбу, окружает его тенистыми ветвями березовых рощ, стелет путь зелеными листьями, втягивает поэта в свою благодатную глушь. Сделать частью своего душевного мира эту глушь и в соединении с нею получить источник жизненных сил поэт смог лишь тогда, когда обнаружил в крестьянине душу живого человека, такую же безбрежную, как и приволье русской природы. Тишина в душе поэта сливается здесь с народной тишиною, ибо в ней поэт почувствовал не «смертельный сон», а «вековую тишину», историческую думу народа. Сквозь героические события Крымской войны воспринимает теперь поэт и крестьянина-пахаря, несмотря на горе, нужду и мирские треволнения бодро шагающего за сохой:

 
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И Богу уступай – не споря…
 

В «Тишине» не только прославляется народный подвиг, но и происходит сердечное приобщение поэта к его первоисточнику, к общенародной святыне, к тому духовному ядру, на котором держится русский национальный характер в тысячелетней отечественной истории:

 
Храм воздыханья, храм печали —
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил —
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
 

«Вот слияние интеллигенции с народом, полнее и глубже которого нет, – сказал по поводу этих стихов русский религиозный мыслитель начала XX века С. Н. Булгаков. – Но многие ли из интеллигентов, читателей и почитателей Некрасова, склонялись перед этим „скудным алтарем“, соединяясь с народом в его вере и молитве? Скажу прямо: единицы. Масса же, почти вся наша интеллигенция, отвернулась от простонародной „мужицкой“ веры, и духовное отчуждение создавалось между нею и народом».

Характерно у Некрасова именно русское приобщение к национальной святыне – не в уединенной и обособленной, но в общей с верующим народом соборной молитве. Церковь для Некрасова не только молитвенное братство ныне живущих православных христиан, но и «собор» ушедших поколений, которые вместе с народом и поэтом предстоят сейчас «пред этим скудным алтарем». Как русский человек, Некрасов верит, что христианская святость и благодать нисходит на «собор» верующих душ, соединенных любовью. В письме к Л. Н. Толстому от 5 мая 1857 года, в период работы над поэмой «Тишина», Некрасов так сформулировал эту мысль: «Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению – страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы – и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука… Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу – и Вы придете в отчаяние».

3

И вот в следующей поэме – «Коробейники» – Некрасов пытается расширить круг своих читателей. Поэма из народной жизни посвящается «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды Костромской губернии)». Она адресована не только столичному, но и деревенскому читателю, грамотному мужику. Некрасов ищет опоры в народе и одновременно хочет помочь народу познать самого себя – в самом замысле поэмы реализуется провозглашенная им «круговая порука».

«Коробейники» – поэма-путешествие. Бродят по сельским просторам торгаши, мужики-отходники – старый Тихоныч и молодой его помощник Ванька. Перед их любознательным взором проходят одна за другой пестрые картины жизни кризисного, тревожного времени. Сюжет дороги превращает поэму в широкий обзор российской провинциальной действительности. Все, что происходит в поэме, воспринимается глазами народа, всему дается крестьянский приговор. Главные критики и судьи – не патриархальные мужики, а «бывалые», много повидавшие в своей страннической жизни и обо всем имеющие свое собственное суждение. В России, которую они судят, «все переворотилось»: старые устои жизни разрушаются, новое находится в брожении. Вкладывая в уста народа резкие антиправительственные суждения, Некрасов не грешит против правды. Многое тут идет от его общения со старообрядцами, к числу которых принадлежал и Гаврила Яковлевич Захаров. Оппозиционно настроенные к царю и его чиновникам, они резко отрицательно оценивали события Крымской войны, усматривая в них признаки наступления последних времен перед вторым Христовым пришествием.

В этом же убеждают коробейников их наблюдения над жизнью господ, порвавших связи с Россией, проматывающих в Париже трудовые крестьянские денежки на дорогие и пустые безделушки. Характерной для нового времени представляется им история Титушки-ткача. Крепкий, трудолюбивый крестьянин стал жертвою творящегося в стране беззакония и превратился в «убогого странника» – «без дороги в путь пошел». Тягучая, заунывная песня его, сливающаяся со стоном разоренных российских сел и деревень, со свистом холодных ветров на скудных полях и лугах, готовит в поэме трагическую развязку. В глухом костромском лесу коробейники гибнут от рук такого же «странника», убогого и бездорожного, – отчаявшегося лесника, напоминающего и внешне то ли «горе, лычком подпоясанное», то ли лешего – жутковатую лесную нежить.

Трагическая развязка в поэме спровоцирована и самими коробейниками. Это очень совестливые мужики, критически оценивающие и свое торгашеское ремесло. Трудовая крестьянская мораль постоянно подсказывает им, что, обманывая братьев мужиков, они творят неправедное дело, «гневят Всевышнего», что рано или поздно им придется отвечать перед Ним за «душегубные дела». Потому и приход их в село изображается как искушение для бедных девок и баб. Вначале к коробейникам выходят «красны девушки-лебедушки», «жены мужние – молодушки», а после «торга рьяного» – «посреди села базар», «бабы ходят точно пьяные, друг у дружки рвут товар». Как приговор всей трудовой крестьянской России своему неправедному пути, выслушивают коробейники бранные слова крестьянок:

 
Принесло же вас, мошейников!
Из села бы вас колом.
 

И по мере того как набивают коробейники свои кошельки, все тревожнее они себя чувствуют, все прямее, все торопливее становится их путь, но и все значительнее препятствия. Поперек их пути становится не только русская природа, не только потерявший себя лесник. Как укор коробейнику Ваньке – чистая любовь Катеринушки, той самой, которая предпочла всем щедрым подаркам, всему предложенному «богачеству» – «бирюзовый перстенек», символ этой любви. Неспроста именно этот эпизод из поэмы Некрасова выхватил чуткий русский народ и превратил в свою песню – «великую песню», по определению А. Блока.

В трудовых крестьянских заботах топит Катеринушка после разлуки с милым свою тоску по суженому. Вся пятая главка поэмы, воспевающая самозабвенный труд и самоотверженную любовь, – упрек торгашескому ремеслу коробейников, которое уводит их из родимого села на чужую сторону, отрывает от трудовой жизни и народной нравственности. В ключевой сцене выбора пути окончательно определяется неизбежность трагического финала в жизни коробейников. Они сами готовят свою судьбу. Опасаясь за сохранность тугих кошельков, они решают идти в Кострому «напрямки». Этот выбор не считается с непрямыми русскими дорогами («Коли три версты обходами, прямиками будет шесть»). Против коробейников, идущих прямиком и напролом, как бы восстают дебри русских лесов, топи гибельных болот, сыпучие пески. Тут-то и сбываются их роковые предчувствия, и настигает их ожидаемое возмездие.

Примечательно, что преступление «Христова охотничка», убивающего коробейников, совершается без всякого материального расчета: деньгами, взятыми у них, он не дорожит. Тем же вечером, в кабаке, «бурля и бахвалясь», в типично русском кураже, он рассказывает всем о случившемся и покорно сдает себя в руки властей. В «Коробейниках» ощутима двойная полемическая направленность. С одной стороны, тут урок реформаторам-западникам, которые, направляя Россию по буржуазному пути, не считаются с особой «формулой» русской истории, о которой говорил Пушкин. А с другой стороны, здесь урок радикалам-нетерпеливцам, уповающим на русский бунт и забывающим, что он бывает «бессмысленным и беспощадным».

4

Вскоре после крестьянской реформы 1861 года в России наступили «трудные времена». Начались преследования и аресты: сослан в Сибирь сотрудник «Современника» поэт М. Л. Михайлов, арестован Д. И. Писарев, летом 1862 года заключен в Петропавловскую крепость Чернышевский, а вслед за этим и журнал Некрасова правительственным решением приостановлен на шесть месяцев. Нравственно чуткий поэт испытывал стыд перед друзьями, которых уносила борьба. Их портреты со стен квартиры на Литейном смотрели на него «укоризненно». Драматическая судьба этих людей тревожила его совесть. В одну из бессонных ночей, вероятнее всего во владимирской усадьбе Алешунино, в нелегких раздумьях о себе и опальных друзьях выплакалась у Некрасова великая покаянная песнь – лирическая поэма «Рыцарь на час», одно из самых проникновенных произведений о сыновней любви поэта к матери, покаянной любви к Родине. Все оно пронизано глубоко национальными православно-христианскими исповедальными мотивами. Подобно Дарье, Матрене Тимофеевне, другим героям и героиням своего поэтического эпоса, Некрасов в суровый судный час обращается за помощью к материнской любви и заступничеству, как бы сливая в один образ мать человеческую с Матерью Божией. И вот совершается чудо: образ матери, освобожденный от тленной земной оболочки, поднимается до высот неземной святости.

 
Треволненья мирского далекая,
С неземным выраженьем в очах…
 

Это уже не земная мать поэта, а «чистейшей любви божество». Перед ним и начинает поэт мучительную и беспощадную исповедь, просит вывести заблудшего на «тернистый путь» в «стан погибающих за великое дело любви».

Рядом с культом женской святости в поэзии Некрасова мы получили, по словам Н. Н. Скатова, «единственный в своем роде поэтически совершенный и исторически значимый культ материнства», который только и мог создать русский национальный поэт. Ведь «вся русская духовность, – утверждал Г. П. Федотов, – носит богородичный характер, культ Божией Матери имеет в ней настолько центральное значение, что, глядя со стороны, русское христианство можно принять за религию не Христа, а Марии». Крестьянки, жены и матери, в поэзии Некрасова в критические минуты их жизни неизменно обращаются за помощью к Небесной Покровительнице России. Несчастная Дарья, пытаясь спасти Прокла, за последней надеждой и утешением идет к Ней.

 
К Ней выносили больных и убогих…
Знаю, Владычица! знаю: у многих
Ты осушила слезу…
 

Когда Матрена Тимофеевна бежит в губернский город спасать мужа от рекрутчины, а семью – от сиротства, она взывает к Богородице, «касаясь снежной скатерти горящей головой»:

 
Открой мне, Матерь Божия,
Чем Бога прогневила я?
 

«Рыцарь на час» – произведение русское в самых глубоких своих основаниях и устоях. Поэму эту Некрасов очень любил и читал всегда «со слезами в голосе». Сохранилось воспоминание, что вернувшийся из ссылки Чернышевский, читая «Рыцаря на час», «не выдержал и разрыдался».

В обстановке спада общественного движения 1860-х годов значительная часть радикально настроенной интеллигенции России потеряла веру в народ. На страницах «Русского слова» одна за другой появлялись статьи, в которых мужик обвинялся в грубости, тупости и невежестве. Чуть позднее и Чернышевский подаст голос из сибирских снегов. В «Прологе» устами Волгина он произнесет приговор «жалкой нации, нации рабов»: «снизу доверху все сплошь рабы». В этих условиях Некрасов приступает к работе над новым произведением, исполненным светлой веры и доброй надежды, – к поэме «Мороз, Красный нос».

Первотолчком к ее рождению могли послужить и события личной жизни. На исходе лета 1862 года Некрасов пребывал в состоянии тревоги и растерянности, потеряв верных друзей и оказавшись не у дел после приостановки издания «Современника». Поздней осенью 1862 года он получил известие о смерти отца, добрые отношения с которым после разрыва отроческих лет были давно восстановлены. Некрасов уехал в Грешнево, распоряжался строительством нового родового склепа в Абакумцеве, неподалеку от могилы умершей в 1841 году матери, хлопотал об устройстве на собственные средства начальной школы для крестьянских детей со священником Благовещенской церкви. Тяжелое состояние духа нашло отражение в посвящении к сестре, Анне Алексеевне Буткевич, которым поэма и открывается. Обращение к «сеятелю и хранителю» в трудные минуты жизни всегда действовало на поэта исцеляюще. Так случилось и на этот раз.

Центральное событие «Мороза…» – смерть крестьянина, и действие в поэме не выходит за пределы одной крестьянской семьи. В то же время и в России и за рубежом ее считают поэмой эпической. На первый взгляд это парадокс, так как классическая эстетика считала зерном эпической поэмы конфликт общенационального масштаба, воспевание великого исторического события, всколыхнувшего и объединившего весь народ, оказавшего большое влияние на судьбу нации.

Однако, сузив круг действия в поэме, Некрасов не только не ограничил, но как бы укрупнил ее проблематику. Ведь событие, связанное со смертью крестьянина, с потерей кормильца и надежи семьи, уходит своими корнями едва ли не в тысячелетний национальный опыт, намекает невольно на многовековые наши потрясения. Некрасовская мысль развивается здесь в русле довольно устойчивой, а в XIX веке чрезвычайно живой литературной традиции. Семья – основа национальной жизни. Эту связь семьи и нации чувствовали творцы нашего эпоса от Некрасова до Льва Толстого и Достоевского. Идея семейного, родственного единения возникала в нашем отечестве как самая насущная еще на заре его истории. И первыми русскими святыми оказались не герои-воины, а скромные князья, родные братья Борис и Глеб, убиенные окаянным Святополком. Уже тогда ценности братской, родственной любви возводились у нас в степень общенационального идеала.

Крестьянская семья в поэме Некрасова – частица всероссийского мира: мысль о Дарье переходит в думу о величавой славянке, усопший Прокл уподобляется крестьянскому богатырю Микуле Селяниновичу. В таком же богатырском величии предстает и отец Прокла, скорбно застывший на высоком бугре:

 
Высокий, седой, сухопарый,
Без шапки, недвижно-немой,
Как памятник, дедушка старый
Стоял на могиле родной!
 

Белинский писал: «Дух народа, как и дух частного человека, высказывается вполне в критические моменты, по которым можно безошибочно судить не только о его силе, но и о молодости и свежести его сил».

С XIII по XX век Русская земля по меньшей мере раз в столетие подвергалась опустошительному нашествию. Событие, случившееся в крестьянской семье, потерявшей кормильца, как в капле воды отражает исторические беды российской женщины-матери. Горе Дарьи торжественно определяется в поэме как «великое горе вдовицы и матери малых сирот». Великое – потому что за ним трагедия многих поколений русских женщин – невест, жен и матерей. За ним – историческая судьба России: невосполнимые потери лучших национальных сил в опустошительных войнах, в социальных катастрофах веками отзывались сиротской скорбью русских семей.

Сквозь бытовой сюжет просвечивает у Некрасова эпическое событие. Испытывается на прочность крестьянский семейный союз; показывая семью в момент драматического потрясения ее устоев, Некрасов держит в уме общенародные испытания. «Века протекали!» В поэме это не поэтическая декларация: всем содержанием, всем метафорическим строем поэмы Некрасов выводит сиюминутное событие к вековому течению российской истории, крестьянский быт – к всенародному бытию.

Вспомним глаза плачущей Дарьи, как бы растворяющиеся в сером пасмурном небе, плачущем ненастным дождем. А потом они сравниваются с хлебным полем, истекающим перезревшими зернами-слезами. Наконец, эти слезы застывают в круглые и плотные жемчужины, сосульками повисают на ресницах, как на карнизах окон деревенских изб:

 
Кругом – поглядеть нету мочи,
Равнина в алмазах блестит…
У Дарьи слезами наполнились очи —
Должно быть, их солнце слепит…
 

Только эпический поэт мог так дерзко соотнести снежную равнину в алмазах с очами Дарьи в слезах.

Образный строй «Мороза…» держится на этих смелых метафорах, выводящих бытовые факты к всенародному бытию. К горю крестьянской семьи по-народному прислушлива в поэме природа: как живое существо, она отзывается на происходящие события, вторит крестьянским плачам суровым воем метелицы, сопутствует народным мечтам колдовскими чарами Мороза, как бы олицетворяющего собою красоту и мощь природных и народных богатырских сил. Смерть крестьянина потрясает весь космос крестьянской жизни, приводит в движение скрытые в нем энергии, мобилизует на борьбу с несчастьем все духовные силы. Конкретно-бытовые образы, не теряя своей заземленности, изнутри озвучиваются песенными, былинными мотивами. «Поработав земле», Прокл оставляет ее сиротою – и вот она под могильной лопатой отца «ложится крестами», священная мать сыра земля. Она тоже скорбит вместе с Дарьей, вместе с чадами и домочадцами враз осиротевшей, подрубленной под корень крестьянской семьи. И Савраска осиротел без своего хозяина, как богатырский конь без Микулы Селяниновича.