© Нечаев С.Ю., 2020
© АО «Издательский дом «Аргументы недели», 2020
* * *
Предисловие
В революциях мы сталкиваемся с людьми двух сортов: теми, кто их совершает, и с использующими оные в своих целях.
Наполеон
После Великой французской революции 1789 года власть в стране перешла к Национальному собранию. В 1791 году была выработана конституция, основанная на идеях народовластия. По этой конституции король был облечен лишь исполнительной властью и имел право действовать только через ответственных перед собранием министров. Законодательная же власть в стране принадлежала Законодательному собранию, правую сторону в котором занимали конституционные монархисты, а левую – так называемые жирондисты[1] и монтаньяры[2], причем главной силой последних были якобинцы[3].
В 1792 году в Париже вспыхнуло восстание, и Законодательное собрание постановило отрешить короля от власти и взять его под стражу. Для решения вопроса о будущем устройстве Франции было решено созвать чрезвычайное собрание под названием Национальный конвент.
В Конвенте жирондисты занимали уже правую сторону, левая же состояла из якобинцев-монтаньяров.
Писатель Виктор Гюго характеризовал Конвент так:
«Бок о бок с людьми, одержимыми страстью, сидели люди, одержимые мечтой. Утопия была представлена здесь во всех своих разветвлениях: утопия воинствующая, признающая эшафот, и утопия наивная, отвергающая смертную казнь. <…> Одни думали только о войне, другие думали только о мире».
Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что, по сути, и жирондисты, и якобинцы были демократами и республиканцами. Но если первые были горячими защитниками свободы личности и опасались усиления могущества государства, пусть даже в самой республиканской форме, то вторые стояли за политику устрашения («террор»), за придание государственной власти самых неограниченных полномочий и за подавление стремления к личной свободе. В сущности, якобинцы возобновляли в форме республиканской диктатуры правительственную практику старой монархии. При этом их партия была отлично организована и дисциплинирована, тогда как жирондисты в большинстве своем действовали вразброд. Впрочем, их положение во Франции, всем своим прошлым более подготовленной к повиновению силе, чем к свободе, было предопределено.
Конвент сосредоточил в себе все ветви власти: и исполнительную, и законодательную, и судебную. Фактически он правил государством, как абсолютный монарх. Первым делом он объявил во Франции республику. Тут же был поднят вопрос о короле. В результате в январе 1793 года Людовик XVI был обезглавлен.
Это событие произвело страшное впечатление на всю Европу. Против Французской революции образовалась громадная коалиция государств, поставивших своей целью восстановить во Франции монархию и прежние порядки. Начались бесконечные революционные войны по всем направлениям: на севере, на востоке, на юге.
Внешняя опасность осложнялась и гражданской войной внутри страны: в Вандее против Конвента вспыхнуло мощное народное восстание под предводительством священников и дворян.
Сразу поясним, что под названием Вандея подразумевается как сам департамент Вандея, расположенный на западе Франции, так и большая часть старого Пуату, части Анжу и Бретани, т. е. пространство приблизительно в 22 000 кв. км, омываемое на протяжении почти 200 км Бискайским заливом и проливом Ла-Манш. Население Вандеи традиционно отличалось независимым, почти диким характером, здесь не было никакой городской культуры, и близость между дворянами и крестьянами, представляла резкую противоположность остальной Франции. Революция здесь явно не встретила сочувствия.
Для спасения отечества Конвент дал новый толчок системе террора. Исполнительная власть с самыми неограниченными полномочиями была вручена Комитету общественного спасения. Главным орудием террора сделался революционный суд, который решал дела быстро и без формальностей, приговаривая к смертной казни на гильотине часто на основании одних лишь подозрений.
После падения жирондистов, из которых многие были казнены, господами положения во Франции сделались якобинские террористы с Максимильеном Робеспьером во главе.
В 1793 году в стране была принята новая конституция, закрепившая власть якобинцев. Христианский календарь был заменен республиканским, в котором летосчисление велось со дня провозглашения республики. Католические церкви стали закрываться и разрушаться. Шло усиление террора: революционный суд получил право судить даже членов самого Конвента без разрешения последнего.
В результате в 1794 году на Гревской площади в Париже были казнены практически все самые видные революционеры: братья Робеспьеры, Сен-Жюст, Кутон и другие. После этих событий, известных как термидорианский террор, экстремистская якобинская диктатура пошла на убыль. В Конвент началось возвращение чудом уцелевших жирондистов.
Летом 1795 года Конвент составил новую конституцию, известную под названием Конституция III года. Законодательная власть поручалась уже не одной, а двум палатам – Совету пятисот и Совету старейшин. Исполнительная власть была отдана в руки Директории – пяти избранных директоров, которые назначали министров и агентов правительства в провинциях.
После этого, благодаря провозглашенной свободе культов, произошло повсеместное успокоение политических страстей и религиозных раздоров. Началось определенное оживление сельского хозяйства, промышленности и торговли. Вместе с тем в страну стали возвращаться эмигранты и священники, пропагандировавшие необходимость восстановления законной монархии и агитировавшие за это на выборах.
В 1797 году на выборах прошло очень много роялистов, которые тотчас же открыли свой клуб и получили большинство в советах и явно задумавшие реставрацию. Влиятельный директор Поль Баррас, осознавая опасность положения, обратился к генералу Бонапарту, уже успевшему к тому времени отличиться при осаде мятежного Тулона, при разгоне роялистского мятежа в Париже и на полях сражений в Северной Италии. Присланный тем генерал Ожеро арестовал главных депутатов-роялистов. Этот переворот, известный как события 18 фрюктидора V года, нанес решительный удар по возрождающемуся роялизму, находившемуся в тесной связи с эмигрантами и европейской коалицией.
Однако к 1799 году внутреннее и внешнее положение республики вновь стало критическим. Узнав об этом, Бонапарт, находившийся в то время в Египте, бросил свою армию и поспешил во Францию. Его неожиданное прибытие было встречено нацией с восторгом. В нем видели будущего спасителя Франции – спасителя не только от внешнего врага, но и от грозного оборота внутренних дел: нация, по-видимому, уже сделала свой выбор между перспективой возвращения Бурбонов, а с ними и старых порядков, возобновлением анархии или установлением военной диктатуры.
Самый влиятельный деятель умеренно-республиканской партии, директор Эммануэль-Жозеф Сийес давно уже носился с мыслью о непригодности Конституции III года и вырабатывал свой собственный проект государственного устройства, которое должно было, по его мнению, дать устойчивость внутреннему порядку. С этой целью он стал объединять все антидемократические элементы среди тогдашних политических деятелей, не желавших возвращения Бурбонов. Ему удалось расположить в пользу своего плана многих членов обоих советов, которые стали называть себя реформистами. Узнав о планах Сийеса, Бонапарт вошел с ним в соглашение, и оба очень быстро подготовили государственный переворот с целью введения новой конституции.
Государственный переворот был успешно совершен. То, что это был именно государственный переворот, не вызывает сомнения, так как это была незапланированная смена правительства, предпринятая организованной группой людей для смещения законного правительства страны. Переворот этот известен под названием 18–19 брюмера VIII года и обыкновенно считается концом Великой французской революции.
Наполеону в это время было 30 лет. Он уже не раз рисковал жизнью: был ранен в ногу под Тулоном; находился «на волосок» от гильотины, отсидев некоторое время в тюрьме во время термидорианского террора; чуть не погиб в суматохе у Аркольского моста в одноименном сражении (австрийская пуля попала в грудь стоявшему рядом адъютанту Мюирону. – Авт.). Но, по большому счету, точно такой же была судьба сотен генералов республики, а сам Наполеон не представлял собой цели для каких-то покушений и заговоров. Слишком мелкой он был для этого фигурой. Все началось после Брюмерского государственного переворота, открывшего для него прямой путь к французской короне.
Глава первая. Заговор кинжалов
Республика во Франции невозможна; благоверные республиканцы – идиоты, все остальные – интриганы.
Наполеон
Два покушения были для меня самыми опасными – это покушение скульптора Черакки и одного фанатика в Шёнбрунне.
Наполеон
После государственного переворота 18–19 брюмера (9-10 ноября 1799 года), совершенного при активном участии Наполеона, Директория, коллегиально правившая до этого во Франции, была упразднена, и власть в стране была вверена трем консулам: самому Наполеону Бонапарту, Эммануэлю-Жозефу Сийесу и Пьеру Роже Дюко.
Это был государственный переворот, не оправдывавшийся никакой серьезной внутренней или внешней опасностью. Но после революции 1789 года во Франции было произведено столько различных переворотов, а конституция так часто и грубо нарушалась, что события 18–19 брюмера вызывали скорее удивление, чем негодование.
Через месяц была подготовлена соответствующая новой власти конституция, но ее необходимо было провести через процедуру всенародного голосования. Необходимо – нет проблем. Были пущены в ход все средства, чтобы обеспечить успех этого плебисцита. Вместо того чтобы созвать первичные собрания, на которых когда-то подавались голоса за Конституцию 1793 года и Конституцию 1795 года, их просто признали фактически упраздненными. Какие-либо публичные прения новой власти не были нужны, и было принято решение заставить граждан голосовать поодиночке путем открытой письменной подачи голосов.
По этому поводу французский историк Альберт Вандаль пишет:
«Что конституция будет принята, это не подлежало сомнению, но друзья Бонапарта несколько боялись оцепенения и инертности масс. При прежних плебисцитах народ никогда не отвечал на поставленный ему вопрос отрицательно, но воздерживавшихся от подачи голоса всегда было несравненно больше, чем голосовавших».
На этот раз все было продумано и организовано гораздо хитрее, и голосование протекало в относительном спокойствии.
У Альберта Вандаля читаем:
«Не было ни подготовительных собраний, ни шумных съездов; в определенных местах скрыты были двойные списки, куда граждане могли вносить свое одобрение или отказ. Многие из них не решались приходить и записываться, из опасения, как бы в случае нового переворота этот список имен не обратился в список лиц, подлежащих изгнанию; эти страхи не свидетельствовали о твердой вере в стойкость и беспристрастность правительства. Чтобы успокоить граждан и привлечь их к голосованию, пришлось обещать им, что записи будут потом сожжены. Войска подавали голоса отдельно».
Генерал Лефевр, например, собрал своих людей на Марсовом поле и повел дело быстро, по-военному. Солдатам прочитали указ для того, чтобы каждый мог свободно высказаться о нем; затем бравый генерал произнес пылкую речь и в порыве красноречия, чересчур уж наивного, воскликнул: «Мы переживаем вновь золотые дни революции. Утверждение конституции положит конец нашим распрям. Только бунтовщики способны отвергнуть ее. Клянемся нашими штыками истребить их!»
И солдаты голосовали так, как им было приказано.
Первый наполеоновский плебисцит, который еще называют плебисцитом VIII года, имел место 25 декабря 1799 года. По официальным данным, за новую конституцию, сделанную под трех консулов во главе с Наполеоном и, кстати сказать, уже принятую за 12 дней до этого, проголосовало три с лишним миллиона человек, против – всего чуть больше полутора тысяч человек.
Следует отметить, что реальных голосов «за» было подало лишь чуть больше полутора миллионов. Эти цифры показались тогдашнему министру внутренних дел Люсьену Бонапарту (по совместительству – брату Наполеона) слишком несерьезными, и он самовольно добавил к ним численность сухопутной армии и флота, подразумевая, что все военные, конечно же, проголосовали бы «за». В некоторых частях голосование действительно проводилось, но солдаты там отвечали на вопрос командира хором, поэтому голосов «против» просто не было слышно. Кроме того, Люсьен Бонапарт добавил к проголосовавшим «за» еще неких 900 тысяч человек. Главной задачей хитроумного Люсьена было всеми правдами и неправдами «перевалить» через психологически важный и знаковый трехмиллионный рубеж, что и было успешно сделано.
После объявления официальных результатов плебисцита Наполеон первым делом закрыл 160 из существовавших в стране 173 газет (через некоторое время их останется лишь четыре. – Авт.). Сделав это и обеспечив себе недоступность для критики снизу, он «убрал» неугодного ему консула Сийеса, откупившись от него на время высокооплачиваемой должностью президента Сената. Бывший аббат все правильно понял и не стал отказываться от годового оклада в 200 тысяч франков.
Пост второго консула «незаметно» перешел к юристу Жан-Жаку Режи де Камбасересу, а третьим консулом стал финансист Шарль-Франсуа Лебрён.
Летом 1800 года, после крупной победы над австрийцами при Маренго, стало ясно, что Наполеон может делать с ликующей Францией все, что ему заблагорассудится.
* * *
После этого роялистски настроенная эмиграция поняла, что Наполеон не из тех, кем можно управлять. Он уже давно перестал ощущать себя простым генералом и был готов управлять страной сам. Фактически он и был уже правителем Франции, наделенным почти неограниченной властью. Понятно, что в таких условиях желание враждебного Франции Лондона «убрать» Наполеона еще более укрепилось. Осуществить это желание британская разведка попыталась руками осевших в Лондоне французских роялистов.
Практически в то же самое время подобная мысль возникла и в кругах ярых якобинцев, грустивших об уходящей в забвение Великой французской революции. Для них идеи демократии не были пустым звуком: они своими руками создавали республику и по праву считали себя ее наследниками. Отчаянные средства, которыми они ее создавали, всем известны, и теперь, видя, как Наполеон присваивает себе власть в стране, они считали себя обязанными отомстить. Французский историк Андре Кастело по этому поводу пишет:
«Экстремисты – якобинцы и роялисты – не выносили такого позорного зрелища, когда большинство прежних революционеров и большая часть эмигрантов низкопоклонствовали перед новым хозяином».
В результате первый год Консульства представлял собой череду заговоров, направленных против Наполеона, на которого как роялисты (правые), так и якобинцы (левые) смотрели не иначе, как на узурпатора и тирана, как на позор искренне любимой ими Франции.
Камердинер Наполеона Констан Вери в своих «Мемуарах» утверждает:
«На жизнь первого консула было совершено несколько покушений. Полиция неоднократно предупреждала его о том, чтобы он был настороже и не подвергал себя риску, прогуливаясь в одиночку в Мальмезоне. До последнего времени первый консул вел себя весьма беззаботно в этом отношении; но западни, подстерегавшие его даже в уединенной обстановке семейного круга, вынудили его принять меры предосторожности и стать более благоразумным. Теперь утверждается, что все эти заговоры были всего лишь сфабрикованы полицией, которая хотела казаться более необходимой, или что сам первый консул организовывал все это, чтобы усилить интерес к собственной персоне. Абсурдность всех попыток покушения на его жизнь якобы только подтверждает подобные догадки».
Далее Констан Вери приводит пример одного из таких покушений:
«В комнатах первого консула в Мальмезоне проводились ремонт и работы по украшению каминов. Подрядчик, ответственный за эту работу, прислал в замок резчиков по мрамору, в число которых, судя по всему, втерлись несколько жалких негодяев, нанятых заговорщиками. Охрана первого консула была постоянно начеку и проявляла высочайшую наблюдательность: среди рабочих были замечены люди, которые только делали вид, что работают, но их внешность, манера поведения, профессионализм резко отличались от других рабочих. Эти подозрения, к сожалению, остались всего лишь подозрениями, но когда апартаменты были уже готовы для приема первого консула и он должен был вот-вот занять их, кто-то, проводя окончательный осмотр помещений, нашел на письменном столе табакерку с нюхательным табаком, во всех отношениях похожую на те, которыми пользовался Бонапарт. Сначала было решено, что эта табакерка действительно принадлежит ему и что она была положена и забыта на столе его камердинером; но сомнения, вызванные подозрительным поведением некоторых резчиков по мрамору, привели к дальнейшему расследованию. Состав табака был изучен и качество его подвергнуто тщательному анализу. Выяснилось, что табак был отравлен».
Вслед за этим Констан Вери рассказывает историю о том, как заговорщики, решив захватить первого консула, раздобыли мундиры консульской охраны. Но потом этот план был ими забракован «ввиду сомнительности его исполнения».
* * *
Наиболее решительно настроенные якобинцы создали для уничтожения Наполеона боевую группу. В состав этой группы, называвшей себя «эксклюзивами» (то есть «исключительными» или «нетерпимыми»), входило шесть человек. Ее идейным лидером был 49-летний итальянец Джузеппе Черакки. Родом он был из Рима. Как этого крепко сложенного, красивого и совершенно седого человека занесло во Францию, никто толком не знал. Он был скульптором, достаточно известным в Европе. В 70-е годы он работал в Лондоне над крупными частными и королевскими заказами, дважды бывал в Америке, отличился там прекрасно изготовленными бюстами Вашингтона, Бенджамина Франклина и Джефферсона. Раньше он был знаком с Наполеоном, и у него имелись личные причины ненавидеть его. В свое время они довольно тесно общались, можно сказать, дружили, во всяком случае, разговаривали друг с другом на «ты». Парадокс судьбы, но однажды Черакки даже спас жизнь Наполеону, когда на того на темной улице напали грабители.
Когда Наполеон из простого артиллерийского офицера превратился в знаменитого генерала, Черакки заявился к нему в штаб Итальянской армии. Там он стал вести себя с ним как равный с равным: постоянно «тыкал», хлопал по плечу, давал какие-то советы. Это стало раздражать не только главнокомандующего, но и его окружающих, которые буквально благоговели перед величием своего генерала. Наполеон попытался дать понять своему бывшему приятелю, что подобная фамильярность не очень-то уместна в новых условиях, но жизнерадостный весельчак Черакки никак не хотел понять его.
Английский биограф Наполеона Хилэр Беллок пишет:
«По мере того как итальянская слава Бонапарта росла и его звезда сияла все ярче, Черакки продолжал болтаться при армии и хлопать его по плечу. Бонапарт не мог отослать его прочь».
Будучи ярым республиканцем, Черакки и впрямь не понимал, почему он должен превращаться в придворного и раскланиваться перед своим другом. Кончилось все тем, что люди из окружения Наполеона «поговорили с ним по душам» и полный негодования Черакки уехал к себе домой, в Рим.
Когда Наполеон стал первым консулом, Черакки, бросив жену и шестерых детей, вновь оказался в Париже. Там он добился свидания с Наполеоном и заявил, что хочет сваять его бюст. Наполеон неохотно согласился. И вновь повторилась старая история: прилюдные «тыканья» и хлопанья по плечу. Но теперь все это было еще более неуместно, чем несколько лет назад в Италии. Короче говоря, бюст так и остался незаконченным… Гордость Черакки была уязвлена, и вскоре он оказался в центре людей, готовивших покушение на новоявленного деспота.
Его ближайшим соратником стал бывший офицер 29-летний Джузеппе Арена (во многих источниках его на французский манер именуют Жозефом. – Авт.). Кстати сказать, этот высокий и худой человек с вечно измученным лицом и мешками под глазами тоже был из корсиканской юности Наполеона. А еще он приходился младшим братом Бартоломео Арена, который во время переворота 18–19 брюмера уже один раз занес кинжал над головой Наполеона в Совете пятисот, когда тот явился туда с солдатами, чтобы разогнать законно избранных народных представителей.
По поводу этого последнего факта, изложенного в правительственной газете «Монитор», существует и иное мнение. Оно приводится в воспоминаниях знаменитой писательницы Жермены де Сталь, которую Наполеон, кстати говоря, терпеть не мог и которая отвечала ему тем же. Она не без иронии писала:
«Утверждали, что Арена хотел заколоть Бонапарта кинжалом. Ничего подобного. Самое страшное, что грозило герою, – это оплеуха. Тем не менее Бонапарт испугался до такой степени, что побледнел и, уронив голову на плечо, сказал сопровождавшим его гренадерам: "Уведите меня отсюда". Гренадеры заметили беспокойство Бонапарта и вытащили его из толпы депутатов».
Как бы то ни было, Джузеппе Арена в свое время, как и Наполеон, отличился при осаде Тулона, но после Брюмерского переворота находился в отставке.
Не менее странной личностью в группе «эксклюзивов» был и итальянский приятель Черакки бывший нотариус Диана. Присоединился к группе и художник Франсуа Топино-Лебрён, ученик знаменитого Давида, бывший присяжный революционного трибунала. Член группы Демервилль в свое время работал секретарем при Комитете общественного спасения, а Аррель был капитаном 45-й полубригады, уволенным со службы и поэтому питавшим ненависть ко всему, что хоть как-то процветало и развивалось.
Историк Адольф Тьер характеризует гасконца Демервилля следующим образом:
«Он много говорил, распространял антиправительственные брошюрки и не был способен на большее».
Как видим, группа была весьма разношерстной и включала в себя людей совершенно разных, движимых разными идеями, но объединенных одним – ненавистью к Наполеону.
* * *
Вариантов устранения первого консула рассматривалось множество. Можно было выстрелить в него во время парада на площади Каррузель или подложить бочку с порохом в подвал дворца Тюильри. А еще лучше было подстеречь его, когда он будет ехать в свой загородный дом в Мальмезон, там по пути много оврагов и зарослей, откуда можно было бы неожиданно выскочить и нанести решающий удар. Споры шли долго. При этом Демервилль кричал:
– Бонапарт стал вторым Цезарем и поэтому должен пасть подобно Цезарю!
– Да, – поддерживал его импульсивный Диана, – пусть Цезари не очень важничают. На каждого Цезаря у нас найдется свой Марк Юний Брут!
– Смерть тиранам! – вторил им Топино-Лебрён. – Все на защиту республики… Франция не нуждается ни в Цезарях, ни в Кромвелях!
В конечном итоге акт возмездия, получивший потом название «Заговор кинжалов», был намечен на 10 октября 1800 года. Все должно было произойти в Опере, где в тот день должны были давать премьеру «Горациев» и, конечно же, ожидали Наполеона. Но парижский бездельник Аррель в последний момент испугался – вернее, он не только испугался, но и решил воспользоваться моментом, чтобы заработать денег.
Хилэр Беллок по этому поводу пишет так:
«Поскольку главная обида Арреля заключалась в том, что ему не платили денег, он вел себя, как сотни заговорщиков в истории. Он думал использовать свое положение, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев. <…> Аррель хотел обезопасить себя с обеих сторон и решил завести друзей, которые защитят его, как бы ни повернулось дело».
Короче говоря, еще 20 сентября он донес о готовящемся покушении Луи Антуану Бурьенну, секретарю и близкому другу Наполеона, с которым они в свое время вместе воспитывались в Бриеннской военной школе. Тот хорошо заплатил за полученную информацию и тут же передал ее первому консулу. Наполеон довольно потирал руки. Начальник его полиции Фуше, наводнивший Париж своими агентами и провокаторами, ничего не знал, а он, Наполеон Бонапарт, уже был в курсе планов «эксклюзивов». Потом, правда, Фуше пожал плечами и заявил, что знал обо всем и просто не хотел вмешиваться в дело, которым уже занимаются другие.
Посчитав себя в безопасности, Наполеон поехал в Оперу, где на него должны были напасть. Здание театра и все окрестные улицы были заполнены переодетыми людьми префекта полиции Дюбуа, которому была поручена финальная фаза этого дела. Наполеона сопровождал начальник его гвардии генерал Ланн – здоровенный детина, бывший крестьянин-гасконец, взявший на себя роль личного телохранителя. Когда же заговорщики попытались приблизиться к ложе первого консула, их схватили и препроводили в тюрьму Тампль. За содействие в поимке «эксклюзивов» капитан Аррель был восстановлен на службе и назначен комендантом Венсеннского замка.
Позже стали говорить, что это покушение на Наполеона на самом деле было лишь полицейской провокацией, организованной хитроумным Фуше, который чуть ли не лично снабдил «эксклюзивов» оружием, а потом специально отошел в сторону, предоставив возможность «отличиться» другим.
Американский историк Вильям Миллиган Слоон утверждает:
«Многие, в том числе и сам Бонапарт, думали впоследствии, что хитрый министр полиции вел двойную игру и умышленно приберегал шайку заговорщиков, чтобы пустить ее в дело, если это понадобится для его собственных целей».
Существует также версия, что этот заговор был инспирирован самим Наполеоном. Его личный секретарь Бурьенн в своих «Мемуарах…» рассказывает:
«Время шло, но ничего не происходило. Первый консул терял терпение. Наконец Аррель пришел и сказал, что у них нет денег, чтобы купить оружие. Ему их дали. На следующий день он пришел и сказал, что оружейник их не знает и не хочет продавать оружие без разрешения. Пришлось открыться Фуше, и тот дал оружейнику разрешение, права на которое у меня не было».
Трудно поверить, что хитрый и осторожный Бурьенн делал что-либо, не посоветовавшись с Наполеоном.
Французский историк Жак-Оливье Будон развивает эту мысль:
«Бонапарт ловко воспользовался этим заговором. <…> Он стал проводить мысль о том, что его смерть повлечет за собой хаос в стране. Если же он будет облечен доверием нации, то сможет выполнить задачу, которая на него возложена. Заговорщики были схвачены, но их не судили немедленно. Правительство не желало публичного процесса, который мог иметь два пагубных последствия: он предоставил бы трибуну обвиняемым и спровоцировал бы другие покушения подобного же рода».
После ликвидации «заговора кинжалов» полиция начала репрессии против наиболее активных якобинцев. По левой оппозиции был нанесен решительный удар, и это, действительно, было крайне выгодно Наполеону, готовившему страну к своей будущей диктатуре.
Историк Адольф Тьер по этому поводу делает следующий вывод:
«Попытка Черакки, смехотворность которой не была еще известна, стала своего рода предупреждением, испугавшим всех. Боязнь вновь окунуться в хаос охватила умы и породила всеобщее воодушевление по отношению к первому консулу. Толпа побежала к Тюильри. <…> Все общественные власти последовали этому примеру».
И со знаменитым автором «Истории Консульства и Империи» трудно не согласиться. Действительно, французы так устали от революционного беспредела, что теперь генерал Бонапарт стал для них олицетворением долгожданного порядка и стабильности. Никакие заговорщики им были не нужны. Хватит уже, натерпелись за 11 лет…
Влияние Фуше после «оперативной ликвидации попытки покушения» на первого консула также очень существенно и надолго усилилось. Позже в своих «Мемуарах…» Фуше писал:
«Это дело произвело много шума; это и было нужно».
Полиция была увеличена численно, получила новые полномочия, на нее было выделено дополнительное финансирование. Короче говоря, было сделано все то, чего добивался ее начальник – Фуше.
* * *
После такого поворота в повествовании на личности Фуше хотелось бы остановиться поподробнее.
Жозеф Фуше родился в Нанте в 1759 году в семье потомственных моряков и купцов, но ребенок оказался слаб здоровьем и поэтому не пошел по стопам отца. Тощий, бледный, узкоплечий он успешно закончил коллеж, а после этого был отправлен отцом в Париж, где продолжил обучение в семинарии. Там он тоже хорошо учился и отличался прилежанием.
В Париж Фуше попал в ноябре 1781 года, а через год уже сам отправился преподавать математику в коллеж провинциального городка Ньор. Пять лет спустя, поработав в Сомюре, Аррасе и Нанте, он вновь перебрался в Париж.
Биограф Фуше Стефан Цвейг пишет:
«Он мог бы пойти дальше, стать патером, а, быть может, со временем даже епископом или кардиналом, если бы дал монашеский обет. Но для Жозефа Фуше типично, что уже на этой первой, самой низшей ступени его карьеры обнаруживается характерная черта его существа – нежелание бесповоротно и навсегда связывать себя с кем бы или с чем бы то ни было. Он носит священническое облачение и тонзур[4], он соблюдает монастырский режим вместе с остальными патерами, в течение всех десяти лет своего пребывания у ораторианцев он ничем не отличается от священнослужителя ни внешне, ни внутренне. Но он не принимает пострижения, не дает обета. Как всегда, во всех положениях он не отрезает себе пути к отступлению, сохраняет возможность переменить ориентацию».
Несколько лет ортарианской школы научили Фуше очень многому, что в будущем пошло ему на пользу, – главным образом технике молчания, важнейшему искусству скрывать свои мысли, мастерству познания душевного мира человека и его психологии.
Работая в Аррасе, он познакомился с местным уроженцем Максимильеном Робеспьером, во многом определившим его первоначальные политические пристрастия и поступки. Они стали завсегдатаями литературного общества «Розати», своеобразного содружества интеллектуалов города Арраса, и вскоре между ними установилась искренняя дружба. Во всяком случае, когда в 1789 году Робеспьера избрали депутатом Генеральных штатов, деньги на поездку в Париж ему одолжил именно Фуше. Известно также, что Шарлотта Робеспьер, сестра Максимильена, симпатизировала Фуше, и повсюду болтали об их помолвке. Почему, в конце концов, этот брак не состоялся, так и осталось тайной.
Вскоре Фуше организовал «Общество друзей конституции» (такие общества в то время организовывались повсюду. – Авт.) и стал вести активную политическую жизнь, но тут его отозвали в Нант преподавать в том самом коллеже, где он когда-то учился. Но и там Фуше не забыл своих политических пристрастий и в 1791 году стал президентом местного «Общества друзей конституции». В следующем году он был избран в Конвент от департамента Нижняя Луара, сменив тонзуру на трехцветную кокарду депутата. В это время Жозефу Фуше минуло 32 года.