Всё началось, когда он умер

Художественное оформление серии, иллюстрация на переплете Марины Павликовской

Часть 1
Когда он умер

1

У заведующей терапевтическим отделением Ангелины Ивановны Новиковой в ее сорок лет был такой жизненный и профессиональный опыт, такой милый кабинет с кондиционером в новом здании поликлиники, такая независимость от размера должностного оклада благодаря богатому мужу, что она могла позволить себе любить больных. Ангелина Ивановна жалела их до невольного закипания слез в переносице и обследовала как родную маму. Поэтому обижалась, если виновники ее душевного трепета сдерживали подобающее ответное чувство. А именно – не восхищались женщиной, которая мудро корректировала дозы прописанных докторами лекарств и щедро продлевала больничные листы на достаточные для выздоровления сроки. Ни денег, ни подарков Новикова не брала. Но искренняя улыбка, живой блеск глаз и несколько трогательных слов признательности делали Ангелину Ивановну счастливой. И тогда любой попавшийся ей на глаза сотрудник бывал заинтересованно расспрошен о житье-бытье, похвален авансом и прощен за прошлые ошибки.

Но случалось, какой-нибудь относительно молодой, здоровый и самоуверенный болван принимал заботливую обходительность Ангелины Ивановны как должное. Он полагал, что она нанялась любить всех без исключения пациентов. Особенно тех, кто жрет, пьянствует, курит и валяется на диване, вместо того чтобы оторвать от него зад и растрясти немного. А потом как ни в чем ни бывало является и жалуется на все и ни на что. Он считал, что заведующая обязана этакой крепостной бабой не замечать ни хмурого барского, то есть болваньего, чела, ни спешки при получении ее подписи на нужной справке, ни пренебрежения к ней лично и к медицине в целом. Ангелина Ивановна чувствовала себя подло обманутой и равнодушно брошенной. Ей начинало казаться, будто она унижалась. И пока мучительные обострения хронических недугов не научили каждого нахала благоговейному отношению к такому, как она, врачу, Ангелина Ивановна была обречена на искренние страдания. И все отделение на собраниях расплачивалось за то, что очередной жестоко простуженный бодрячок отказал Новиковой в симпатии.

Ибо, помаявшись и проанализировав свою безупречность, Ангелина Ивановна начинала искать виновных. По карточкам. Если расстроивший ее больной явился, к примеру, от терапевта Клуниной и медсестры Трифоновой, они и объявлялись низкопробными специалистами и лишенными обаяния, да чего там, облика человеческого, тварями. Ведь всех пациентов Ангелина Ивановна кротко именовала страждущими и неустанно вдалбливала персоналу, что муки их можно либо облегчить, либо усугубить. Вот Клунина с Трифоновой и зверствовали по мере сил в своем двадцатом кабинете. А чем же они еще могли там заниматься, если от одного их вида, от звуков голосов занемогшему человеку не становилось лучше?

Что-то в таком методе работы Новиковой с женским коллективом, бесспорно, было. Многие врачи и медсестры из кожи вон лезли, чтобы потрясти маринованную в скепсисе душу пациента до мистических глубин. Глядишь, не расстроит чувствительную начальницу. Словом, полюбит больной Ангелину Ивановну или нет, очень зависело от тружеников вверенного ей отделения. Только Клунина и Трифонова по тупости или злонамеренности не исповедовали религии личной ответственности за настроение руководящей ими Новиковой. Но во взаимной любви с сотрудницами Ангелина Ивановна не нуждалась. По этой причине очередное утреннее совещание началось с безоглядной критики ослушниц.

– Что вы вытворяете? – холодно спросила Ангелина Ивановна. И сразу разгорячилась: – Что позволяете себе вы, представительницы гуманнейшей профессии, солдаты переднего, участкового фронта нашей медицины?

– Я капитан медицинской службы, а вы меня прилюдно разжаловали в рядовые, коллега, – возмутилась хрипловатым, но приятным голосом Анна Юльевна Клунина.

Как все врачи, ставшие администраторами, Новикова с трудом переваривала старинное обращение «коллега». Тридцать человек этих самых «коллег», приветливо улыбаясь, желали ей подавиться и нетерпеливым жестом холеной руки распустить их по рабочим местам.

Анна Юльевна повернула непокорную голову к окну. В этот ранний час она выглядела свежей и веселой. После приема измотанная и постаревшая врач Клунина умоется холодной водой, достанет косметичку, медленно обрисует помадой губы, поправит самодельную незатейливую, но аккуратную прическу и, сосредоточив взгляд на носках своих легких и прочных туфель на низких каблуках, обойдет участок. А если возникнет «производственная необходимость», и два участка. Она приготовит чай для парализованной матери двух чистоплотных, но по-юному легкомысленных дочек, сделает укол антибиотика грудной внучке затемпературившей бабушки, измерит давление старухе, вот уже двадцать лет вызывающей ее в дни невыносимого одиночества. Завтра, при так называемом активном посещении, она выложит на ветхий кухонный стол обычный набор продуктов – молоко и батон. Бабулька, у которой, кроме души, никогда ничего не болело, обнаружит подарки, всплакнет и поужинает. А Анна Юльевна рассмешит девочек из регистратуры телефонным звонком: «Лютик, я Ромашка, жду указаний Центра. Шифр прежний, прием».

У Анны Юльевны Клуниной романтических отношений с пациентами никогда не получалось. Она ненавидела скандалистов. Презирала наглецов, которых жизнь не обучила скромности. Не жаловала нерях, обжор, пьяниц, лентяев. И терпеть не могла невежественных и чванливых зануд. А таковыми в той или иной степени были все. Какая уж тут романтика. Она слыла строгим, немногословным и умным доктором даже среди несимпатичных ей пациентов.

Анна Юльевна давно оставила попытки угождать и нравиться всем, хотя в молодости старалась. Она уже умела признавать вслух и исправлять неизбежные в ее адской работе ошибки. Но предъявлять ей претензии никому не разрешала. Ценила себя высоко, а от подношений и угодливых комплиментов брезгливо отмахивалась: «Вы не развлечение мое, а дело». В этом деле она не позволяла себе небрежности. И Кате Трифоновой тоже.

Катя попала к Анне Юльевне сразу после медучилища и прижилась в двадцатом кабинете на целых пять лет. Когда-то начинающему доктору Клуниной смеха ради дали в помощники медбрата, от совместного служения с которым отказались все матерые жрицы участковой медицины. Парень собирался через полгода в армию, потом хотел поступать в институт и любыми способами отлынивал от своих обязанностей. Анна Юльевна не принуждала его приходить вовремя, не засаживала надолго за документацию, даже на выдаваемые приятелям освобождения от занятий смотрела сквозь пальцы. А в армии юношу зверски убили другие юноши. Чем-то он им не понравился. Поохав вместе со всеми, Анна Юльевна уединилась, тоскливо поразмышляла и решила, что виновата в его гибели. Может быть, гоняй она его, как положено, ругай, допекай упреками в нерадивости и угрозами пожаловаться начальству, мальчик бы привык строже относиться к себе и осмотрительней к людям. «Нет, – успокаивала она себя, – ты славная, ты дала ему напоследок пожить беззаботно». Тогда-то Анна Юльевна и поняла, что охотнее всего люди лгут сами себе. Она его не любила, он раздражал ее самоуверенностью и недисциплинированностью. Однако баловала. Потому что тоже опаздывала, выручала друзей больничными, ловчила с отчетами. А парень все видел, был остер на язык, и ввязываться в его перевоспитание рискнул бы лишь кристальной честности человек. С тех пор Анна Юльевна сама работала как проклятая и другим спуску не давала.

Катя приняла ее условия без возражений. У девушки была единственная слабость – она любила мечтать вслух о платной медицине, огромной зарплате, пятичасовом рабочем дне и немедленном одномоментном пробуждении совести во всех захворавших. «Не бывает постоянно плохо», – подбадривала она Анну Юльевну, сникшую после разговора с алкоголиком, который желал «починить ужасно мучительную печенку», но не собирался внимать запрету на спиртное. «Одно с другим не связано», – уверял он докторицу после того, как та прочитала ему страстную лекцию о циррозе печени.

– Нам за таких миллиард надо платить, да ведь, Анна Юльевна? – ловко седлала своего норовистого конька медсестра. – Но вы не грустите. Вот увидите, заглянет к нам еще сегодня кто-нибудь интеллигентный и с чувством юмора. А вдруг принесут коробку шоколадных конфет, огромную, как позавчера. Вы отказались, так дяденька мне ее отдал. Все равно же купил уже. Вы зря их гоните с приносом. Люди, кто благодарит от души, обижаются, между прочим.

Этим Катя Анне Юльевне и нравилась: посмеяться на голодный желудок или объесться дареными сладостями – ей все одно. Анна Юльевна нравилась Кате. И она, как и Анна Юльевна, считала, что «больные наши по месту своего жительства, мы их по месту своей работы. И надо не выпендриваться друг перед другом, а уживаться».

Ужиться со всеми казалось Кате более достойным и правильным, чем возлюбить всякого по требованию Ангелины Ивановны Новиковой. И Катя Трифонова однажды храбро дала понять заведующей отделением, что предпочитает подчиняться непосредственному своему руководителю Анне Юльевне. А кто сверх нее, тот от лукавого. У Новиковой окаменело лицо. Она принялась мысленно перебирать значения слова «непосредственный», а потом разбивать его на приставки, корень, суффикс и окончание, только бы не слушать разглагольствования этой соплюхи.

– Мы с доктором Клуниной в одной связке на склоне горы, а руководство – внизу в базовом лагере. Анна Юльевна, конечно, главная, но от меня тоже зависит по работе, – заявила Катя.

– Слушай, альпинистка… – успела процедить заведующая.

Но Трифонова выразила протест против чинопочитания – повернулась к ней спиной и ушла. Оскорбленная Ангелина Ивановна решила показать, кто тут от кого зависит. И демонстрации ее день ото дня становились нагляднее. Откуда Кате было знать, что в первые же часы вступления в должность Новиковой донесли: «Клунина так бредила вашим местом». Катя сочла бы это клеветой на Анну Юльевну. И ошиблась бы.

Уходя на пенсию, предшественница Новиковой обняла за плечи способную любимицу:

– Ну, Анечка, готовься к назначению. Я свое мнение главному врачу изложила. Мое хозяйство можно оставить только на тебя.

Счастливая дама – прожила больше полувека и не догадывалась, что мнение пенсионерки никого не интересует!

Анна Юльевна, двадцать лет добровольно и с удовольствием отдававшаяся врачеванию, изредка изменявшая ему с мужем и с когда-то давно и недолго бывшим у нее любовником-невропатологом, сочла себя достойной повышения. О том, что еще семь наложниц из гарема султанствующего общественно-полезного труда размечтались о том же, она и не догадывалась. Вскоре, однако, начали шептаться о начальнице со стороны. Анна Юльевна впервые сделала для себя на работе нечто хитроумное и не очень совместимое с ее чистыми привычками. Она мягко предлагала благодарившим ее пациентам пройти два шага до регистратуры, взять книгу отзывов и записать свои устные похвалы. Надо признать, что девять из десяти восклицали: «О, разумеется, сию минуту, всенепременно», решительно выходили в коридор, а потом на улицу. И лишь один из них оставлял краткий автограф на прошитом и пронумерованном листе. Анна Юльевна точно знала, что эта книга – единственное чтиво главного врача. Вероятно, он частенько брал ее в руки, потому что, встретив Анну Юльевну, улыбался и хвалил:

– Замечательные результаты, доктор. Народ вами доволен.

Вскоре тем же счастливым тоном он приказал Клуниной помочь адаптироваться в коллективе заведующей отделением Ангелине Ивановне Новиковой. Анна Юльевна повиновалась.

Через пару недель в кабинет ворвалась ошалевшая от радости Катя:

– Доктор, доктор, простите меня, дуру набитую! Я ведь не понимала, зачем вы с больных эти подписки, то есть благодарности, собираете. Я уж не знала, что и подумать. А вы гений, Анна Юльевна, с вами не пропадешь!

– Что случилось? – спросила неудачливая интриганка.

– Да премию нам с вами выписали в три раза больше, чем всем остальным. Главный с новой заведующей решили поощрить нас за сплошные восторги излеченной публики, покончить с уравниловкой. Анна Юльевна, миленькая, мне позарез деньги нужны. Спасибо вашей светлой голове, теперь выкручусь из долгов.

«Нет худа без добра», – подумала Анна Юльевна, и ей стало противно.

С тех пор прошло два года. И если бы не эти безумные совещания, участковый врач Клунина снова была бы всем довольна. Она посмотрела на Новикову и неприязненно отметила про себя: «Как покраснела эта блатная карьеристка с ранним климаксом. Что ей опять от нас с Катей нужно»?

– Доктор Клунина, вы меня слышите? У вашей медсестры совершенно отсутствующий вид. Трифонова, не спи, а отвечай. Ты разослала пациентам приглашения на флюорографию?

– Да, – победно признала факт Катя.

– Всем кому положено?

– Да.

– Ни один с вашего участка не явился. Ты интересовалась у рентгенологов? Спрашивала?

– Нет.

– Мне что, снова читать лекцию о туберкулезе? О профилактике? О милосердии? О необходимости поддерживать здоровье несчастных наших стариков?

– Не надо, – взмолилась Катя. Но не выдержала, вскочила: – Ангелина Ивановна, мы ведь приглашения рассылаем, а не повестки в суд. Нельзя же насильно притащить людей на флюорографию.

Женщины в белом согласно закивали.

– Анна Юльевна, – сменила объект нападения заведующая, – вы мало разговариваете с пенсионерами. Когда идете по участку и видите пожилой контингент на скамейках у подъездов, остановитесь на минуту, убедите в необходимости обследования.

Клунина промолчала, брезгливо скривив губы.

– Трифонова, – не унялась заведующая, – немедленно отправляйся и собственноручно опусти записки в почтовые ящики.

– Я не начну прием без медсестры, – спокойно предупредила Анна Юльевна.

– Начнете. И не только вы. Медсестры отстающих третьего и седьмого участков тоже двинутся в командировки. А ультиматумов не надо. Лето, жара, пятница, поликлиника пуста, даже вызовов пока нет.

У Анны Юльевны был выбор – устроить скандал и оставить Катю помогать делать отчет или не проронить ни слова и одной возиться с бумажками в кабинете. Пока Ангелина Ивановна вещала о каких-то сравнительных данных, Клунина разглядывала Катю. Высокая, худая девушка с блекло-голубыми глазами, светлыми волосами и тонкой кожей без румянца. Косметикой не пользуется. Причесана кое-как. Ее одежда явно не прочь познакомиться с молодым современным утюгом без вредных привычек. К началу второй смены прибегает модненькой и ухоженной, а утром – чучело чучелом. Вон Вера тоже живет в общежитии, получает столько же, а такая всегда подтянутая, отглаженная, накрашенная – загляденье. И халат на ней неделю не мнется, не пачкается. А Катин за час из крахмального, белоснежного превращается в какую-то серую тряпку. Станет эстетически приемлемая, но туповатая Вера главной медсестрой лет через пять. А растрепанная неглупая Катя будет у нее на посылках. И никогда не поверит, что внешний вид характеризует достаточную для служебной карьеры часть внутреннего мира.

В молодости Анна Юльевна сама не слишком следила за внешностью. «Предпочитала естественность, играла честно», а в действительности не успевала с двумя маленькими детьми. Да и денег всегда не хватало на одежду и обувь. Клунину впору было жалеть, но жалость в отличие от зависти люди умеют скрывать виртуозно. Ей тогда приходилось много и остроумно говорить, чтобы создать о себе близкое к правильному впечатление. Чтобы скучный и дешевый ее гардероб не вводил никого в искушение отказать ей в блестящих перспективах.

Вместе с Анной Юльевной в поликлинику после института распределилась Лена Беликова, терапевт от бога. У нее была фантастическая интуиция – почти всегда полный и верный диагноз она ставила по ходу перечисления больным жалоб не только на собственные недомогания, но и на соседей, родственников и вообще судьбу. Да, еще напряженно и внимательно разглядывала пациента в процессе этого плаксивого нытья.

Лена была дочкой сановного папы, которому зачем-то было надо, чтобы она начала карьеру на участке. Но талантливая девочка быстро стала женой сановного мужа и с радостью бросила медицину на произвол ее противоречивой судьбы. Кажется, и двух лет не отработала. Но по сей день не встретилась Анне Юльевне женщина, умеющая так стильно и красиво одеваться, так легко выносить бремя богатства на хрупких плечах. Из-за Лены Беликовой Анна Юльевна проревела однажды ровно сутки. Началось с того, что молодые медсестры, которые обожали дружить с молодыми врачами, очень по-разному относились к двум выпускницам. Анна Юльевна им явно нравилась. Девочки водили к ней родных и знакомых с насморком и ангиной, просили взаймы денег, хвастались обновами. Таков порядок вещей: они были почти ровесницами, а высшее образование считали делом наживным. Ведь нет медсестры, которая хоть раз не провалилась бы на вступительных экзаменах в медицинский институт. Анна Юльевна радовалась, что слывет добрым, порядочным человеком и хорошим врачом.

С Беликовой сестры милосердия отрабатывали ту же программу. Но об осмотре любимой тети умоляли, деньги занимали покаянным шепотом, купленные вещи показывали робко и млели до обморока в ожидании оценки их работы. «Подхалимки», – злилась Анна Юльевна и убеждала себя, что дело в российской привычке раболепствовать перед каждым, кто богаче и кому до тебя дела нет. Но все было не так: врачи и сестры постарше из-за семьи Лену ненавидели и были с ней не очень приветливы. Дошло до того, что медсестры стали с Анной Юльевной сплетничать об облике и гардеробе Лены.

Мечта примерить синюю Ленину блузку была общей мечтой. Желание купить что-нибудь из позапрошлогодних вещей за любую цену становилось манией. И однажды Лена уступила просьбам представительниц низшего социального слоя. Она отдала в химчистку, а потом принесла в поликлинику несколько надоевших ей кофт, брюк и юбок. Попыталась раздарить их, но девочки сочли святотатством бесплатное прикосновение к такой одежде. В итоге все было распродано по немыслимой дешевке. А собранные деньги Беликова бросила в общую копилку на чай и сушки, чем растрогала молодняк окончательно.

Сестрички немедленно облачились в обновки, но даже если эти наряды отлично на них сидели, сходства с прекрасным щедрым кумиром у девушек не было. Однако и это лыко идеально вплелось в строку их лапотного восхищения Леной Беликовой. Анна Юльевна, доведенная сценой примерки до приступа неврастении, не выдержала и завопила: «Почему?» И девчонки убедительно втолковали ей причину столь спокойного отношения к ее добросердечию и столь трепетного – к Лениному.

– Не в шмотках же дело. Поймите, она могла вообще не снизойти до нас, вместо мебели использовать, и никто не осмелился бы упрекнуть ее за это. А развоображайся вы? С какой стати? Вам пришлось бы или вписаться в наш коллектив, или уволиться.

Анна Юльевна оглянулась. Вон они сидят, постаревшие, но бдительно следящие за базарной модой Сидорова с Евгеньевой, две оставшиеся из шести. Остальные куда-то поступили и что-то окончили. А эти все продолжают подгонять под коллектив новеньких. Катя с ними не ладит. Впрочем, Анна Юльевна уже давно выглядит ухоженной и элегантной. Поняла тогда с их помощью, что встречают по одежке, а провожают по уму, но на пенсию. Да и много чего еще поняла.

Катя Трифонова начала закатывать рукава халата. То ли в рукопашную с Новиковой собралась, то ли давала понять Анне Юльевне, что остается пахать с ней. А Анна Юльевна Клунина, глядя на девушку, думала: «Соскочила, поди, с кровати, плеснула в общей умывальной воды в лицо, надела, что попалось, и понеслась заспанная на работу, даже не позавтракала. И на щеке еще след от подушки не исчез. Несуразная она все-таки», – против воли разулыбалась Анна Юльевна.

– Екатерина, – шепнула врач медсестре, – иди-ка ты по пенсионерам. Съешь что-нибудь перед дорогой. А на обратном пути купи мне бутылку минералки, ладно?

Катя удивленно посмотрела на Анну Юльевну, что-то проворчала, недовольно кивнула, но потом скорчила счастливую гримаску. Неожиданная прогулка ясным летним утром – славное мероприятие.

2

Андрей Валерьянович Голубев поднялся рано и сразу вынул из холодильника магазинные котлеты. Всегда покупал их в «Кулинарии» на углу и не одобрял создания похожих отделов в супермаркетах. Говорил: «Не приживутся. Выбору еды способствуют маленькие уютные помещения, где ничто не отвлекает от вопроса: блинчики, котлеты или голубцы?»

Полуфабрикаты он считал великим изобретением – и кухонной возни немного, и дома пахнет едой, то есть жизнью. В детстве, когда прибегал со двора, проголодавшийся после бурных мальчишеских развлечений, мил ему был невесомый запах жареного мяса. О, как мощно он просачивался на лестничную клетку и привлекал к двери пару гордых вольных кошек. Мелких родственников леопардов Андрюха отпихивал ногой, а одна зверушка всегда укоризненно шипела, тщетно сопротивляясь и напрягая мускулистое тельце. Но потом обе возвращались к порогу и вдыхали пьянящий аромат, не рассчитывая уже на угощение.

В юности Андрей как-то пробовал поститься, выдержал день, но к вечеру впал в лютую тоску: ненавидел себя, признавал грехом каждый свой вдох и выдох, бормотал о непростительности такой жизни и каменел от безысходности. Отец спросил, что с ним. Сын рассказал, каким ничтожеством себя чувствует. Тогда папа вздохнул, скрылся в кухне и минут через двадцать вернулся с тарелкой ароматных пельменей. Приказал немедленно съесть. Андрей устало повиновался. Еще через десять минут он подумал, что далеко не идеален, но ведь не злодей, что Бог создал все и всех так, как создал, а уж Он точно знал, что делал. Желудок наполнился, на душе стало необыкновенно легко.

А однажды давно осиротевший Андрей Валерьянович возвращался предпраздничным вечером в свое заброшенное холостяцкое жилье. Был он крепко пьян и слабо сыт. Унылому гуляке оставалось преодолеть один лестничный пролет, чтобы рухнуть на тахту и забыться. И тут на него повеяло шашлычным духом. Андрею Валерьяновичу захотелось поскрестись в соседскую дверь и попросить самый маленький вкусный кусочек. Экие незатейливые мысли впархивают иногда в нетрезвую голову! Правда, жалко соседям, что ли? Он же не в гости до утра собирался набиваться. Не на водку чужую посягал. Тогда он вспомнил, как мальчишкой отпихивал кошек, неодобрительно оглядел свои ноги и заплакал. Со слов случайно задетой локтем трамвайной попутчицы Андрей Валерьянович знал, что сейчас у него «красная бесстыжая рожа». И по ней плавно текли слезы. Более того, они торжественно и важно скатывались в пропасть за краем подбородка, будто понимали, что оставляют создавшего их человека, представляя единственное интересное «нечто» в нем. Глупые, наглые капли, которым дела не было до причин своего возникновения.

Пьяные плачут над тем, что за секунду до того, как защекотало в носу и глазах, почудилось им в себе. Они скорее играют, следуя прихоти воображения, которому свойственно комбинировать давно минувшие и недавние события, чем действительно горюют или обижаются. Внешнее обстоятельство может быть незначительным. Поэтому пьяные слезы, являющиеся по существу творческим актом, презираются и высмеиваются трезвенниками. И этих людей легко понять. Плакать – святое право больного, терпящего бедствие, кающегося, наконец. А тут алкаш кощунственно пародирует сложный рефлекторный процесс и смеет претендовать на сочувствие, а то и помощь. Да любой мог сказать Андрею Валерьяновичу: «Какое мясо, какие кошки, у тебя одного, что ли, мать покойница отменно готовила, ты один, что ли, непоправимо повзрослел в безбожии? Не позорься, иди проспись». Но тогда никакого любого рядом не случилось, и защищать авторские права на рыдания в кулачном бою не пришлось. Как водится, после слез Андрей Валерьянович слегка протрезвел и стал подниматься по лестнице. Возле его двери сидел забавный рыжий кот.

– Дурной ты? – изумился Андрей Валерьянович. – Этажом ниже надо пребывать. Там хоть надежда есть.

Сказав зверю слово «надо», человек понял, что теперь долго не сможет себя уважать. «Ты, котяра, обязан хотеть того же, чего другие хотят от тебя. Это есть цель и воспитания, и дрессуры», – смущенно усмехнулся Андрей Валерьянович, исследуя ключом труднопроходимую скважину замка. Когда дверь открылась, грязный пушистый бродяга вошел в квартиру первым. Андрей Валерьянович заставил себя нажарить рыбы, которую уже собирался выбрасывать из морозильника. И с того вечера приноровился готовить коту. И себе. Его снова стало тошнить от столовской еды. И снова по вечерам стало тянуть домой. Кот же через пару недель запросился на улицу и больше не вернулся. Теперь Андрей Валерьянович был почти уверен, что красавец с томными глазами цвета меди померещился ему спьяну.

Пришла пора переворачивать котлеты. Из одной из них горячо плеснул красный сок. Андрей Валерьянович удовлетворенно прикрыл сковородку крышкой. Кофе он уже сварил. Осталось налить его в чашку, взять сигарету и дождаться завтрака. И тут раздался звонок в дверь. Андрей Валерьянович отворил, не взглянув в глазок. Он часто забывал полюбопытствовать, кто пожаловал. Незнакомая растрепанная девушка огорошила его словами:

– Пахнет из вашей квартиры вкусно.

«Нормально, – подумал Андрей Валерьянович, – теперь молодым и напиваться не надо, чтобы зайти позавтракать. Аромат понравился – вперед!» Андрей поколебался и молча отступил в прихожую.

– Мясо жарите? С утра? – не унималась незнакомка. – А холестерин? А давление? Думаете, не беречь здоровье – смелость? Нет, это по-другому называется.

– Входите, гостьей будете. А то, знаете, одному и котлета в горло не лезет. Но есть, есть еще люди, неудержимо стремящиеся на запах.

Девушка, однако, продолжала нести чушь:

– Почему у вас почтовый ящик не запирается?

Растерявшийся Андрей Валерьянович испытал нечто, похожее на приступ трусости, и отчитался:

– Я покупаю газеты в киоске. Но если вам часто будут присылать письма, извольте, сегодня же приобрету и прилажу замок.

– Вы, Голубев, какой-то странный. Как мои письма могут попасть в ваш ящик? В карточке вашей особых отметок нет, но надо бы с Анной Юльевной посоветоваться.

– Ах, вы из поликлиники, – засмеялся Андрей Валерьянович.

– Приятно, что вы знаете участкового врача по имени и отчеству, – одобрила девушка. И вдруг завопила: – Горят, горят же ваши хваленые котлеты!

Андрей Валерьянович, не имевший привычки рекламировать свою стряпню и немного обиженный эпитетом «хваленые», ринулся в кухню. Но девушка его опередила. Выключив газ и заглянув под крышку, она утихомирилась:

– Все в порядке.

Андрей Валерьянович сообразил, что девчонка голодна, как все бездомные кошки вместе взятые.

– Раз уж вы спасли еду, половина ваша по справедливости.

– Нет, благодарю, – отвергла приглашение посланница Анны Юльевны. И с отчаянием в голосе пояснила: – Я на работе. Я опускаю в почтовые ящики вызовы на флюорографию. А ваш ящик открыт. Дай, думаю, лично вручу. Ведь кто-нибудь из озорства вытащит, вы не явитесь, и нам с доктором опять влетит от завотделением. Вы не представляете, как муторно выслушивать ее нотации!

– Пока объясняете, мы могли бы и поесть, – строго сообщил Андрей Валерьянович, который терпеть не мог разогретой еды и прямо-таки ощущал себя медленно остывающей котлетой.

– К слову, мне и Анна Юльевна велела перекусить, – вспомнила девушка. – Она знает, я не ужинаю, чтобы не толстеть, а завтракать часто не успеваю.

– Анну Юльевну надо слушаться, – усмехнулся Андрей Валерьянович.

– Хорошо. Только за столом я проведу с вами беседу о профилактике туберкулеза, – пригрозила девушка. – Чтобы время даром не пропадало.

– Или светская беседа, или до свидания, – решил Андрей Валерьянович.

– Нет, я больше не могу истекать слюной над сковородкой. Не буду про болезни, самой надоело, – пообещала она. И опять посуровела: – Где можно вымыть руки, Голубев?

– Как вас звать-величать?

– Трифонова Екатерина.

– Ванная по коридору налево, Катенька, – направил Андрей Валерьянович.

Она виновато посмотрела на него:

– А вас как зовут? Я все по фамилии, хотя хорошая фамилия, красивая…

Андрей Валерьянович назвался. И они приступили к первому в их жизни совместному завтраку. В ходе этого начинания Андрей Валерьянович понял, как нелегко прокормить молодую здоровую женщину, которая не желает полнеть только по вечерам, видимо, в сложной связи с гипотетической перспективой секса. А Катя вспомнила о том, что приготовленный и поданный не своими руками завтрак особенно вкусен и сытен. Даже посуду потом мыть приятно – одолжение ведь, не обязанность. И в поликлинику возвращаться весело. И минералку своему доктору покупать радостно. И еще Катя почему-то решила, что никому, даже Анне Юльевне, об этом не расскажет.

После Катиного ухода Андрей Валерьянович по хорошей, красивой фамилии Голубев неожиданно возжаждал коньяку. Полез в бар за бутылкой и попутно убрал с глаз долой книгу «Жизнь после жизни», которую читал перед сном. Вид у него стал суеверно-вороватый, но он об этом не догадывался. Взглянув на часы, одернул было себя: «Раненько начинаешь, Андрей». Но не внял совету разумного, предпочел пойти на поводу у невыразимого сокровенного. «Разумное, да, но лучшее ли?» – хулигански подумал Андрей Валерьянович, наливая все-таки себе тридцать граммов. Подумал он и о том, что не мальчишка уже, норму разумеет, и добавил еще двадцать граммов. Спиртное заставило душевный хронометр дать задний ход – от Кати Трифоновой Андрея Валерьяновича отделяла теперь лишь нервно спрятанная книга. Она была в моде несколько лет назад, но именно это и отвратило тогда Голубева. Общий порыв выяснить, что там, за гробовой доской, он не поддержал.

Теперь вот взялся, но пришла девочка Трифонова. И со своим источником потустороннего знания Андрей Валерьянович разобрался спешно. Привычка запойного книгочея – додумать о том, что узнал. Не ради новых сведений «употребляют», что нового может быть в книге для человека после пятидесяти, а для возбуждения собственной, все чаще норовящей зарыться в быт мысли.

Помнится, вчера Голубев решил, что пора приучать себя к неизбежности ухода из юдоли слез. Открыл «Жизнь после жизни» и умилился светлому и теплому приему, на который, судя по свидетельствам, можно было рассчитывать на том свете. А сегодня вспомнил, что уважаемый им кардиолог Амосов, испробовав мудрости господина Моуди, тоже начал опрашивать вытянутых им собственноручно из клинической смерти пациентов. И вынес свой вердикт: ничего за проклятой чертой нет. Все – порождение части тленной плоти: гибнущего мозга, который знает нас как облупленных и о котором мы имеем смутное представление. А если два достойных умных человека высказывали по одному вопросу противоположные мнения, Андрей Валерьянович не считал делом чести выработать собственное, дилетантское. Он просто выбирал точку чужого зрения, соответствовавшую нынешнему его настроению. Но никогда не защищал ее в яростных обсуждениях с другими читающими дилетантами, чтобы не прослыть человеком без убеждений. И на случай, если его состояние изменится или опыт подтвердит чью-то правоту.