000
ОтложитьЧитал
© Дарчев Левсет, 2018
Надежда и разочарование
«Ничто не проходит бесследно, – думал Зияди, – на теле легкие шальные детские шрамы, на душе потяжелее – от жизни длиною в семь десятков лет». Черные брови разрослись и появились длинные поросли, а между ними пролегла увесистая складка. Трое детей: один мальчик – Гиви, сложенный по его эскизу, – высокий, стройный с темными глазами, прямым носом и волосами, отливающими медью. Две дочери – Майя и Роза, больше похожие на мать стройной изящной фигурой, красивым овалом лица, нежные и чувствительные. Это все его богатство, все его достижения. Сын в России, дочери – в Канаде. А он – один в большом доме, летом утопающем в зелени фруктовых деревьев и винограднике, а зимой укрывающемся под снежной скатертью, выдавая существование лишь одной трубой на крыше, откуда валит дым – признак жизни, тепла, уюта.
«Не все плохо. Главное – сердцем не стареть. Жизнь продолжается, завтра отмечу юбилей. Приглашу всех друзей и родню и буду радоваться на всю округу как никогда».
– Эй, ты где? – раздался звонкий голос жены Ноны с нижнего этажа дома.
Зияди прислушался к ее шагам, которые были не так быстры и озорны, как раньше. Вскоре она поднялась по лестнице, выпрямилась во весь рост – худая, узкокостная, с крашеными в медь волосами, чтобы спрятать седину. Ее карие глаза остались такими же живыми, как и в юности. Прямая и честная. В руке она несла телефон.
– На, это Гиви.
Сердце у Зияди дрогнуло, потому что звонок означал одно – он не приедет.
– Алло, – прозвучал знакомый, очень желанный тембр голоса сына. – Отец, гамарджоба.[1]
– Гагимарджос,[2] сынок, – ответил он одеревеневшим голосом.
– Отец, я от всей души поздравляю тебя с юбилеем, – произнес Гиви, стоя в зале ожидания аэропорта. – Извини, я очень хотел приехать, но обстоятельства… Я собираюсь в командировку в Испанию и как только вернусь оттуда, я прилечу домой и мы…
– Зачем ты летишь в Испанию?
– Дела, отец.
– Я слышал, что ты там связался с…
– Нет, нет, отец, – быстро прервал его Гиви. – Мы же об этом говорили. Слухи всего лишь. Еще раз – поздравляю.
– Спасибо, сын. Ты с кем? – тронутый заботой, спросил его Зияди, услышав в трубке женский голос.
– Я один. Пауза.
– Эх, ты, – неужели у тебя не получается найти какую-нибудь грузинку и жениться, сынок. Тебе уже тридцать лет. Ты забыл обещание?
– Нет, отец. Нет. Я в этом году непременно женюсь.
– Сынок, ты знаешь, какой самый главный инстинкт у живых?
Молчание в трубке.
– Какой?
– Сохранение рода! – грустно сказал Зияди, отвечая на свой философский вопрос. – Есть такое маленькое существо – притворщица листочка. Даже она, находясь до половины в пасти у хищника, откладывает яйца, чтобы продолжить себя в новой жизни. Я в большом доме, где ты родился и бегал без штанов. Мне здесь сегодня одиноко, сын. Я не против: можешь жениться и на испанке…
Через минуту Зияди грустно опустил руку с телефоном и тихо промолвил:
– Я уже не могу вмешиваться во взрослую жизнь детей.
Нона застыла, глядя на раздосадованного мужа с немым взглядом на лице, вспомнив беседу с врачом накануне.
Взрослый терапевт с минуту молчал, перекладывая листы с анализами друг на друга. Нона с трепетом ждала, что скажет этот человек в белом халате, который за день хладнокровно констатирует десяткам людей трагические исходы, сохраняя полное равнодушие.
– Я не знаю, что и сказать, – начал он механическим голосом. – Судя по анализам, у него нет ничего серьезного – можно жить и сто лет. Вот, сердце чуть пошаливает. Это орган, о котором докторам мало, что известно. Смотришь на человека, вроде здоров, а казусы происходят. Я думаю, что у него все это связано со стрессом из-за увольнения с работы, – он случайно не участвует в политических баталиях?
– Нет, – отрезала Нона. – Его политика не интересует. Он просто был хорошим хозяйственником без алчности и лицемерия. Очень многое сделал для людей. Вручили Похвальную грамоту, прицепили медаль и сказали: «До свидания». Он не ожидал этого.
Врач начал что-то писать на бумаге каракулевым почерком. «Попробуй разбери потом, – думала Нона, – их, наверное, еще в институте учат писать по-хитрому, а то, как объяснить то, что все медики пишут одинаково безобразно».
– Вот, возьмите рецепт, – начал доктор давать указания. – И, пожалуйста, делайте, как я вам скажу.
Нона приблизила бумажку к глазам, прочитала и вернула ее на стол обратно.
– Не пойдет, – сказала она уверенно, – это лекарство ему противопоказано из-за печени.
Доктор, недолго думая, притянул к себе бумагу, перевернул ее и написал на обратной стороне другое название лекарства.
Нона еще раз прищурилась, ознакамливаясь с новым названием.
– Не пойдет и это тоже, – бесцеремонно произнесла Нона, глядя ему в глаза. – Почки.
Доктор раздраженно нахмурился. Он нервными движениями достал из стола новую бумажку и нервно толкнул ее к Ноне.
– Тогда возьмите и пишите сами!
Нона растерялась, не ожидая от доктора такой психической реакции. Она ощетинилась и, схватившись за ручку, быстро и злостно что-то нацарапала, затем толкнула бумагу под очки доктора.
Доктор прочитал и выпучил глаза.
– Что это? – он прищуренными глазами увидел математическое квадратное уравнение.
– Я сорок лет проработала учительницей математики в школе, а вы мне…
Доктор слегка улыбнулся.
– Извините, – произнес он, вернувшись на землю, – я просто… вы знаете, я с утра с людьми и… – Он замолк, осознав, что его чувства и усталость никому не интересны. – Еще, у вас есть кому делать укол, если вдруг ему будет плохо? – Он встал и достал из шкафа ампулу. – Вот это лекарство надо уколоть.
* * *
Нона вернулась домой и вышла из оцепенения, когда муж спросил:
– Мне не нравится, как ты смотришь на меня, – проговорил Зияди. – Что, врач разочаровал тебя?
– Да, нет: он сказал, что проживешь сто лет.
– Да, доктор не очень высокого мнения обо мне. Сто лет для грузина мало.
Нона стояла перед ним, отрешенно улыбаясь, склонив голову набок. «Девичья привычка», – подумал Зияди, глядя на жену и вспомнив выпускной школьный вечер, когда он так хотел признаться в любви, но сделал это спустя три года. Она была самой красивой.
– Я думаю, может не стоит затеваться с юбилеем? – с сомнением произнесла Нона. – Дети не приедут…
– Стоит, стоит, – твердо сказал Зияди. – Для чего тогда жить? Пусть не думают, что я сдался. Я просто хочу собрать своих друзей, пить вино, вспоминать дела ушедших дней, шутить и смеяться. Мне доставляет истинное удовольствие, когда за столом вспоминают имя моего отца. Тогда для чего я закопал вино, вырастил на привязи барана? Жена, ты же знаешь, что по-другому я не могу. – Он тяжело встал. – Позови соседа Батраза. Кое-что надо обсудить.
Нона стояла неподвижно в полной прострации.
– Знаешь, чего я боюсь, – неуверенно сказала она, – я боюсь, что твои друзья не придут, и тогда у тебя будет еще один стресс. Сам подумай: сейчас людям не до этого. Друзья были друзьями, пока ты был на должности, а сегодня ты никто – пенсионер. И кто будет кушать твоего барана? Только не подумай, что мне жалко. И знаешь, что доктор сказал?
– Что?
– Никаких переживаний, – сказала Нона. – Сердце может не выдержать.
Зияди вздохнул и задумался: случай непростой.
Он стал расхаживать взад-вперед, сцепив руки за спиной. От напряженной мысли его лицо скорчилось. В спортивных брюках и красной футболке, выделяющей его обвислые черты, он спустился во двор, зашел в сарай и погладил барана. Затем он направился к месту погребения вина, обошел его по кругу, заложил руки в боки и вскинул голову. Его напряженный мозг выдал идею, и он поторопился к жене.
– Нона, вот ты говоришь, что нельзя переживать?
– Да.
– А радоваться можно?
Нона растерялась.
– Что за вопрос? Конечно, можно, – милостиво согласилась Нона.
– Тогда у нас все получится, милая. Есть способ пригласить друзей, – его глаза, прищурившись, лукаво торжествовали.
Жена выжидала.
– Какой?
– Давай объявим, что я умер.
Нона съежилась.
– Ты с ума сошел.
Сосед Батраз, осетин по национальности, со скуластым лицом и солидными усами, выслушав Зияди, обалдел и долго не мог ничего говорить. Через минуту, когда все осмыслил, он засмеялся.
– Такое может прийти только в твою голову, Зияди, – сказал он, мотая головой. – Ты занесешь себя в книгу памяти. Что ж, я за! – он гордо покрутил усы за кончики.
В середине дня Зияди пожаловался на боли в сердце, и Нона позвала медсестру, чтобы сделать укол. Та, взяв в руки ампулу и уставившись на нее тупым взглядом, застыла, переведя ошарашенный взгляд на Нону.
– А что, дяде Зияди так плохо?
– Врач сказал, что у него увеличенное сердце, – произнесла Нона. – Я не знаю: Зияди шутит и говорит: «У больших людей бывает большое сердце». – Она застыла с минуту. – А что, сильное лекарство?
– Ну, да – морфин.
Нона вздохнула и отвела взгляд.
К вечеру дня во дворе Зияди все шуршало: стол, стулья, посуда, мясо, костер. Сам Зияди, поглощенный великолепной идеей и счастливый, вертелся как маленький мальчик. Забыв про всякие болезни, он разжигал костер, разделывал мясо и все время напевал старую грузинскую песню.
Нона следила за ним украдкой, с горечью вспоминая прошлое, которое пролетело бесследно, как один миг. Вспышка света. Блеск молнии. С годами стали блекнуть даже яркие события в жизни, такие как свадьба, дни рождения детей. Все позади, впереди только воспоминания и неизвестность.
Первым на «поминки» приехал Гоги из Семендари с венком, как положено, с красными глазами. С ним прошло детство и вся взрослая жизнь. Он выразил соболезнования Батразу с непередаваемым чувством потери.
Зияди неожиданно вышел из-за угла и сияюще стал в костюме и галстуке с распростертыми руками, готовый принять Гоги в свои теплые братские объятия.
– Генацвали, Гоги…
Гоги выронил венок, и у него отвисла челюсть. Он, обуреваемый чувствами, с минуту стоял как вкопанный, не в силах произнести ни одного слова.
– Хм. Зияди. Ты так больше не шути, – сказал Гоги наконец. – У меня сердце не железное.
Вторым подрулил к дому Зияди его старый друг из Тбилиси Саба, семидесяти лет, богатый, как черт и взрывоопасный, как вулкан. Он буквально залетел во двор, быстро проговорив что-то Батразу, устремился в дом, чтобы увидеть в последний раз лицо покойного друга. Но вместо этого он лбом наткнулся на живого Зияди. Он оторопел с открытым ртом, не совсем понимая, что происходит. Обретая дар речи и обнимая Зияди, он выругался:
– Старый козел, я хотел приехать с подарками на юбилей, а ты взял и все испортил. А ты и не догадаешься, что это.
Зияди прищурился.
– Неужели, это правда? Ты хотел подарить мне мундштук, из которого курил Сталин?
– Хорошо, что мозги твои еще не высохли, – сказал Саба. – Ты догадался. Я обещал подарить его тебе на юбилей.
– Ну, ничего, – сказал Зияди. – Есть много вещей, о которых нам стоит жалеть. Я подожду еще десять лет.
Третий был Сулико из Гори с седой шевелюрой и лицом, изрезанным морщинами. Великий оптимист и человек твердых убеждений. Он вошел во двор с букетом цветов и подарками. Он осмотрелся по сторонам. Несмотря на то, что у всех были нарисованные скорбные лица, он улыбался, потому что каким-то образом узнал про розыгрыш: таких не проведешь – он не сомневался, что это был розыгрыш старого хохмача. И вскоре он в этом убедился, когда Зияди закричал:
– Сулико! Брат, как ты догадался?
– Птицы донесли.
Друзья в сборе. У каждого столько накопилось слов и новостей, хоть сиди до самого утра. Застолье у грузин – дело традиции и особого отношения, когда люди отбрасывают прочь неприятности, проблемы, тревогу. Молчание и равнодушие, обособление не приветствуются – это может восприниматься как обида. Нигде на Кавказе нет столько тостов и правил поведения, относящихся как к тамаде, так и рядовым…
Гости начали рассаживаться вокруг стола, установленного в саду под абрикосовым деревом: Зияди во главе, а Нона – рядом сбоку. Одна половина стола была в тени, а другая – под тускнеющими лучами солнца, яркость которых отбирали сумерки наступающего вечера. Так она могла видеть и чувствовать локоть мужа, о здоровье которого пеклась.
Гоги выглядел несокрушимым и с трудом сдерживал молчание, чтобы потом взорваться, когда наступит весомый момент. Он это сделает с тактом и глубоким юмором, так что смеяться будут все. Его любимая тема, каким он был богатым в советское время, когда работал завскладом стройматериалов. Он продавал кафель упаковками, но умудрялся вытаскивать из каждой упаковки по одному кафелю, и вот так он сделал состояние и разбогател. Было время, когда к нему прицепилась кличка «Кафель». Потом он иронично добавлял: «Не рассказывайте никому, а то не дай бог услышит тот, кому не положено это знать».
Саба, как ни странно, держался проще, оставив свою театральность в долине Алавани, которая всегда завоевывала сердца людей своей открытостью и дружелюбием. Он даже в простых вещах так искусно находил величие, что каждый мог бы отнести это на свой счет. Он умело покупал человеческое внимание – люди потом безрассудно начинали ему верить. Гений общения и романтик, жизнь которого оказалась далека от романтики.
Нона заметила, как Зияди ликовал и наслаждался – он никогда не хотел бы с ними расставаться, другими словами он жил тогда, когда он был в этой среде – его стихии и его мечте.
– Дорогие мои, – начал Сулико, поднимаясь из-за стола. – В правой руке он держал рог с чачей. – Я вам расскажу один случай из жизни Зияди, что говорит о его душе, о его любви, о его большом сердце.
Зияди дрогнул, а Нона застыла, не в силах догадаться, о чем может пойти речь, но ей не понравилось выражение «большое сердце» как во врачебном диагнозе. Только не это.
– Это случилось лет десять назад. – Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что все его слушают. – Как мы знаем, Роза училась в Ростове, но когда она ехала поступать, Зияди и Нони провожали ее на вокзале в Тбилиси с неспокойным сердцем, потому что она там никогда не была и никого там не знала. Посадив ее на поезд и вернувшись домой, Нона говорит: «Зияди, мне так плохо и боюсь за дочь. Кто ее встретит? Как она поступит?». Итак, Зияди едет в аэропорт и покупает билет в Ростов. Вы можете себе представить глаза Розы, когда она увидела отца на перроне в Ростове с охапкой цветов, который прилетел из Тбилиси, чтобы встречать ее с поезда на перроне?
Все зааплодировали. Нона хмыкнула и опустила голову, чтобы раствориться в воспоминаниях.
– Теперь загадка: я хочу всех спросить, кто самый любимый певец у Зияди? – Все зашевелились. – Зияди, ты молчи.
Гоги поспешил первым:
– Ясное дело – Марья.
Сулико отрицательно покачал головой.
– Меладзе, – уверенно произнес Гоги. Сулико:
– Нет. Это «Виноградная косточка». Встречайте и включите телевизор.
Сразу после того, как закончилась песня, Сулико, повысив голос:
– Это не всё, – он щелкнул пальцами и во двор стала заходить группа молодых людей.
У всех перехватило дух, когда увидели молодую, прелестную девчушку в национальном одеянии в сопровождении двух молодых ребят с гитарой и барабаном. Они артистично зашли во двор, подошли к столу, забрали свободные стулья, чуть отошли в сторону и началось такое – зазвучала народная песня про любовь.
Роза расцвела среди полей,
Лепестки раскинув широко.
С болью в сердце подошел я к ней.
И спросил: «Не ты ли Сулико?»
И цветок невиданной красы
В знак согласья голову склонил.
И, как слезы, капельки росы
На траву густую обронил…
Через минуту все, как один, хором начали подпевать. Нона на фоне горы засмотрелась на профиль мужа и видела, как его глаза наполнились слезами от непередаваемого чувства душевного удовольствия – чего еще желать от жизни: его друзья радовались и разделяли его чувства.
– Спасибо, Сулико, – сказал Зияди, после того, как песня закончилась, тронутый вниманием. – Спасибо, брат.
Слово предоставили Гоги, и он, взяв в руки бокал с вином, долго молчал, глядя на поверхность вина, которое блестело серыми оттенками: он там собирал свои мысли:
– Зияди, ты занимал высокие должности и летал высоко, но ты никогда не смотрел на людей свысока. Я… я всегда гордился, что у меня есть такой друг. Ты прожил красиво семь десятков и желаю, чтобы ты прожил еще столько же.
Получился настоящий праздник.
Гости разъехались, оставив за большим столом двоих: Зияди и Нону.
– Вот видишь, как все хорошо получилось? – заявил Зияди с гордостью. – Спасибо тебе, милая, – он осмотрелся по сторонам, – Батраз тоже ушел? Надо было ему дать шашлыка детям. Я ему даже спасибо не сказал, – с сожалением в голосе добавил он, потом, отведя взгляд, добавил. – А девочки даже не поздравили.
– Поздравят. Еще успеют. Там же часовые пояса. Может, там ночь.
– Да, – выдохнул Зияди, – ДЕТИ – НАША САМАЯ БОЛЬШАЯ НАДЕЖДА и САМОЕ БОЛЬШОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ.
– Не унывай! – прервала его Нона, желая отвлечь от досады. – А Батраза, утром отблагодаришь, когда он придет, – произнесла Нона. – Она встала, опершись обеими руками о стол. – Пошли домой! – Нона увидела на лице мужа странное выражение, как будто он смотрел сквозь нее куда-то вдаль. Ее сердце ёкнуло.
– Нет, – устало произнес Зияди, – я домой не хочу. – Голос ровный. – Нона, можно я здесь останусь.
– Нет, – отрезала Нона, – по ночам холодно.
– Тогда принеси мне плед. – Он нежно смотрел на жену. – Пожалуйста!
Нона скривилась и с минуту стояла, изучая его черты, которые изменила мягкая ночная тень. И ей показалось, что что-то толкает ее исполнить его желание. Он просит.
– Тогда два пледа, милый: один – тебе, другой – мне.
– Неплохая идея, – произнес Зияди. – Вспомним молодость, как мы грелись у ночного костра, – сказал он.
Ночь, украшенная россыпью мелких звезд, была нежной, ласковой. Тепло убаюкивало. Нона уснула крепким сном, держа теплую, до боли знакомую руку любимого в своей руке, и она даже не почувствовала, как через некоторое время она охладела.
Друзья настояли, чтобы на надгробном камне написали: «Красиво жил и красиво умер».
Иногда лучше работать руками, чем головой
(табасаранская поговорка)
К десяти часам утра солнце поднялось высоко над горизонтом, и в воздухе не было ни малейшего дуновения ветра. Несмотря на это, сельчане все как один вышли на сенокос, кроме одного – тридцатилетнего Мази, с темными, глубоко посаженными глазами, низким лбом и с никотиновым налетом на зубах.
Он сидел на застекленном балконе дома, созерцая красоту родного края: два горных хребта дугой спускались вниз, как бы замыкая пространство вокруг села, заполненного фруктовыми деревьями и зелеными лугами, а внизу далеко, на линии горизонта, тонкой синей полоской красовался берег Каспийского моря.
За плетеной оградой спереди его дома промелькнул сосед Экпер с косой, накинутой на плечо. Вслед за ним прошла и его жена в широком цветном складчатом платье и белом платочке с веревкой в руке, свернутой в узелок. Мази, сделав смачный глоток горячего чая, еще дальше откинулся на спинку стула, ощущая приятное давление на позвоночник, затем взмахом руки прогнал от себя кучку назойливых мух, зевнул и сомкнул отяжелевшие от скуки и лени веки.
Дверь открылась, и жена по имени Сельми, красавица с миндалевидными темно-зелеными глазами, появилась рядом с ним.
– Спишь? – спросила она с возмущением. – Люди уже собрали сено и дома скирдуют, а ты?
– Тихо! – перебил ее Мази и стал прислушиваться. Издали донесся гул грузовика. – Интересно, что за машина?
Вскоре по дороге, огибающей его дом, на скорости пронеслась колхозная машина с тюками сена. А когда через несколько минут промчался второй такой же грузовик, Мази встал и, глядя на жену, сказал:
– Знаешь, что? – он прищурился, изображая умный вид. – Чтобы запастись сеном, некоторые работают, чтобы не думать, а я буду думать, чтобы не работать.
Лицо Сельми вытянулось.
– Ты не понимаешь, – продолжал Мази. – Я имею в виду, что можно заполучить по тюку с каждой проезжающей машины. Это просто как три копейки.
Сельми покосилась на мужа, приподняв одну бровь.
– Как?
Мази рассказал свой быстро созревший план.
Сельми подозрительно прищурилась, мучаясь в сомнениях: она уже давно убедилась, что в жизни ничего так легко не дается.
– По той дороге водители гоняют машины на высокой скорости, и ты не успеешь кинуть веревку, – произнесла Сельми.
– Подумаешь, большая проблема, – небрежно произнес Мази. – Все просто: я брошу каменную глыбу посередине дороги, и им придется сбавить скорость, чтобы объехать. Так что под ореховым деревом машина Усейбега будет ползти, милая.
Жена вышла провожать своего находчивого мужа, она стояла со скрещенными на груди руками, прислонившись к стене и недоверчиво глядя на него.
– Как только пройдет машина, подбегаешь и уносишь, – приказал Мази. – Тут всего два шага.
– Нет, – коротко отказалась Сельми. – Если увидят – стыд какой. Все работают, а ты…
– Да брось ты. Что тут такого. Надо искать легкие пути. Два часа развлечений и сено на зиму готово. Нет, и вправду, что тут такого.
– Ты как хочешь, а я не пойду, – твердо решила Сельми. – Во-первых, воровать это уже нехорошо. Во-вторых, милый, у тебя не такие уж мозги, чтобы все рассчитать до мелочей, а то был бы каким-нибудь начальником.
Мази раздраженно нахмурился.
– Начальником, начальником, – пролепетал Мази, – ты, что, телевизор не смотришь? – Воруют все, кому не лень: и губернаторы, и прокуроры. А вот такими руками, – он выставил грубые ладони мохнатых шершавых мозолистых рук напоказ, – никто еще не разбогател. – С надутыми венами на шее Мази, продолжая распутывать веревку и обидевшись на жену, пробубнил себе под нос: «Мозга нет», – тоже мне! Зато ум есть!»
Махнув рукой и уходя за угол дома, Сельми добавила:
– Еще не забывай, что соседка Месме всегда на страже.
– В этом тоже есть плюсы, – сказал Мази под нос самому себе, с азартом распутывая веревку, – если она увидит, я привлеку ее. Пополам – пусть помогает. Она такое не упустит, не то, что ты. Честная, порядочная.
Все решено. Нельзя было терять время. Он быстро спустился вниз и направился в сарай. Через несколько минут он появился во дворе в полном снаряжении: на ногах – резиновые цепкие галоши, на голове – шлем мотоциклиста (какой предусмотрительный парень – это, если он вдруг упадет с ветки вниз головой). На лице самодовольное выражение: глаза торжествуют, губы смеются.
Мази быстро добрался до задней калитки приусадебного участка по тропе, проложенной между высокими стеблями кукурузы. Закрыв калитку, он огляделся по сторонам и, убедившись, что соседей и других завистливых глаз нет, стремглав пересек дорогу и залез на ореховое дерево, потом как мартышка забрался на ветку, которая как нельзя кстати нависала над дорогой. Он затаился.
Воздух был полон разных звуков, с которыми надо было разобраться; какая-то настырная птица злорадно ликовала в тени под листвой; где-то невдалеке залаяла собака; в центре села кто-то бензопилой заготавливал дрова; отовсюду было слышно кукареканье петухов; справа – соседский мальчик орудовал молотком, видимо, чинил деревянные яблочные ящики. Мази удивился, потому что всего лишь несколько минут назад ничего не было слышно. Но самое главное, он не мог уловить гул машины – он начал расстраиваться. «Неужели вывезли все сено», – про себя с сожалением рассуждал он, и тогда все приготовления напрасны.
Ждать пришлось недолго. Он радовался как ребенок, когда, кинув трезубец с веревкой на кузов машины, сорвал первый тюк. Он быстро спрыгнул с дерева. Схватил тюк и, с опаской глядя по сторонам, утащил его домой. Первая победа. Он лишний раз убедился, что расчет был верным, и таким образом к концу дня сарай будет полный. Только есть одна проблема: когда стаскивал тюк, веревка чуть не выскользнула из рук. Он решил надеть пояс электрика и привязать к ней конец веревки. А жена: «У тебя не хватит мозгов… Дура».
Удача улыбалась Мази. Сегодня его день. Он представил на секунду, как селяне все как один, косят траву, изнемогая от жары и усталости. Идиоты. Следующая попытка преподнесла еще один сюрприз или ошибку в расчетах: когда стаскивал очередной тюк, его сильно качнуло, и он чуть не свалился с ветки. «Вот будет смех и потеха в селе», – подумал Мази. Не дождутся. В голову Мази пришла очередная идея: он решил привязать петлю на поясе электрика с другой стороны еще и к ветке.
«Шаг за шагом я иду к совершенству», – думал Мази. – А жена моя: “У тебя не хватит мозгов, чтобы все рассчитать”. Вот дура».
Удача улыбалась Мази – через некоторое время в его сарае было приличное количество тюков. Он, уставший, потный, целеустремленный, был горд своей изобретательностью и находчивостью.
Всеслышащая и всевидящая соседка Мази по имени Месме установила наблюдение через окно своей кухни в надежде, что обогащение соседа просто так вот-вот прекратится. Но, похоже, Мази об этом и не думал. Тогда она решила выйти на свет и разоблачить вора.
Мази, не ожидавший, что его кто-то мог застукать, чуть не упал с дерева, когда сзади услышал крик.
– Эй, кто там? – строгим голосом Месме заявила о себе.
Мази высунул голову из листвы и покраснел – Месме стояла в нескольких шагах от дерева в длинном обесцветившемся платье. Из-под зеленой косынки выбиваются черные завитки волос. Маленькое круглое лицо поднято к дереву. В серых глазах затаилась завистливая злость. Руки в боки. Она ждет ответа.
– А, это ты, Месме? – виновато отреагировал Мази, оценивая прозорливость жены, – присоединяйся.
– Что ты предлагаешь? – она сделала шаг вперед.
– Если хочешь сена, перейди на ту сторону дороги и, когда я стащу тюк, немедленно хватай его и исчезай. Один тебе, один мне. Хорошо?
С минуту Месме застыла, обдумывая дельное предложение, потом согласилась.
Солнце стояло в зените, неподалеку замычал теленок и запел жаворонок, но слух Мази ничего не хотел различать, кроме гула грузовика.
Грузовик приближался так быстро, неся за собой облако пыли, что Мази не на шутку забеспокоился. Он проявил изобретательность, несколько раз оттолкнувшись от ветки, – остался довольным, потому что ветка его хорошо держала. Он привстал, оставалось несколько метров до цели, через лобовое стекло машины он увидел загорелое и целеустремленное лицо Усейбега, лихача-водителя, который, может быть, заподозрил, что его обворовывают и решил проскочить через каменную глыбу. В следующую секунду машина оказалась под веткой, и Мази резким движением руки бросил зацепку на кузов. Но случилось невероятное: трезубец зацепился за трос, которым скреплялись борта машины. Сосредоточенный Мази в доли секунды уловил просчет, вспомнив про трос, и как в замедленном кадре с ужасом в глазах увидел, как трезубец с металлическим звуком входил в зацепление с тросом. В этот же момент взбудораженная соседка бросилась в клубящуюся за колесами машины пыль за тюком, который еще не упал.
Мази почувствовал разрывающую боль в пояснице и услышал треск ломающейся ветки, потом – свободное падение.
Месме, ничего не успев увидеть в облаке пыли, попала в адскую передрягу: ослепившая пыль, душераздирающий мужской крик, треск дерева и тупую боль в плече.
Когда водитель подбежал назад, остановив машину, он увидел трагическую картину. Мази, опутанный цепью, со стоном, валялся на земле. Месме, слегка угодившая под ветку, орала как резаная, так и не поняв, что могло случиться за доли секунды.
* * *
Мази пришел в себя на больничной кровати, когда человек в белом халате прикоснулся к его глазам.
– Надо же додуматься, – произнес доктор возмущенным голосом. – Самоубийца. – Сопровождавшие его лица смеялись.
– Доктор, вы ему сделали трепанацию черепа? – тихим голосом спросила Сельми. Она, не шевелясь, стояла у изголовья кровати, держа одну руку на хромированной стойке.
– Да, – выпалил доктор с возмущением. Воображаемый сумасшедший ход событий расплывался и вращался перед его глазами.
– И что там было? – робко спросила жена. Доктор, отворачиваясь от самоубийцы, с трудом справляясь со вспышкой возмущения, ответил:
– Мозг видел, а ума – нет.
Все засмеялись. У Мази на перевязанном лице половина губы сдвинулась в виноватой усмешке. Лицо бледное как мел. Голова в марлевой обертке. Кровь запеклась в уголках обесцветившихся губ. А что остается ему делать?
Когда все ушли, Сельми, пригнувшись к лицу мужа, прошептала о скрытно вынашиваемом убеждении, которое дошло до точки кипения:
– Говорила я тебе: лучше работать руками, чем твоей головой.
