ТРЕНИРОВКА 1. Восстанавливающая.
Смерть – это не самое худшее, что может произойти с человеком.
Платон
Прелюдия
Он видел ноги. Крупные ноги. Бритые накаченные мужские ноги. Ноги такие большие, что обхватить их обычному смертному было просто не под силу. Эти ноги были сделаны из мяса премиум—класса оттенка поджаристо—загорелого стейка. Одна нога была полноценным близнецом другой ноги. Как Нарцисс и его отражение, они стояли друг против друга в идеальной симметрии. Каждый наносантиметр этих ног, его ног, был развит с ярым перфекционизмом. Он знал, что таких ног нет ни у кого в мире, ни у кого в других мирах. Эти ноги стоили целого состояния. Нет, они были бесценны. Нет, они заходили за грань понятия цены, торга, обмена, ведь, в конце концов, обменяв одну вещь на другую, даже на несколько, ты обуславливаешь равенство между этой вещью или вещами. Но ничто не могло сравниться с этими ногами. Ничто не шло в сравнение с тем вылизанным идеалом, что они из себя представляли. Если бы ещё существовала Франция, и если бы можно было как—то, хотя бы на один день, отделить ноги от их владельца, то стоило бы их поставить во Французскую палату мер и весов, чтобы по ним определять соотношение идеала к обыденности в коэффициенте девяносто девять и восемь десятых процента. А почему, собственно, «и восемь десятых»? Кто осмелится дать этим ногам хоть что—то, кроме первого приза, золотой медали, высшего пьедестала, тысячи очков, миллиарда долларов, абсолютной, всепроникающей чистоты идеала? Нет ещё такой песни, такого стиха, кинофильма, репризы, наброска и полноценного куска живописи, который бы что—то посмел, о, хотя бы посмел намекнуть о той красоте, к которой относятся, даже не примыкают, а именно относятся, эти чудесные, завершённые в своей красоте, ноги. Какие они мощные, какие сильные, какие превосходные, такие ноги ничто не может одолеть. Они бы посмеялись над Родосским землетрясением, над извержением Эльдгьяу, над самим убийцей динозавров Чикшулубом. Да, эти ноги могли пережить всё. Это были те самые, единственные ноги. The ноги, если вам угодно. Но—ги. Ноги! Diese ноги. Заметьте и запомните, не eine, а именно diese, самые что ни на есть те самые, конкретные, ничем не обусловленные, кроме своего великолепия, ноги. Не поймите меня неправильно, ведь можно подумать, что ноги эти были просто очень хорошими, накачанными ногами. Но это вовсе не так. Представьте изящные тонкие стопы японского журавля, представьте себе мощь слоновьих стокилограммовых ног, представьте ту скорость, которую дают гепарду его лапы. А теперь прекратите немедленно представлять, потому что это абсолютная бессмыслица, нонсенс, перед коленными чашечками этих ног все другие меркнут, меркнут от своего полного бессмыслия. Без этих ног жизнь была бы абсолютно пустой, пожалуй, что даже и жизни бы не было. Как можно жить, не увидев их хоть раз, не посмотрев на эту кожу, на выпирающие колени. А мышцы, о человеческое нездравомыслие, о эти мышцы! Каждая из них – это симфония, это конец и начало, это вечное возвращение из бытия в небытие и наоборот. Большая приводящая мышца была не просто большой, она была огромной, титанической, колоссальной, необъятной, такая мышца могла бы скреплять составы, ей можно было бы опоясывать сотни людей для безопасного спуска с высоких гор. А портняжная мышца? Выпирает, будто под кожей у него, у носителя этих ног, был запрятан стальной ломик, будто её можно достать и использовать на войне и в миру, будто она сама собой способна делать то, что полноценная нога здорового человека сделать бы не смогла. А четырёхглавая мышца, о господи, четырёхглавая мышца, как же мне страшно хоть одно слово о ней сказать, хотя бы заикнуться о ней. Нет, нет никаких слов, нет таких фраз, предложений, абзацев, текстов, таких лексем, фонем, морфем, таких языков, таких идей, таких эйдосов и логосов, чтобы хоть что—то, хоть как—то вы—ра—зить о ней, о её бесконечно огромном размере, о её твёрдости, крепкости, о давлении в ней и её силе, нет, не так, мощи, МОЩИ четырёхглавой мышцы. Нужно перевести дух, глубоко вздохнуть, крепко сжать обе руки и закричать, чтобы что—то хотя бы начать предполагать о том, что она представляет сейчас из себя, стоящая перед ним, под ним, в его ноге, в его другой ноге, в его крепких, сильных ногах, ногах, которые приносили, приносят, принесут, будут приносить ему славу, богатство, успех, вечное признание потомков и уважение от его именитых предков. Нет таких ног на земле, нет и не было, не будет, невозможно даже предположить, что они в принципе возможны, даже в теории. Если где—то ещё они появятся во втором экземпляре, то только в страшных снах тех, кто посмел усомниться в их боевой мощи. Нет, не человек предполагает, а Бог располагает, нет, они будто сами себя сотворили и расположили в этом мире, будто они и только они были, есть и будут, будто не было тех долгих лет тренировок, соревнований и боёв, когда кожа рвалась на нём до крови, когда мышцы растягивались в полоску вялой жвачки, когда кости трещали и растирались в пыль, когда боль не позволяла ни стоять, ни ходить, ни лежать, когда слёзы сами струёй прыскали прямо из желёз с каждым шагом, когда лестницы и любые наклоны в гору больше двадцати градусов давались ему с таким неописуемым трудом, что он, прилюдно, с чувством стыда за самого себя, садился на корточки и полз, полз, полз, ПОЛЗ наверх, натирая свои измученные колени ещё сильнее. Как же хочется объять их прямо сейчас, сжать, что есть силы. А зачем хотеть, если можно сделать это прямо сейчас? Да, вцепиться пальцами в эти бёдра, в эти колени, в их каменную стойкость, в их непоколебимую плотность, в их надёжность, не только В—цепиться, но и У—цепиться за них, как за последнюю надежду любви и рассудка, как улетающий человек в центре торнадо, держаться за них крепко—крепко—крепко—крепко—крепко. Он нагнулся и посмотрел за холмы и горные вершины верхней части ног, он посмотрел куда—то с высоты своих двух с половиной метров роста на голые ступни. Он думал о том, как же они хороши в эту самую секунду, как и в секунду до неё. Ступни, достойные сильнейшего из всех людей. Такие ступни с лёгкостью смогли бы на себе тащить египетского раба или волжского бурлака. С такими ступнями не страшно потеряться ни в каком месте мира, ибо они всегда были готовы отправиться в путь, несмотря ни на что, пройти столько, сколько не проходили ни одни ступни до этих, идти так долго, сколько может позволить им сердце, лёгкие, почки, печень, другое, верхнее тело, прекрасное, мощное, бесспорно, но не такое, не такое, как они, эти ступни, каждый палец которых был вытесан из горячего, живого мрамора, недоступного ни мастерам древности, ни современным умельцам. Платон бы прекратил рассуждать о душе и идеях, если бы увидел эти ступни; Сократ бы прекратил свои бесконечно длинные монологи—диалоги с оппонентами, лишь бы подсмотреть подольше на эти цепкие пальцы; любой из стоиков ничего бы не смог сказать ни о добродетели, ни о жизни, ни о смерти. Они бы только смотрели, как и он сейчас смотрел на свои непостижимо прекрасные ступни, идеал людской красоты, который бы изжарил глаза и мозг творцу национального языка России, если бы он узрел их воочию или даже на ультрачётком дисплее телеэкрана. Он видел эти ноги, но постигнуть до конца их он не мог, как и не мог их постигнуть никто другой, и никогда не постигнет, и никогда не дойдёт до самой сути их. И помогите нам йоги, йогини, уали, святые мученики, бодхисаттвы и все другие прозревшие и прознавшие, чтобы когда—нибудь, в какой—то период развития Разума, мы смогли понять эти ноги до физически возможного их конца. Но этого, конечно, никогда не произойдёт.
Короче, он внимательно рассматривал свои ноги.
Ноги стояли на мягком песке. Он подвигал пальцами, ощущая его текстуру. Нечто странное привлекло его внимание. Под его левым мизинцем была зарыта какая—то бумажка. Он смахнул ногой, и на бумажке показались буквы, которые собирались в надпись: «Артур Шопенгауэр IV».
Точно, это же его имя. Не стоило терять своё имя из виду. Наверное, размышления о ногах отвлекли его от других, хоть и менее важных вещей. Таких вещей, как квадратная арена, окружавшая его со всех сторон. Над полем арены поднимались трибуны, переполненные кричащими зрителями. Они бросали красные лепестки, показывали плакаты, толкались и, в общем, вели себя как стая взбесившихся гиен. Ему показалось даже, что кто—то из девушек на передних рядах попытались оголиться перед ним, пока их не отпихнули бдительные охранники.
Шопе обернулся. За ним стояло высокое зеркало, прикрепленное к стене арены и отражавшее его с ног до головы, что могло себе позволить далеко не каждое из зеркал. Он был одет в фиолетовый пиджак и жёлтую рубашку. И пиджак, и рубашка были расстёгнуты. Под ними виднелись его грудные мышцы, пресс, стальная проволока мускулов, проходящая сквозь всё его тело. Почему—то на нём не было галстука, хотя он всегда надевал на такие события галстук. Забыл его, что ли?
Сложнее всего ему было посмотреть на своё лицо. Его он не мог принять, сколько бы он с ним ни жил. Даже так: чем дольше он с ним жил, тем меньше оно им принималось. Чтобы избежать встречи с ним, он начал рассматривать свои чёрные волосы с пробором посередине. Волосы были гладко зачёсаны в обе стороны и доходили ему до кончиков ушей. Под волосами – квадрат лба, от которого тянется тупой угол носа со вздёрнутыми ноздрями. Глаза светлые, радостно прищуренные. Сжатые губы. Параллельный квадрату лба квадрат подбородка. Лицо не стоящего чьего—либо внимания, даже его владельца.
В зеркало вторглась фигура, плавно растущая за спиной Шопенгаруэрского отражения. Это был человек в красной шубе с белой рубашкой под ней, в чёрных сапогах на высоком каблуке и в кожаных перчатках со стальными пластинами. При ближайшем рассмотрении можно было понять, что это был старик с залысинами и с редкими, закручивающимися на концах волосами. Физически он всё же представлял из себя ровню Шопе.
– Наконец—то мы встретились, – без тени эмоции сказал старик.
– Ах, да, – догадался Шопе, – Иоганн Готфрид Гердер, мой злейший враг. Набигудился уже, старый?
– Ты что, забыл? Это парик.
– Тогда я заберу его с твоей головы, как трофей.
– Как скальп?
– Не делай из меня монстра. Ты сам знал, что всё к этому придёт.
– Я не считаю, что ты монстр. Я считаю, что ты бесчеловечен. Намного хуже быть человеком и по своей воле отбросить это, чем никогда им не быть.
– Пожалуй. А в общем—то мне всё равно. Если бы я хотел знать твоё мнение, то я спросил бы его пять лет назад.
– Почему пять?
Этот вопрос ввёл Шопе в ступор. Действительно, почему пять? Кажется, в этой цифре заключался какой—то особый смысл.
– А, без разницы, – отмахнулся он от дурных мыслей. – Давай драться.
– Чтобы что?
– Чтобы получить павер, конечно.
– А потом?
– А потом попасть на Небесный Турнир.
– И там?
Шопенгауэр понял, что дед может бесконечно продолжать задавать ему вопросы. Он решил не давать ему удовлетворения от издевательств над ним. Шопе отодвинул ногу назад, согнул колени и, описав круг руками, выставил их перед собой. Гердер тоже встал в боевую стойку. Он поднял обе руки над головой и направил кисти пальцами к земле.
– Это что за ересь? – Шопенгауэр пальцем указал на руки Гердера.
– Перенаправление энергии из бицепса в глубокий сгибатель пальцев. Впервые использован в Джакарте в тысяча восемьсот семьдесят четвёртом…
Гердер ударил ногой по песку, который высокой волной полетел на Шопенгауэра. Шопе сделал рывок прямо и направо, уклоняясь от песка, но Гердера перед собой он не увидел. Другая волна песка, пролетевшая прямо перед его носом, закрыла ему обзор.
«Успел за мгновение перебежать и отрезать меня», – оценил ситуацию Шопе.
Он решил пройти сквозь левую завесу, но как только он в неё вошёл, широкий удар ноги Гердера прошёлся прямо по его правой коленке. Нога Шопенгауэра подогнулась, он потерял равновесие и выставил вперёд голову, которая получила удар кулаком.
Шопе отлетел назад, но мгновенно пересобрался и вернулся в стойку. Позади него зазвучал шорох песка. Старик с огромной скоростью оббегал Шопе и продолжал поднимать вокруг него завесы. Последняя закрыла Шопе в квадрате со стенами из песчаной пыли. Он попытался ударить ногой сквозь песок, но его нога ничего не коснулась.