Глава 1. Чёрная книжечка Ёко Атами
Промозглым майским вечером 1942 года долговязый парнишка в чёрной школьной униформе и с туго набитым портфелем осторожно прокрался под трамвайный мост, что соединяет токийские районы Такада и Нисиваседа.
Тощий и длиннорукий, с нежным юным лицом, он выглядел лет на шестнадцать. А его униформа была типичной для сколько-нибудь престижных школ того времени: полувоенная куртка-гакуран со сверкающими пуговицами, укороченная до пояса, чтобы не мешала конному спорту, грубые брюки и фуражка.
То, что он собирался сделать, вроде бы не нарушало законов. Но сейчас, в решающий момент войны, патрули зверели, а обитатели трущоб большого Токио писали доносы даже на соседских котов. Так что приходилось действовать осторожно.
Мост был узок и пуст, он почти не укрывал от противного и мелкого дождя. Под полотном не оказалось ни людей, ни других бродячих животного. Только пахло мазутом и тиной, и ещё полотнище с лозунгом, привязаное прямо к перилам, продолжало качаться и хлопать на промозглом ветру.
Школьник пригляделся и обнаружил, что лозунг был выписан по шаблону стандартным печатным шрифтом рэйсё ― без особого, впрочем, старания. И этот лозунг гласил:
ОТДАДИМ 20 МИЛЛИОНОВ ЖИЗНЕЙ, ЧТОБЫ ДОБИТЬСЯ БЕЗУСЛОВНОЙ ПОБЕДЫ!
Полотнище висело больше для порядка, который так важен даже в тылу. Едва ли военный кабинет надеялся, что обитатели топких трущобных лабиринтов южной Такады, что втиснулись между бульваром и речкой, вдруг преисполнятся патриотизма и все как один отдадут жизни, защищая какой-нибудь далёкий тропический остров, который и на карте-то не найдёшь. Но даже сейчас, промокший насквозь, лозунг смотрел белыми иероглифами, похожими на глаза, на трухлявые крыши и чадящие трубы бедного района ― и казалось, что никто из людей не сможет скрыться от этих глаз, если в голове эдакого негодяя заведутся вдруг крамольные мысли.
Дождик между тем шёл и шёл, и с каждой минутой его морось раздражал всё сильнее. Сырость пропитала воздух, землю, каменную облицовку под мостом. Холодные капельки щекотали шею и так и норовили забраться за шиворот.
Школьник завертелся, тщетно выбирая сухое место и, наконец, просто пристроил сумку к мокрым камням облицовки. Вытащил из портфеля блокнот и ещё одну тетрадку, побольше. Достал из кармана коробок с силуэтом лисицы на этикетке, попытался вытащить спичку ― но внезапный порыв ветра толкнул его в спину, перелистнул листки блокнота и чудом не сдул прочь всё содержимое коробка.
Но школьник не сдавался. Он стал спиной к ветру и всё-таки достал спичку.
Очевидно, он собирался сжечь блокнот и тетрадку. И на первый взгляд, дело казалось очень простым.
Люди делали это ещё в древности, а теперь ещё и техника шагнула вперёд. На первый взгляд, дело очень простое: чиркнуть спичкой, поднести её к блокноту и поджечь страницы, так, чтобы чёрный пепел полетел в серую воду реки. И при этом ухитриться не рассыпать спички и не подпалить белые ученические перчатки.
Но увы ― сколько школьник не пытался, каждый раз что-то всё равно шло не так. Стоя на промозглом ветру и под дождём, который моментально пропитал исписанные листки, парнишка после каждой попытки убеждался в очередной раз: чтобы сделать всё, как он задумал, нужно не меньше, чем три руки. Одна держит коробок, другая спичку, третья блокнот.
Наконец, он решил действовать по-другому.
Снял чёрную ученическую фуражку со сверкающей кожей на козырьке и околыше, и поставил её вверх тормашками рядом с сумкой. Теперь можно было разглядеть коротко остриженную голову школьника, вытянутую, словно фасолина.
В перевёрнутую фуражку отправилась сначала тетрадь, а потом и блокнот. Расчёт был такой: чиркнуть спичкой, держать её вертикально, так, чтобы горела помедленней, бросить оставшийся коробок в фуражку, вытащить оттуда блокнот, поджечь страницы. Потушить спичку. А тетрадь поджигать уже страничкой блокнота.
Под мостом потемнело, а потом над головой загрохотал трамвай. Школьник старался не обращать на него внимания ― чиркнул спичкой, повернул её, бросил коробок в фуражку. Коробок стукнулся о край и полетел обратно, прямо в грязь под ногами.
Пришлось тушить спичку и поднимать коробок, пока не отсырел. Трамвай наверху всё гремел, а в голову лезли малоприятные мысли.
Война всё идёт и идёт. Скоро и спички будут нормированными. Значит, надо их беречь. А тут вот такое.
Школьник тщательно стёр с коробка песок ― хотелось, чтобы он был безукоризненно чист, словно преданность Императору. На этот раз он решил, что коробок будет прятать в карман ― так надёжнее.
Он чиркнул безукоризненно ― так чиркает превосходно наточенный меч, когда сносит голову. Спичка полыхнула и загорелась ровным огоньком. Свободная рука спрятала коробок в боковой карман, успела выхватить из фуражки блокнот, открыть его… Но здоровенная грязная капля сорвалась с рельс, пронеслась мимо виска и шлёпнулась прямиком на язычок пламени.
Спичка, разумеется, потухла. Завоняло жжёной серой, ― так пахнут, говорят, следы от визита злобного демона. Смрад был настолько мощный, что школьник невольно закашлялся.
Наконец, трамвай отгремел. Школьник принялся за новую попытку. Снова достал коробок, ловко чиркнул спичкой, не прерывая движения, опустил коробок в карман, опять поднял уже раскрытый блокнот…
– Скажи, Кимитакэ-кун,― вдруг послышалось у него за спиной,― а ты выбрал для своих огненных дел мост Камитака потому, что его название похоже на твоё имя?
Голос был звонкий, девичий. И незнакомый.
Кимитакэ невольно обернулся.
За его спиной стояла под дождём девочка ― лет двенадцати, не больше. Так что огромный зонт, под которым она укрывалась, был едва ли не больше самой девочки. Казалось, первый же порыв ветра подхватит зонтик, как парашют, и унесёт её далеко-далеко.
Девочка была в жёлтом клеенчатом дождевике поверх стандартной девичей школьной форме: матроска с полосатым галстуком, длинная складчатая юбка и тёплые осенние чулки. Волосы заплетены в несколько десятков косичек, так, что кажется, что над головой клубится зловещая чёрная туча. В чёрных глазках плясал озорной огонёк, а вцепившиеся в ручку зонтика пальчики явно хотели вмешаться. Загребущие это были пальчики, такие куда угодно дотянутся и невесть что сотворят…
Догоревшая спичка дохнула жаром на пальцы. Школьник дёрнулся и поспешно отшвырнул её прочь. Спичка обернулась огненным шариком, этот шарик затрепетал под каплями ― и сгинул в серой реке.
– Кто ты такая?― спросил Кимитакэ.― Откуда ты меня знаешь?
– Меня зовут Атами Ёко,― представилась девочка,― “Атами” пишется, как город. А как пишется “Ёко”, ты и так должен знать. Ты же увлекаешься каллиграфией.
– Похоже, ты тоже ей увлекаешься,― заметил школьник.
– Совсем немного. Я предпочитаю живопись и поэзию. Чем авангардней ― ты лучше.
– Ты увлекаешься каллиграфией достаточно, чтобы знать, как правильно читается моё имя,― напомнил школьник,― Даже учителя читают эти иероглифы как “Котака”.
– А между тем ― это “Кимитакэ”.
– Да. И это имя ненавистно мне самому.
– Но его легко запомнить. Всё-таки редко встретишь старинное аристократическое имя, которое даже в словаре записано как исключение
– Зато звучит по-дурацки.
– В наше военное время приходится выглядеть по-дурацки,― очень серьёзно произнесла девочка,― Если ты выглядишь по-дурацки, тебя может объявить негодным призывная комиссия. А ещё тому, кто выглядит по-дурацки, никто и никогда не станет завидовать ― даже если он сумеет добыть себе славу.
– Я не ищу славы,― школьник опять повернулся к фуражке с мокнущим блокнотом. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Но это “что-то” так и норовило ускользнуть от его внимания…
– И поэтому ты сжигаешь свою каллиграфию?
– Нет. Есть другая причина.
– Родители?
– Они привыкли.
– Влюбился и всё кажется бесполезным?― девочка не отставала.
– Ты так и не ответила, откуда знаешь моё имя и как меня нашла.
– Так мы же в одной школе учимся!― заявила девочка.
– Откуда, вы, девочки, каждый раз знаете, кто где учится?
Та шагнула вперёд и ткнула пальцем в рукав гакурана, что закрывал предплечье.
– Видишь, герб на рукаве вышитый. Вы, мальчики, их никогда не замечаете. А вот девочки сразу замечают, что ты из самой престижной школы, которая есть в Японии.
– А тебя не смущает, что в нашей школе мальчики и девочки учатся раздельно?― не выдержал школьник.― И что ваш корпус ― он вообще на том берегу, возле университета Васэда?― и он указал на узкую, но бурную полоску серой реки.― Так что видеть меня раньше ты никак не могла.
– Ну и что?― удивилась девочка.― Герб-то у нас один на оба корпуса школы.
– Но откуда ты знаешь моё имя?
– Так оно у тебя на тетрадке написано,― правая рука девочки вдруг сверкнула в воздухе, выхватила из фуражки тетрадь вместе с блокнотом и торжествующе потрясла ими в воздухе,― Вот, видишь. Сам же подписал, когда думал, что это будет тетрадь по геометрии.
– Эй, отдай!
– Ты всё равно собирался их жечь,― заметила девочка, как-то немыслимо прижав зонтик плечом и открывая второй рукой школьную сумку,― Так что лучше я их себе заберу. У меня всё надёжно хранится, можешь не беспокоиться. Могила!
И блокнот, и тетрадь исчезли в недрах сумки. Потом замочки захлопнулись.
– Там нет ничего важного,― устало произнёс Кимитакэ.
– Тогда тебе нечего и беспокоиться.
– Я там только кружки рисовал. Ты должна знать это упражнение. С него начинается вся каллиграфия.
– Отлично. Обожаю кружки! Они так похожи на рисовые колобки!
– А ты может слышала, что нарисованными колобками сыт не будешь?― сурово спросил Кимитакэ.
– Если и слышала, то на себе не проверяла,― как ни в чём ни бывало отозвалась девочка,― Если ты собираешься уничтожить все свои работы, лучше отдай их мне. Вместо того, чтобы страдать со спичками.
– Зачем тебе они?
– Мои отец собирал редкости, а я собираю странности.
Школьник поднял фуражку с каменных плит, тщательно отряхнул, нахлобучил обратно на голову. Потом взял портфель, тоже его отряхнул. И только после этого заявил:
– А я думаю, что ты просто интересуешься каллиграфической магией.
– Даже если интересуюсь, то что в этом плохого? Боишься, что налеплю тебе жёлтую бумажку на лоб и заставлю подчиняться моим приказам?
– Этого у тебя не получится.
– Разумеется, ты же в этом лучше разбираешься. Может быть, ты вообще один из немногих, кто постиг это старинное искусство.
Школьник так и дёрнулся от этого заявления. Какое-то время он просто стоял и смотрел на девочку, приоткрыв рот ― а дождь продолжал барабанить ему по фуражке.
– С чего ты взяла, что я таким занимаюсь?― наконец, спросил он.
– Лучше спроси, с чего я взяла, что такое вообще возможно.
– Даже если такое и возможно,― едва сдерживая дрожащий голос, произнёс школьник,― в наше время это должно быть засекречено.
– А я как и все девочки ― обожаю секреты!
– Ты просто начиталась сказок и сама не понимаешь, во что лезешь. Отдай блокнот!
– Я лучше почитаю из своей книжечки,― девочка порылась в портфеле и достала небольшую записную книжку в лоснящемся переплёте,― Если ты не против.
– Пожалуйста! Только представь, что мой блокнот увидят твои родители?
– Не увидят. Они всегда слишком заняты. У меня есть всё, что я ни пожелаю ― кроме родительского внимания. Так что я развлекаю себя, составляя коллекции.
Школьник усмехнулся ― но только одной половиной лица.
– Если будешь тащить домой всякую гадость ― они рано или поздно внимание на тебя обратят.
– А что за гадости ты нарисовал?
– Там не гадости. Там ― вредители.
– Какие вредители? Ты там что ― жучков в бумаге разводишь?
– Вредители, которые появились, когда царством Лу правил Инь-гун,― назидательно произнёс Кимитакэ,― А больше о них в точности ничего неизвестно. В классической летописи «Вёсны и осени» всем событиям этого года посвящён лишь один значок: “вредители”. На английский это событие переводят длиннее. Я специально заглянул в английский перевод ― там этот один иероглиф расписали как “Появился хлебный жучок”. Он очень интересен в написании, этот единственный иероглиф.
– Ты думаешь, эти вредители выберутся из блокнота и всё у меня в доме погрызут?
– Нет, этого не будет. Я просто отрабатывал скоропись.
– Но раз ты так отвечаешь ― это возможно?
Кимитакэ хмыкнул.
– Даже если бы я владел этой магией, я бы не стал её показывать ― ни тебе, ни кому-то другому?― сказал он,― В наше время это может только накликать беду.
– Ты не должен удивляться, что тебе приходится что-то скрывать,― заметила маленькая Ёко,― Мы все носим маски.
– С масками тоже всё непросто,― заметил Кимитакэ,― Если бы ты изучила этот вопрос получше…
– Я думаю, ты это можешь рассказать мне по дороге,― заявила девочка, разворачиваясь на каблуках. И зашлёпала прочь, куда-то вверх по склону.
Кимитакэ поспешил следом. Он не очень понимал, зачем это делает. Может, он всё ещё надеялся отобрать блокнот и тетрадь, что пропали в её безразмерном портфеле.
– Куда мы идём?― спросил он, когда догнал девочку.
– К трамвайной остановке.
– Зачем?
– По домам поедем. Ты, похоже, не заметил, что твоё стояние под мостом уже потеряло всякий смысл. А сейчас по дороге ты мне всё расскажешь.
Кимитакэ ничего не оставалось, как продолжать нести свет просвещения.
– Всё дело в том,― говорил он, почти задыхаясь,― что мы до сих пор наследники культуры древнего Китая. А Небо не всегда говорило с древними китайцами, медиумы ― это вообще тема южных племён, вроде Сычуаня. Небо вместо разговоров дарило им внеземные письмена, посылало знаки. Слово «письменность» в китайском языке произносится как «вэнь» и это не только литература. Вэнь ― это узор звёздного неба, форма древесных листьев, зловещая игра пятен на боках хищного леопарда. Также есть человеческий вэнь, и это весь декорум культуры. Можно сказать, что есть небесные письмена ― это солнце, луна и звёзды, есть письмена земные – это пять гор и Четыре моря, и, наконец, есть человеческие письмена ― это и иероглифы, и ритуалы, но самое сложные ― это устройство городов и распорядок дворцового быта. Потому что города растут словно сами собой, а дворец должен управлять всей страной, не покидая своих границ. Поэтому в таких делах не обойтись без магии и без письменности. Так мы приходим к иероглифам.
– Это ты ловко заметил!
– Это не я заметил, а каллиграф Чжан Хуайгуань. Он жил во времена династии Тан.
– Да, может быть он это и заметил. Но ты ― заметил его. Это тоже что-то значит.
– На самом деле, самые базовые вещи,― пробормотал Кимитакэ и замолк, словно его накрыла смертная тень.
Они уже подошли к остановке. Трамвая пока не было ― в военное время они ходили редко.
Ёко развернулась к старшему мальчику, чуть не задев его голову краем зонтика и обдавая промозглыми каплями. Тот терпел с самурайской невозмутимостью. Он подумал, что сейчас она наконец-то отдаст ему блокнот и тетрадку ― но вместо этого она помахала той самой чёрной книжечкой.
– Я тебе успела сказать, что у меня здесь?
– Нет,― ответил Кимитакэ,― но думаю, что-то интересненькое.
– А ты тоже всем интересуешься?
– Всем, что имеет отношение к каллиграфии.
Внезапно подкатил трамвай, забитый серой пролетарской публикой. Пришлось забираться, орудуя плечами и зонтиками. Когда двери закрылись и трамвай пополз через тот самый мост, теснота стала такой, что не было, казалось, даже места, чтобы открыть ту самую чёрную книжечку.
– Ты не делаешь магической каллиграфии,― прошептала Ёко,― потому что боишься или потому что заказов просто нет?
– Я не делаю невозможного.
– У одного знакомого учителя музыки есть для тебя заказ.
– Ты и музыке учишься!..
– Я не сказала У МОЕГО. Я сказала У МОЕГО ЗНАКОМОГО учителя музыки. Ему надо кое-что написать.
– В провинции полно бедствующих каллиграфов.
– Но у меня нет их образцов,― напомнила девочка,― А твоих ― целый блокнот и тетрадка.
Кимитакэ уже готовился возразить ― но тут двери снова открылись. Ёко оттолкнула его в сторону и выкатилась прочь, в дождливую дымку.
А Кимитакэ потащило, дальше, домой, в район Ёцуя.
И всю дорогу не мог отделаться от вопроса: “А всё-таки, интересно, что она записывает в чёрную книжечку?”
…Вот так и вышло, что Кимитакэ и Ёко познакомились друг с другом ― чтобы пережить немало приключений и совершить немало подвигов.
Но они смогли взяться за дело только через месяц ― когда они познакомились с третьим героем этой таинственной истории.
Глава 2. Дознание
Похоже, что знакомство с Ёко Атами сильно впечатлило юного каллиграфа. Не просто так уже на следующую ночь после их знакомства ему приснился такой интересный и неожиданный сон, что он с трудом проснулся, неохотно завтракал и чуть не опоздал в школу. Сон надо было записать, пока не забылся, так что Кимитакэ взял с собой дневник и царапал карандашом прямо в трамвае, так, что получился десяток страниц едва читаемой скорописи.
Сам день был по-весеннему сонный и солнечный. Уроков было не много и на них не случилось ничего примечательного.
Поэтому после уроков Кимитакэ решил пойти в библиотеку и немного позаниматься любимой каллиграфией. После потери блокнота и тетради он вдруг ощутил себя словно освободившимся. Словно он очутился перед чистым листом превосходной бумаги.
В библиотеке ― всё те же лакированные полки из старого дерева, заполненные превосходными многотомными изданиями каких-то энциклопедий и юридических сборников. Что-то подсказывало, что к ним не притрагивались ни разу. Да и стояли они не для чтения, а чтобы внушить уважение к школе. Ведь её ученики ― князья, бароны, будущие министры… Им это читать не обязательно, но когда-нибудь в этих книгах напишут и про них.
Кимитакэ всегда старался сесть в самом дальнем углу, под книгами по истории. Во-первых, какими-нибудь “Материалами по истории русско-японской войны” очень удобно обкладываться, сооружая целую крепость. Он не любил самой идеи, что кто-то может заглянуть на лист, когда он работает.
Во-вторых, была одна тема, которая его интересовала. И всё чаще в последние недели бумага перед ним оставалась почти нетронутой ― настолько он погружался в путешествия по энциклопедиям, от одной статьи до другой.
Конечно, там можно было отыскать статьи про знаменитых каллиграфов прошлого и забытых стилях каллиграфии. И чем старше была энциклопедия, тем свободнее чувствовали себя её составители и тем больше безумных слухов включала соответствующая статья. Кимитакэ до сих пор не отделался от восхищения давней статьёй про Мацуо Басё. Неизвестный автор объединил общедоступные факты про великого поэта: его рождение в провинции Ига, великое мастерство в поэзии, каллиграфии и тайнописи, скрытную жизнь в столице на средства неизвестных поклонников, его путешествия по стране, от которых остались так до конца и не расшифрованные дневники, завидную для человека с настолько слабым здоровьем ловкость, с которой он ускользал от пожаров и природных катастроф ― и пришёл к выводу, что Мацуо Басё был на самом деле великий ниндзя, хранитель тайных практик Синоби, а его школа поэзии была школой секретных боевых искусств.
Ведь не просто так его влияние на поэзию огромно, а между тем имена учеников его школы так и не установлены…
Всё это было написано настолько серьёзно и обстоятельно, что, когда прочитаешь, невольно заглянешь под стол ― не притаился ли там ниндзя из числа учеников великого поэта?
Поразмыслив получше, Кимитакэ решил, что, как ни странно, автор статьи может быть прав. Конечно, Мацуо Басё знаменит как поэт и совершенно неизвестен как мастер боевых искусств или шпион, ― но подлинный ниндзя как раз и должен разведать всё, что надо, не поднимая ни малейшего шума, и не возбудив ни малейших подозрений. Прославленный ниндзя, чьё имя осталось в веках ― либо обманщик, либо просто не владеет маскировкой.
Достаточно вспомнить Хаттори Хандзо, чью могилу до сих пор показывают в токийском Ёцуя, неподалёку от дома, где жил Кимитакэ. Его слава превышает славу некоторых полководцев той эпохи. А ведь все его достижения ― несколько ночных налётов, несколько сигнальных костров и охрана задних ворот дворца сёгуна. Занимая настолько высокую должность, он уже просто не мог действовать тайно. И очень даже может быть, что именно потому и продвинулся так высоко, что никаким настоящим синоби-то и не был.
К сожалению, статью пришлось отложить. В последние дни Кимитакэ почему-то заинтересовался историей Мятежа молодых офицеров.
Это была странная попытка государственного переворота ― весной 1936 года первая дивизия императорской армии вдруг подняла мятеж и захватила почти весь Токио, требуя вернуть власть императору и покарать изменников, что затаились среди министров и генералов. На улицах появились патрули из привычных солдат и каких-то ополченцев с чёрными повязками, а вся городская жизнь словно затаилась. Даже трамваи ездили с осторожностью.
Через три дня был объявлен указ императора: мятежом он недоволен, солдатам и офицерам приказано вернуться в места дислокации, приказы мятежников игнорировать. Ваши жёны и дети рыдают о вашей судьбе!
И мятеж сам собой рассосался.
Кимитакэ в то время уже был в довольно осмысленном возрасте, ему уже исполнилось одиннадцать. Но он так и не понял, что именно произошло. Как не поняли почти все жители Токио. Ведь Токио настолько огромен, что его буквально невозможно охватить разумом. Самая идея, что какая-то дивизия может взять и захватить новую столицу, казалась невероятной.
Главным в восстании признали генерала Мадзаки ― среди требований повстанцев было его назначение командующим Квантунской армии. Между тем самые ранние статьи, которые ещё успели не причесать под официальную версию, упоминали и про другие связи мятежников, которые уходили в Китай и парламент. Так, новоизбранный депутат парламента Рэйкити Икки с острова Садо почему-то долго каялся перед палатой депутатов и уверял, что никак не связан с мятежниками. А ещё упоминал каких-то трёх героев, которые и помогли сокрушить мятежников.
Взгляд Кимитакэ невольно зацепился за остров Садо. Этот островок был примечательным местом ― ведь именно туда, на серебряные копи, сослали в своё время неугомонного монаха Нитирэна. Того самого Нитирэна, который отвергал даже Будду Шакьямуни, потому что Шакьямуни был индус и никогда не посещал Японию. Ученики этого средневекового националиста гордились своей недоброй репутацией ― ведь если бы у них была хорошая репутация, они не были бы учениками великого Нитирэна.
Итак, в древности остров давал буйных монахов, а теперь дал кающегося парламентария. Интересно, что у этого Рэйкити за семейные тайны? Неужели кто-то из родственников был среди мятежных офицеров?
Увы, полного списка мятежных офицеров не было ни в одном источнике. Их вообще избегали называть по именам, словно они были прокляты. Но даже среди упомянутых фамилий не было ни одной, похожего на “Икки”.
Кимитакэ даже отыскал книжечку “Who is Who in Japan”, где имелась запись об его отце (начальник отдела в Департаменте Рыболовства Министерства Сельского Хозяйства ― это серьёзно!) и отсутствовала строчка об опозоренном дедушке ― но Рэйкити Икки оказался первым достаточно значительным представителем своей семьи и никаких родственников у него не было. Из аннотации можно было узнать, что депутат выполнил имущественный ценз за счёт семейного бизнеса по производству сакэ. Едва ли это был самурайский род, пусть даже и с захудалой фамилией.
Интересно, а кто были эти три героя? Едва ли какие-то генералы, которые руководили подавлением мятежа ― вся операция обошлась без выстрелов и героизма. Каких-то официальных награждений тоже не последовало. Совсем напротив, судя по тому, что с каждым годом энциклопедические статьи делались короче и неопределённей, двор и правительство делали все, чтобы забыть о неуместном мятеже. Особенно сейчас, в военное время.
Раз забыт мятеж – положено забыть и трёх героев.
А может быть, это были просто какой-то расхожий вымысел, который пробрался даже в парламент. Кимитакэ прочитал уже дастаточно, чтобы знать, какие невероятные россказни ходят по свету. Ходили же слухи, что великое землетрясение Канто устроили корейцы или коммунисты ― с целью подорвать внутренние силы японского народа.
Но в энциклопедиях и справочниках ничего не находилась. Зато нашлась фотография из газет того периода ― солдат выносит из здания редакции газеты Асахи, где располагался последний оплота повстанцев, странный трофей ― старинный зонтик, расписанный иероглифами.
Разумеется, зонтик был порван и виден только частично. Но Кимитакэ легко разгадал, что там написано.
Фуринкадзан ― "Ветер, Лес, Огонь, Гора". Это сокращённое в духе классического китайского языка выражение из "Искусства войны" Сунь-цзы ― "Незаметный, как Ветер, непреклонный, как Лес, яростный, как Огонь, непоколебимый, как Гора".
Это было настолько гармонично, что Кими невольно перерисовал этот зонтик, как он выглядел раскрытым, себе в блокнот. Какое-то время на него любовался. Потом поднял взгляд и увидел за окном полицейского.
Полицейский был в длинном сером пальто и с форменной фуражкро на голове. Видимо, не патрульный, а дознаватель или из уголовного розыска.
Но что нужно полицейскому от самой престижной школе Японии?
Кимитакэ на всякий случай перелистнул блокнот на чистую страницу. И принялся листать энциклопедии и книги, чтобы они были открыты на более мирных исторических событиях.
Не то, чтобы интересоваться мятежами древних времён было категорически запрещено. Но это могло породить вопросы. А отвечать Кимитакэ был не в настроении.
Тем временем полицейский прошёл здание до конца и вошёл в библиотеку. Задал несколько вопросов дежурному и вошёл прямо в читальный зал.
Кимитакэ сидел на всё том же месте, не в силах пошевелиться, словно превратился в деревянную статую.
Полицейский подошёл к его столу и сел напротив. Он был молодой и стройный, полный энергии, а лицо было одним из тех, которые не запомнишь, даже если видел его сотни раз. Видимо, таких и отбирают в столичную полицию.
– Я разыскивал вас, Кимитакэ,― ласково произнёс полицейский,― Но не надо беспокоиться. Вас пока ни в чём не обвиняют.
– Да, это я,― ответил школьник,― а что случилось?
– Очень нужно задать вам несколько вопросов,― на столе перед полицейским появились блокнот и химический карандаш.― Не беспокойтесь, это не отвлечёт вас от ваших занятий.
– Да, спасибо. А что вы хотите спросить?
– Для начала ― почему ты задержался в школе? У тебя здесь что-то вроде внеклассных занятий?
– Нет. У нас из-за войны все кружки разладились. А той кружок, в котором я был, вообще закрылся.
– Получается, от войны страдает и самая престижная школа Империи.
– Мы живём в чистоте и питаемся бататовой кашей и редьками. А во времена гражданских войн бататовая каша считалась роскошью.
– И что, никто не жалуется?
– Как можно жаловаться на роскошь?
– А почему закрылся ваш кружок?
– Это довольно странная история. Дело в том, что наш учитель пропал без вести.
– Надо же! Как это случилось?
– Не знаю. Просто в один из дней учитель Курода, который им заведовал, не пришёл в школу. Потом было объявлено, что кружок закрыт.
– Почему вы уверены, что он именно исчез, а не перестал работать в школе.
– Это были слухи. Я не стал бы говорить это под присягой. Кто же захочет покидать такую школу?
– А что случилось с другими кружками? Их руководители тоже пропали?
– Учеников стало меньше. Многие из старших ребят пошли работать в штабы и министерства, чтобы помогать фронту.
– Вместо того, чтобы отправляться на фронт?
– Поверьте, в штабах от них больше пользы. Хотя бы почерк разборчивый.
– Я вынужден признать, что пропажа вашего учителя Куроды очень интересует полицию,― неожиданно тихо произнёс полицейский,― В последние дни были установлены некоторые факты, которые очень меняют всю картину.
– А что вы узнали?― осторожно спросил Кимитакэ.
– Это не очень важно. Так, подробности. Попытайся вспомнить вот что: не делали ли учитель перед своей пропажей каких-то намёков? Может быть, были какие-то намёки, что его выслеживают или преследуют. Или упоминал людей, которые сами хотят, чтобы их считали испарившимися.
– Нет, ничего такого. На занятиях мы говорили только о каллиграфии.
– А ты запомнил какие-то личные беседы? Может быть, вы обсуждали политику или ход войны? Я не сомневаюсь в вашем патриотизме, но он мог сказать что-то, что позволило бы нам напасть на след людей, что стоят за его исчезновением.
–Был один такой разговор,― произнёс школьник,― Я не уверен, что я помню правильно.
– Откуда эта неуверенность?
– Дело в том,― Кимитакэ опустил голову и усмехнулся,― что отчего-то мне кажется, будто этот разговор случился уже после того, как учитель пропал.
– Это не имеет значения. О чём был ваш разговор?
– Но это же нелепость! Знаете, это как тот чудак, про которого монах Кэнко пишет. У чудака была рукопись “Изборника стихов японских и китайских” и утверждал, что эту копию написал великий Оно Тофу. Какие-то ехидные знатоки спросили, откуда тогда в сборнике появились стихи Фудзивары Кинто ― ведь Фудзивара Кинто родился в год смерти великого Оно Тофу. А чудак заявил, что именно эта особенность и делает рукопись особенно редкой.
– Между тем это может быть полезным,― заметил полицейский,― Такие события происходят чаще, чем думают обычные люди.
– Но как такое возможно?
– Вот самый распространённый случай. Ты бы очень удивился, если бы узнал, как многих взрослых людей преследует один и тот же сон: будто они снова учатся в школе и либо пишут какой-то бесполезный экзамен, либо опять блуждают по её деревянным лабиринтам с каким-то дурацким и невыполнимым поручениями. Причём эти люди отлично помнят, что давным давно закончили школу и даже в университете учились. Но это им ничуть не помогает. И всё университетское образование недостаточно, чтобы справится с этим дурацким заданием. С точки зрения логики это невозможно. И тем не менее, это происходит с очень многими людьми каждую ночь.
– Но всё, что вы описали происходит во сне!
– Совершенно верно. Современная криминалистика изучает в том числе и сновидения.
– Получается, в наше время надо даже спать осмотрительно.
– Сон к делу не приобщишь. Но рассказ о сне может очень продвинуть дело.
– А в какой традиции вы анализируете сновидения ― по Фрейду или по Юнгу?
– Мы их просто узнаём,― был ответ,― чтобы получше узнать человека. Но вернёмся к вашему случаю. Так что вам сказал учитель каллиграфии уже после того, как пропал?
– Он сказал очень странную вещь,― Кимитакэ сглотнул и невольно усмехнулся,― Он сказал, что наши немецкие союзники весьма опрометчиво поступили, когда сделали свастику своим символом. А между тем свастика ― живое существо.