Письма к Вере

Выбрала эту книгу для медленного чтения по выходным. Очень люблю жизнеописания писателей, но биографией Набокова никогда прицельно не интересовалась. Хватало с лихвой его великолепной прозы. Ну, эмиграция, ну, бабочки. Ну, лекции по русской литературе – надо и до них добраться когда-нибудь… Однако именно Набоков отличился счастливым браком – редкость для русских писателей, как пройти мимо этого факта. Кто ещё был примерным семьянином? Толстой? Это если забыть, чем всё закончилось. Ещё Гиппиус и Мережковский припоминаются, которые за всю свою долгую семейную жизнь не расставались ни на один день (и ночь) – но брак этот очень литературный… и вместо детей литература… А вот Набоковы – тут и взаимная влюбленность, и общность интересов, и сын. Письма красивые, как проза поэта. И да – это тоже литература, плетение словес, отделанные тексты, имитирующие спонтанность. Те, кто любят Набокова, будут узнавать его голос, его стиль.И все же это частные письма, не предназначенные для посторонних глаз. «Собаченька, кошенька, обезьяныч, тушкан, комочек, воробышко, комарик, козлик, скунсик, длинная райская птица с драгоценным хвостом, кустик, мотыленок, петушок, тигришенька, мышенька» – это всё она, Вера. Кто-то умилится, кого-то стошнит. А чем дальше, тем более стандартные моя нежность, любовь, душа моя, моя радость. Что писала мужу сама Вера, мы не узнаем – свои письма она уничтожила. В книге много любопытных фотографий – фрагментов писем. Почерк писателя – это тоже его портрет. А ещё стихи, кроссворды, лабиринты и цифровой шифр, забавные рисунки и рожицы.

В апреле этого года господи, как быстро время бежит я читала письма Пастернака и Цветаевой друг к другу. А теперь предо мной письма Владимира Набокова его жене. И как бы я не пыталась не сравнивать их, разные же люди, разные истории – все равно от мыслей не избавиться. И что можно себе представить? Первая пара – если верить изначальным отзывам – обладатели одной из самых романтичных и страстных переписок, вторая – нууу… это Набоков и он жене писал. Они прожили вместе 50 лет, и в письмах наверно цены на картошку (на деле оказалось на крупу) да зуд на шее (было) обсуждают, или косточки друзьям перетирают (ну а как же без этого, Цветаева-Пастернак тем же занимались). А на деле все перевернулось. Моя милая, милая любовь, моя радость, радуга моя солнечная, я, кажется, съел весь треугольничек сыра, но, правда, я был очень голоден… Но теперь сыт. Сейчас ухожу в мягкий свет, в остывающий гул вечера и буду любить тебя и сегодня вечером, и завтра, и послезавтра, и еще очень много очень даже много завтр.Ну вот и все, моя нежность, моя прелесть невыразимая.Да: забыл тебе сказать, что люблю тебя.Бывает люди, про которых можно сказать – их любви хватит на двоих. Владимир предстает перед нами именно таким. Совершенно противоположно Пастернаку, он не пишет о себе как о непонятом гении и не кажется требующим признания (в письмах Пастернака я в какой то момент словила, что меня начинает это раздражать), он… просто пишет письма. Он говорит, он любит, он ни капли не стесняется своей любви. Дурачится, привлекает внимание, требует отчета по детям и жаждет услышать мысли жены. Он так рассказывает о мелочах, что читатель сам становится частью этой жизни.Каждое письмо – нам словно нашептывают ласковые и влюбленные слова на ушко, гладят по волосам на затылке и почти через раз заглядывают в лицо в ожидании ответа. Сперва я решил тебе послать просто чистый лист бумаги с маленьким вопросительным знаком посредине, но потом пожалел марку.Мне даже периодически было обидно одновременно с Набоковым, что Вера отвечает мало, не скажу, что неохотно, скорее она была из тех кто больше делает и меньше говорит в отношениях. Я ее прекрасно понимаю. Только по ответам Набокова мы можем примерно представлять письма Веры, воображать ее сомнения или понимать их совместные шутки. Не буду обсуждать были или не были у нее поводы сомневаться в муже, особенно в 37 году, это все таки дело личное, в письмах тем более обошли это стороной. Такие вопросы лучше решать с глазу на глаз, может и хорошо, что этого нет, пусть и любопытство терзало. Наверно, не зря говорят, что у мужчины и женщины совершенно разное восприятие дружбы. У женщины это тот с кем ты делишься всем, мыслями, переживаниями и прочим, мужчины же воспринимают дружбу более поверхностно. Для них это скорее нечто взаимовыгодное обоим, основанное на неких услугах или общем хобби. Когда эти условия пропадают – может и дружба распасться. Зачастую по итогу получается, что самый глубокий контакт и самая большая поддержка у мужчины именно от жены. Она и становится лучшим другом. И когда происходит расставание, в случае развода или смерти, мужчина теряет не просто жену, во многих случаях он теряет именно друга. У некоторых даже единственного настолько близкого. В данных письмах, наверно, сочетание именно любви и дружбы вызывает такую симпатию. Такое хочется сохранить. А еще он мило писал и рисовал детям картинки в своих письмах.

«Не скрою: я так отвык от того, чтобы меня, ну, понимали, что ли, так отвык, что в самые первые минуты нашей встречи мне казалось: это – шутка, маскарадный обман… А затем… И вот есть вещи, о которых трудно говорить – сотрёшь прикосновеньем слова их изумительную пыльцу…».А как можно облечь в слова чувство, от которого прям-таки захватывает дух? Когда смотришь на человека, к которому тянешься всей своей сущностью, «Я тебя люблю» кажется слишком безликим и невзрачным, оно просто-напросто не в силах выразить весь спектр эмоций, от которых душа будто бы объята пламенем. Молодой Владимир Набоков не был исключением: «И что душа в тебе узнала, чем волновала ты меня?». Несмотря на обилие высокопарных признаний, он, отвечая на звёздные письма своей суженой, что были почти-прикосновениями, не раз сетовал на то, что, несмотря на мастерское владение словом и пером, не может в полной мере описать всю глубину чувств, что она, его самая прекрасная, восхитительная и родная, у него вызывает. «Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты», – и изменила всю его жизнь своим таинственным появлением, став ему женой, музой, другом, помощником, советником, целым миром.«Ты пришла в мою жизнь не как приходят в гости (знаешь, не снимая шляпы), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов», – казалось, именно Веру он ждал всю жизнь, ибо сразу же, с первой же встречи, с первого взгляда, с первого разговора он разглядел в ней то, что искал в иных лицах на протяжении долгих лет: человека, который его поймёт. И восторгу его не была предела, и были забыты все прежние увлечения, и все мысли были о ней лишь одной даже в те периоды, когда они были вынуждены разлучаться, – и тогда он ей писал, писал чуть ли не ежедневно. Первые годы их переписки изобилуют многочисленными страстными признаниями с его стороны, чего только стоят прозвища, коими он её награждал: тут и странноватые «котишь», «мысч», «тюфка» (моё любимое – «тушканысч баснословный»), и более привычные «моя радость», «моя песнь», «моё ликование», и при этом он, изощряясь и придумывая всё новые слова, признавал, что «Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным, оттого что ты вся такая звонкая, как морская вода, хорошая ты моя», – и потому спустя годы он стал нарекать её простым, но от этого не менее ценным «моя дорогая». Несмотря на разделявшее их расстояние, он, казалось, любил в ней всё: и «хвостики её мыслей», и «почерк, эту бегущую тень голоса», и «голос цвета осторожной зари»… Признаться, я не особая поклонница подобного, но каюсь – читала и млела от всех этих трогательных и искренних проявлений любви.Но длилось это забвение недолго, ибо грянул 1937 год – и марево развеялось. «Не существует такой силы на свете, которая могла бы отнять или испортить хоть один дюйм этой бесконечной любви», – писал он ей из Парижа, в каждом письме уверяя её, что жить не может без неё и их сына, а рядом с ним сидела Ирина, которой он пел ту же песню на иной лад. Литературный бомонд, в котором вращался Владимир, знал о роли его супруги: она вела их корреспонденцию, решала все вопросы, говорила к кому сходить и с кем поговорить, да даже его бабочками занималась, – в общем, делала всё для того, чтобы его дар не пропал (думается, если бы не она, он бы так и занимался бабочками, играл в теннис и поедал в огромных количествах шоколад и апельсины: «Вчера я видел тебя во сне – будто я играл на рояле, а ты переворачивала мне ноты», – талант был у него, но без неё он бы ничего не достиг), и потому всех по понятным причинам возмутило его поведение, так что неудивительно, что кто-то рассказал ей об этом. «Те же слухи дошли и до меня, и я не сомневался, что они доползут до Берлина: морды скользкие набить их распространителям!», – возмущался изменник, и, читая это и его нападки на неё из-за того, что она тянет с их воссоединением, меня охватывала ярость. Можно было бы отнестись к этой истории проще, но я читала его письма Ирине, и это самое настоящее предательство (это же надо было додуматься – оправдываться перед ней тем, что жена шантажирует его; типичное поведение ему подобных, конечно). Но Вера его простила. Надеюсь, она об этом не пожалела.Об истинных её чувствах никто уже ничего не узнает, ибо она яростно охраняла свою личную жизнь, уничтожив все свои письма, потому фигура она довольно загадочная; без той самой маскарадной маски её видел только муж. Что это собрание писем и раскрывает, так это самого Владимира. Здесь и утомительные мотания по странам в попытках продать свои труды и заполучить работу («Финансики мои вопиют», – тяжеловато им было), и описание быта и настроений («Это какое-то нескончаемое утомление души, а прилечь негде», – отозвалось), и любование природой и её дарами («Погода морозная: прямые розовые дымки и воздух вкуса клюквы в сахаре», – эти восхитительные описания грели душу), и страсть к бабочкам («Боже мой, как мне болезненно и безумно хочется бабочек», – порой казалось, что их он любил больше писательства), но главная ценность – это, разумеется, строки о его творчестве. Читать о том, как такой писатель творил и как к нему вообще приходило вдохновение – это что-то удивительное, вызывающее какой-то особый трепет и пробуждающее чуть ли не волнение. Бывали у него, как у всякого человека, и плохие моменты, когда строки не шли, а бумага рвалась: «Я неимоверно устал от своей работы, мне снятся ночью рифмованные сны», а бывали такие прекрасные, что сердце замирало: «Я пока вижу только большие лучи и испытываю приятное щемящее чувство. <…> Он у меня, этот роман, ещё в стадии чувства, а не мысли». Скитания по чужим гостиным, общение с великими людьми, описание выступлений, – всё это вызывало неподдельное восхищение, ибо это было самое настоящее описание становления писателя: «Так развернусь, что, локтем заслонившись, шарахнутся боги. Или голова моя лопнет, или мир – одно из двух». Развернулся.«Тысяча мелочей проходит сквозь петли моего невода-письма», – лучше эту книгу не охарактеризовать. Несмотря на всю ту неприязнь, что вызвал у меня определённый период, это собрание писем – сплошной восторг, до того было занимательно читать все эти послания, решать загадки, что составлял он для своей возлюбленной, дабы развлечь её, рассматривать рисунки, которые он рисовал для Митеньки, наслаждаться его великолепным слогом и ловить все созданные им образы, что кружились, словно бабочки… То был настоящий маскарад слов, звучный и мелодичный, начерченный разбавленной сиренью. «Немножко жалко в каком-то смысле, что кончается эта переписка», – прозвучало на последних страницах, и меня одолело то же чувство. Прекрасная история о любви (пусть и с толикой горечи) и о творчестве, о том, каково это – быть таким человеком, как Владимир Владимирович Набоков.«Теперь я знаю, что действительно, разум при творчестве – частица отрицательная, а вдохновенье – положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного».