Письма к Вере

Набоков прекрасен!Книга состоит из писем Набокова к своей жене Вере. Очень хорошо видно, что они очень любили друг друга. У них были очень нежные и добрые отношения.Мне было очень приятно читать эту книгу. Как-то она отозвалась у меня в душе.Большое количество переездов, нехватка денег, проблемы со здоровьем и, при этом, любовь. Это все сошлось у меня в голове с моими похожими обстоятельствами.Книгу советую к прочтению всем. И в особенности, тем кто любит Набокова.

Выбрала эту книгу для медленного чтения по выходным. Очень люблю жизнеописания писателей, но биографией Набокова никогда прицельно не интересовалась. Хватало с лихвой его великолепной прозы. Ну, эмиграция, ну, бабочки. Ну, лекции по русской литературе – надо и до них добраться когда-нибудь… Однако именно Набоков отличился счастливым браком – редкость для русских писателей, как пройти мимо этого факта. Кто ещё был примерным семьянином? Толстой? Это если забыть, чем всё закончилось. Ещё Гиппиус и Мережковский припоминаются, которые за всю свою долгую семейную жизнь не расставались ни на один день (и ночь) – но брак этот очень литературный… и вместо детей литература… А вот Набоковы – тут и взаимная влюбленность, и общность интересов, и сын. Письма красивые, как проза поэта. И да – это тоже литература, плетение словес, отделанные тексты, имитирующие спонтанность. Те, кто любят Набокова, будут узнавать его голос, его стиль.И все же это частные письма, не предназначенные для посторонних глаз. «Собаченька, кошенька, обезьяныч, тушкан, комочек, воробышко, комарик, козлик, скунсик, длинная райская птица с драгоценным хвостом, кустик, мотыленок, петушок, тигришенька, мышенька» – это всё она, Вера. Кто-то умилится, кого-то стошнит. А чем дальше, тем более стандартные моя нежность, любовь, душа моя, моя радость. Что писала мужу сама Вера, мы не узнаем – свои письма она уничтожила. В книге много любопытных фотографий – фрагментов писем. Почерк писателя – это тоже его портрет. А ещё стихи, кроссворды, лабиринты и цифровой шифр, забавные рисунки и рожицы.

«Не скрою: я так отвык от того, чтобы меня, ну, понимали, что ли, так отвык, что в самые первые минуты нашей встречи мне казалось: это – шутка, маскарадный обман… А затем… И вот есть вещи, о которых трудно говорить – сотрёшь прикосновеньем слова их изумительную пыльцу…».А как можно облечь в слова чувство, от которого прям-таки захватывает дух? Когда смотришь на человека, к которому тянешься всей своей сущностью, «Я тебя люблю» кажется слишком безликим и невзрачным, оно просто-напросто не в силах выразить весь спектр эмоций, от которых душа будто бы объята пламенем. Молодой Владимир Набоков не был исключением: «И что душа в тебе узнала, чем волновала ты меня?». Несмотря на обилие высокопарных признаний, он, отвечая на звёздные письма своей суженой, что были почти-прикосновениями, не раз сетовал на то, что, несмотря на мастерское владение словом и пером, не может в полной мере описать всю глубину чувств, что она, его самая прекрасная, восхитительная и родная, у него вызывает. «Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты», – и изменила всю его жизнь своим таинственным появлением, став ему женой, музой, другом, помощником, советником, целым миром.«Ты пришла в мою жизнь не как приходят в гости (знаешь, не снимая шляпы), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов», – казалось, именно Веру он ждал всю жизнь, ибо сразу же, с первой же встречи, с первого взгляда, с первого разговора он разглядел в ней то, что искал в иных лицах на протяжении долгих лет: человека, который его поймёт. И восторгу его не была предела, и были забыты все прежние увлечения, и все мысли были о ней лишь одной даже в те периоды, когда они были вынуждены разлучаться, – и тогда он ей писал, писал чуть ли не ежедневно. Первые годы их переписки изобилуют многочисленными страстными признаниями с его стороны, чего только стоят прозвища, коими он её награждал: тут и странноватые «котишь», «мысч», «тюфка» (моё любимое – «тушканысч баснословный»), и более привычные «моя радость», «моя песнь», «моё ликование», и при этом он, изощряясь и придумывая всё новые слова, признавал, что «Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным, оттого что ты вся такая звонкая, как морская вода, хорошая ты моя», – и потому спустя годы он стал нарекать её простым, но от этого не менее ценным «моя дорогая». Несмотря на разделявшее их расстояние, он, казалось, любил в ней всё: и «хвостики её мыслей», и «почерк, эту бегущую тень голоса», и «голос цвета осторожной зари»… Признаться, я не особая поклонница подобного, но каюсь – читала и млела от всех этих трогательных и искренних проявлений любви.Но длилось это забвение недолго, ибо грянул 1937 год – и марево развеялось. «Не существует такой силы на свете, которая могла бы отнять или испортить хоть один дюйм этой бесконечной любви», – писал он ей из Парижа, в каждом письме уверяя её, что жить не может без неё и их сына, а рядом с ним сидела Ирина, которой он пел ту же песню на иной лад. Литературный бомонд, в котором вращался Владимир, знал о роли его супруги: она вела их корреспонденцию, решала все вопросы, говорила к кому сходить и с кем поговорить, да даже его бабочками занималась, – в общем, делала всё для того, чтобы его дар не пропал (думается, если бы не она, он бы так и занимался бабочками, играл в теннис и поедал в огромных количествах шоколад и апельсины: «Вчера я видел тебя во сне – будто я играл на рояле, а ты переворачивала мне ноты», – талант был у него, но без неё он бы ничего не достиг), и потому всех по понятным причинам возмутило его поведение, так что неудивительно, что кто-то рассказал ей об этом. «Те же слухи дошли и до меня, и я не сомневался, что они доползут до Берлина: морды скользкие набить их распространителям!», – возмущался изменник, и, читая это и его нападки на неё из-за того, что она тянет с их воссоединением, меня охватывала ярость. Можно было бы отнестись к этой истории проще, но я читала его письма Ирине, и это самое настоящее предательство (это же надо было додуматься – оправдываться перед ней тем, что жена шантажирует его; типичное поведение ему подобных, конечно). Но Вера его простила. Надеюсь, она об этом не пожалела.Об истинных её чувствах никто уже ничего не узнает, ибо она яростно охраняла свою личную жизнь, уничтожив все свои письма, потому фигура она довольно загадочная; без той самой маскарадной маски её видел только муж. Что это собрание писем и раскрывает, так это самого Владимира. Здесь и утомительные мотания по странам в попытках продать свои труды и заполучить работу («Финансики мои вопиют», – тяжеловато им было), и описание быта и настроений («Это какое-то нескончаемое утомление души, а прилечь негде», – отозвалось), и любование природой и её дарами («Погода морозная: прямые розовые дымки и воздух вкуса клюквы в сахаре», – эти восхитительные описания грели душу), и страсть к бабочкам («Боже мой, как мне болезненно и безумно хочется бабочек», – порой казалось, что их он любил больше писательства), но главная ценность – это, разумеется, строки о его творчестве. Читать о том, как такой писатель творил и как к нему вообще приходило вдохновение – это что-то удивительное, вызывающее какой-то особый трепет и пробуждающее чуть ли не волнение. Бывали у него, как у всякого человека, и плохие моменты, когда строки не шли, а бумага рвалась: «Я неимоверно устал от своей работы, мне снятся ночью рифмованные сны», а бывали такие прекрасные, что сердце замирало: «Я пока вижу только большие лучи и испытываю приятное щемящее чувство. <…> Он у меня, этот роман, ещё в стадии чувства, а не мысли». Скитания по чужим гостиным, общение с великими людьми, описание выступлений, – всё это вызывало неподдельное восхищение, ибо это было самое настоящее описание становления писателя: «Так развернусь, что, локтем заслонившись, шарахнутся боги. Или голова моя лопнет, или мир – одно из двух». Развернулся.«Тысяча мелочей проходит сквозь петли моего невода-письма», – лучше эту книгу не охарактеризовать. Несмотря на всю ту неприязнь, что вызвал у меня определённый период, это собрание писем – сплошной восторг, до того было занимательно читать все эти послания, решать загадки, что составлял он для своей возлюбленной, дабы развлечь её, рассматривать рисунки, которые он рисовал для Митеньки, наслаждаться его великолепным слогом и ловить все созданные им образы, что кружились, словно бабочки… То был настоящий маскарад слов, звучный и мелодичный, начерченный разбавленной сиренью. «Немножко жалко в каком-то смысле, что кончается эта переписка», – прозвучало на последних страницах, и меня одолело то же чувство. Прекрасная история о любви (пусть и с толикой горечи) и о творчестве, о том, каково это – быть таким человеком, как Владимир Владимирович Набоков.«Теперь я знаю, что действительно, разум при творчестве – частица отрицательная, а вдохновенье – положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного».