© Г. Шарикова, перевод на русский язык, 2015
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015
* * *
Когда я думаю о вас, сердце мое начинает биться чаще,
Все остальное не имеет для меня никакого значения
–1–
Сегодня – первый день из тех, что тебе осталось прожить.
Надпись на скамейке в Сентралпарке
Нью-Йоркская бухта. Раннее январское утро.
С огромной высоты, где облака плывут на север, виднеется Эллис-Айленд и статуя Свободы. Очень холодно. Город оцепенел, охваченный снежной бурей.
Вдруг толщу облаков разрывает птица с серебристыми крыльями, она стремительно спускается к крышам небоскребов. Не замечая ни снег, ни ветер, птица скользит, влекомая неведомой силой, в сторону Манхэттена. Тревожно крича, она проносится над Гринвич-Виллидж, над Таймс-сквер – на запад, в сторону Нижнего Манхэттена, и опускается на портал центрального входа в Морнингсайд-парк.
Мы на самом краю парка, недалеко от Колумбийского университета.
Меньше чем через минуту на последнем этаже невысокого здания зажжется свет.
Через пару секунд сон молодой француженки Жюльет Бомон оборвется.
6:59:57
:58
:59
7:00:00
* * *
Как только на ночном столике зазвонил будильник, Жюльет, не открывая глаз, смахнула его на пол. Надоедливое дребезжание тут же смолкло.
Она нехотя вылезла из теплой постели, сделала несколько нетвердых шагов почти на ощупь, но запуталась в коврике. Разозлившись, она нацепила на нос очки: Жюльет терпеть их не могла, но из-за близорукости ей было без них не обойтись, а контактные линзы девушка никогда не носила.
Спускаясь по лестнице, она миновала множество зеркал разных форм и размеров в разукрашенных рамках. Странная коллекция. В каждом отражалась миловидная женщина двадцати восьми лет, с растрепанными волосами до плеч и лукавым взглядом. Последнему отражению она скорчила недовольную гримасу, постаравшись, однако, на скорую руку привести в порядок прическу, пригладив непокорные золотистые пряди. В свободной майке с глубоким вырезом и трусиках с кружавчиками она выглядела соблазнительно и в то же время мило: Жюльет закуталась в клетчатый плед и прижала к животу еще теплую грелку. Система отопления в квартире, которую она и ее подруга Колин снимали вот уже три года, оставляла желать лучшего.
«Подумать только! И мы еще платим за это две тысячи долларов!» – вздохнула она.
Закутанная с ног до головы, придерживая локтем плед и грелку, она добралась до кухни маленькими шажками и толкнула дверь бедром. Тут же на нее набросился толстый кот тигрового окраса – он уже давно готовил засаду. Кот вскарабкался по одеялу к ней на плечи, едва не оцарапав.
– Кыш, Жан-Камиль! – вскрикнула Жюльет, осторожно взяла его под передние лапки и опустила на пол.
Сердито мяукнув, кот обиженно свернулся калачиком в своей корзинке.
Тем временем Жюльет наполнила кастрюлю водой, поставила ее на огонь, а затем включила радиоприемник:
«…снежная буря, бушевавшая в последние двое суток в Вашингтоне и Филадельфии, продолжает смещаться на северо-восток страны, распространяясь на районы Нью-Йорка и Бостона.
Этим утром Манхэттен проснулся под толстым слоем снега, парализовавшим город и замедлившим движение на дорогах.
Воздушное сообщение будет крайне затруднено в связи с непогодой: рейсы из аэропортов Джона Кеннеди и Ла Гуардиа отменены или перенесены на более поздние сроки.
Ситуация на дорогах также крайне осложнена из-за снежных заносов, поэтому власти настоятельно рекомендуют автомобилистам по мере возможности не пользоваться личным транспортом.
Метро, по всей вероятности, будет работать в обычном режиме, но расписание автобусов претерпит изменения. Железнодорожная компания «Амтарк» сообщает об отмене некоторых регулярных рейсов. Впервые за последние семь лет в городе будут закрыты для посещения музеи, зоопарк и большинство достопримечательностей.
Причиной снежной бури стало столкновение масс влажного воздуха с Мексиканского залива и холодного атмосферного фронта, продвигающегося со стороны Канады. В течение дня циклон переместится по направлению к Новой Англии.
Будьте осторожны.
Вы слушаете радио «Манхэттен, 101,4».
Радио «Манхэттен, 101,4». Дайте нам десять минут – и мы дадим вам целый мир».
Жюльет слушала новости, невольно поеживаясь от холода. Надо срочно что-нибудь выпить, чтобы согреться. Она посмотрела в шкафу: чая нет, растворимого кофе тоже. Испытывая чувство неловкости, она даже заглянула в раковину, в надежде обнаружить там пакетик, использованный накануне Колин.
Еще не до конца проснувшись, она оперлась на подоконник и выглянула в окно, чтобы полюбоваться городом, застеленным белоснежным покрывалом. Француженка испытывала легкую грусть – к концу недели она попрощается с Манхэттеном. Нелегко было принять такое решение, но надо смотреть правде в глаза: как бы Жюльет ни любила Нью-Йорк, город не отвечал ей взаимностью. Ни одна ее мечта здесь так и не исполнилась.
После лицея она поступила на подготовительный курс по литературе, потом училась в Сорбонне, участвуя в театральных кружках при университете. Потом ее приняли в школу Флоран[1], где Жюльет считалась одной из самых талантливых учениц и подавала большие надежды. Параллельно она участвовала в ряде кастингов, и ее два или три раза пригласили сняться в рекламе, она даже мелькала в каких-то телесериалах на вторых ролях. Но все ее усилия оставались тщетны. Ее не замечали. Со временем она пересмотрела свои запросы и согласилась участвовать в театральных представлениях в супермаркетах, на частных вечеринках, в мини-постановках на корпоративных праздниках по случаю юбилея начальника и тому подобное. Она даже работала в парижском Диснейленде Винни-Пухом. Казалось, это конец ее карьеры, но она не опустила руки. Решив взять быка за рога, она оформила рабочую визу и отправилась за океан по программе au pair[2]. Мечтая о подмостках Бродвея, она обосновалась в Большом Яблоке, соглашаясь на любую работу, лишь бы заработать на жизнь и оплатить проживание. Недаром же говорят: кто нашел свое место в Нью-Йорке, тот найдет его где угодно!
Первый год она подрабатывала няней, попутно совершенствуя английский, и посещала курсы театрального мастерства. Но чаще всего ей предлагали только роли в экспериментальных театрах, которые ютились в крохотных залах на чердаках или ставили пьесы в местном приходе.
Чтобы заработать себе на жизнь, позже она освоила и другие профессии: кассир на полставки в магазине самообслуживания, горничная в третьеразрядной гостинице в захолустном районе Амстердам-авеню, официантка в маленьком кафетерии.
Месяц назад она приняла окончательное решение вернуться во Францию. Дело в том, что ее подруга Колин собиралась переехать жить к своему парню, а у Жюльет не было ни сил, ни желания подыскивать себе новую соседку. Настало время признать свое поражение. Она решила сыграть в рискованную игру и проиграла. Какое-то время ей казалось, что она хитрее остальных и что она сумеет выкарабкаться из болота повседневной суеты и рутинных обязанностей. Но сегодня она чувствовала себя совершенно разбитой – без ориентира и опоры в жизни. Кроме всего прочего, ее накопления подошли к концу, а рабочая виза давно уже закончилась, и она находилась в стране нелегально.
Ее обратный рейс в Париж был намечен на послезавтра, если с погодой все будет нормально.
«Ладно, милая моя! Прекрати жаловаться на судьбу!»
Сделав над собой усилие, Жюльет оторвалась от окна и поплелась в ванную. Скинув плед и раздевшись, она зашла в душевую кабинку.
– А-а-а-а! – завопила она, почувствовав на коже струю ледяной воды.
Колин встала первая и успела принять горячий душ, а новая порция воды еще не нагрелась.
«Не очень-то благородно с ее стороны», – подумала Жюльет.
Конечно, принимать ледяной душ в такую погоду – настоящая пытка, но девушка не держала зла на подругу, напротив, Жюльет тут же придумала для нее оправдание: Колин блестяще закончила обучение в юридической школе, и сегодня у нее собеседование насчет работы в престижной адвокатской конторе.
Жюльет ни в коей мере не страдала нарциссизмом, но тем утром она задержалась перед зеркалом дольше обычного, разглядывая свое отражение. С каждым днем она все чаще мучилась вопросом: «Я выгляжу так же молодо, как и прежде?»
Ей недавно исполнилось двадцать восемь. Конечно, она была молода, но глупо было спорить: молодость – уже не та, что в двадцать лет.
Досушивая волосы феном, она приблизила лицо к зеркалу и заметила мелкие морщинки в уголках глаз.
Профессия артиста требует многого от мужчины, ну а женщинам приходится еще труднее: им не прощают несовершенства. Считается, что признаки возраста добавляют мужчине обаяния и подчеркивают характер, но женщине стареть нельзя. Жюльет это всегда злило.
Она отступила от зеркала. Ее грудь еще красива, но так ли она высока и упруга, как два года назад?
«Нет, это ты придумываешь».
Жюльет раньше и мысли не допускала, чтобы согласиться на «пластику»: сделать губы более чувственными с помощью ботокса, убрать морщины со лба уколом коллагена, приподнять скулы, сделать ямочки на щеках или купить себе новую грудь… Пусть ее считали слишком наивной, но она принципиально хотела оставаться такой, какой была на самом деле: естественной, мечтательной, чувствительной.
Ее главная беда заключалась в другом: она потеряла всякую уверенность в себе. Ей постепенно приходилось расставаться с мечтами юности: карьерой театральной актрисы и настоящей любовью. Всего три года тому назад ей казалось, что все еще впереди: она станет знаменитой, как Джулия Робертс или Жюльет Бинош. Но мало-помалу ежедневные заботы замучили ее. Все заработанные деньги уходили на оплату жилья. Она давно уже не покупала себе новых платьев, а питалась в основным равиоли или макаронами.
Она так и не стала ни Джулией Робертс, ни Жюльет Бинош. Она всего лишь разносила капучино в кафе и получала за это пять долларов в час. А так как этого не хватало, чтобы платить за квартиру, ей приходилось выходить на работу и в выходные.
Она продолжала рассматривать себя в зеркале, задаваясь вопросом: «Способна ли я еще соблазнить кого-нибудь? Могу ли я пробуждать желание?»
«Без сомнения», – отвечала она себе, но надолго ли это?
Глядя в глаза своему отражению, она вынесла суровый приговор:
– Не за горами день, когда тебе вослед не обернется ни один мужчина…
«А теперь давай одевайся скорее, если не хочешь совсем опоздать».
Она натянула колготки и две пары носков. Потом – черные джинсы, полосатую рубашку, а поверх нее – свитер из толстой пряжи и теплый шерстяной кардиган.
Ее взгляд скользнул по циферблату, и она ужаснулась – времени было уже много. Лучше поторопиться: ее шеф не отличался добродушием, и, хоть это и был ее последний рабочий день, плохая погода не повод для опоздания.
Прихватив с вешалки вязаную шапочку и разноцветный шарф, она натягивала их уже на лестнице. Закрывая за собой дверь, она сделала все, чтобы случайно не лишить любопытного кота головы, так как неосмотрительный Жан-Камиль уже готов был выскочить наружу, чтобы изучить выросшие за ночь сугробы.
Стоило Жюльет выйти на улицу, как у нее перехватило дыхание от ледяного ветра. Она никогда раньше не видела Нью-Йорк таким спокойным.
За несколько часов ночного снегопада Манхэттен превратился в гигантский ледяной каток. Снег не только придал улицам мегаполиса призрачный вид, но и сделал передвижение очень опасным. На тротуарах и около пешеходных переходов скопились сугробы. Улицы, обычно шумные и оживленные, теперь опустели. Не побоялись выехать в непогоду только редкие желтые такси и мощные джипы. Прохожих было еще меньше. Некоторые передвигались на лыжах.
Жюльет ощутила знакомый с детства запах морозного утра, запрокинула голову и поймала ртом снежинку. При этом она едва не упала и раскинула руки, чтобы удержаться на ногах. К счастью, метро тут недалеко, нужно только быть осторожной и стараться не поско… Поздно! Она не успела даже подумать об осторожности, как плюхнулась прямо в свежий снег.
Два студента прошли мимо, не удосужившись помочь ей, и только зло расхохотались. Жюльет стало обидно до слез, она почувствовала себя униженной.
День определенно не задался.
–2–
Но, разлученные, мы с нею слиты все же:
Она во мне жива, а я почти мертвец[3].
В. Гюго
В нескольких километрах к югу на полупустой стоянке около кладбища в Бруклин Хилл парковался дорогой джип. На лобовом стекле машины виднелась пластиковая карточка, по которой можно было определить имя и профессию водителя этого внедорожника:
Доктор Сэм Гэллоуэй
Госпиталь Святого Матфея
Нью-Йорк
До входа на кладбище было недалеко. Высокому и крепкому человеку за рулем на вид было лет тридцать, не больше. Элегантное теплое пальто и сшитый на заказ костюм придавали ему солидности, но его глаза – голубой и зеленый – были печальны.
Морозный воздух был пронзительно свеж. Сэм Гэллоуэй завязал шарф и подышал на руки, чтобы согреть их. Он вышел из машины и направился в сторону к центральным воротам кладбища. В этот ранний час вход был еще закрыт для посетителей, но в прошлом году Сэм сделал крупное пожертвование на уход за территорией и могилами, поэтому у него был собственный ключ от калитки.
Вот уже год он приходил сюда регулярно, раз в неделю, всегда ранним утром, перед тем как отправиться на работу в больницу. Этот ритуал вошел у него в привычку, стал чем-то вроде легкого наркотика.
«Единственный шанс немного побыть рядом с ней…»
Сэм открыл своим ключом маленькую кованую калитку, которой обычно пользовался садовник, и машинально включил систему освещения. Ноги сами несли его по аллеям в нужном направлении.
Кладбище напоминало городской парк в природном стиле, раскинувшийся на холмистой местности. В летнее время люди приходили сюда полюбоваться разнообразной растительностью и отдохнуть от жары в тенистых аллеях. Но в этот день ни пение птиц, ни шорох листвы не нарушали гробовую тишину и покой этой местности – только снежинки беззвучно падали с неба.
Пройдя три сотни метров, Сэм остановился у могилы жены. Снег полностью запорошил розовый гранит надгробия. Рукавом пальто Сэм расчистил верхнюю часть камня, где показалась надпись:
Федерика Гэллоуэй
(1974–2004)
Покойся с миром
Ниже – черно-белая фотография женщины тридцати лет, с темными волосами, собранными в пучок на затылке. Невозможно было поймать ее взгляд – задумчиво вглядывающейся куда-то вдаль, мимо объектива. Неуловимый взгляд.
– Здравствуй, – сказал он тихо. – Сегодня прохладно, правда?
Вот уже год, как Федерика умерла, а Сэм продолжал разговаривать с ней как с живой.
По правде говоря, Сэм не был верующим человеком. Он не верил ни в Бога, ни в загробный мир. Он вообще ни во что не верил, за исключением медицины, разумеется. Он был замечательным педиатром и, как говорили все, кто его знал, обладал удивительным чувством сострадания к своим маленьким пациентам. Он был молод, но уже успел опубликовать в медицинских журналах несколько интересных статей. Не так давно он закончил ординатуру и получил уже несколько предложений из престижных клиник.
Сэм специализировался в детской психиатрии, особенно в той области, которую принято теперь называть «сопротивляемость», в основе которой лежал принцип: даже подкошенный трагедией человек способен встать на ноги и не поддаться горю. Отчасти его работа заключалась в том, чтобы помогать детям справиться с тяжелыми психическими травмами: болезнью, насилием, потерей близких…
Он был хорошим врачом и умел помочь своим пациентам справиться с мучительным недугом. Но, похоже, самому себе Сэм помочь был не в силах. Вот уже год, как умерла жена, а он так и жил, раздавленный горем из-за утраты близкого человека.
У них с Федерикой были сложные отношения. Они познакомились еще в детстве, когда вместе ходили в школу в Бедфорд-Стьювесент, опасном квартале Бруклина, известным многочисленными продавцами кокаина и высоким уровнем преступности.
Родители Федерики были родом из Колумбии. В свое время они сбежали из Медельина, не подозревая, что променяли один ад на другой. Не прошло и года после их переезда в Америку, как ее отец погиб от случайной пули во время перестрелки на улице между двумя соперничающими бандитскими кланами. Федерика осталась с матерью, которая часто болела, употребляла наркотики и потихоньку спивалась.
В детстве она ходила в обветшалую школу, которая высилась среди нечистот и проржавевших каркасов старых автомобилей. Воздух был невыносим, атмосфера – накалена бесконечными разборками, на каждом углу поджидал дилер с дозами на развес.
Когда Федерике было одиннадцать, она, переодевшись мальчишкой, сама уже продавала крэк на углу грязной Бушвик-авеню. Просто потому что дело было в Бруклине середины восьмидесятых и потому что это был единственный способ раздобыть наркотики для мамы, которая к тому времени уже не могла без них обойтись. Кстати, именно она и научила дочь главному правилу наркоторговца: никогда не протягивать пакетик с наркотой покупателю, пока он не отдал за него деньги.
В колледже она встретила двух парней, непохожих на других ее знакомых. Сэм Гэллоуэй и Шейк Пауэлл были немного младше ее. Сэм всегда ходил с какой-нибудь книгой под мышкой, он был самым умным в классе. Ко всему прочему там он был единственным «белым», из-за чего остальные, в большинстве своем афроамериканцы, относились к нему враждебно.
Шейк, от природы крепкий и сильный малый, уже в тринадцать он выглядел таким же крупным и мускулистым, как большинство взрослых в этом квартале. Но под личиной плохого парня он скрывал доброе сердце.
Они сдружились и объединили свои силы, чтобы выжить посреди всего этого безумия. Эти трое удивительным образом дополняли друг друга: их дружба основывалась на готовности прийти на помощь в любой момент. Каждый находил равновесие в этой жизни благодаря двум другим. Колумбийка, белый и черный: сердце, разум и сила.
Взрослея, они старались держаться в стороне от всех местных разборок. Они не раз видели, как наркотики ломали жизни их знакомых, и поэтому ни у одного из них не было желания к ним прикасаться.
Сэм и Федерика и мечтать не могли о том, что когда-нибудь им удастся вырваться из этой дыры. Там, где они росли, человеческая жизнь всегда висела на волоске. Жить в этом районе было опасно: здесь в любой момент можно было погибнуть, поэтому бессмысленно было строить планы на будущее. У них не было настоящих идей насчёт взрослой жизни, просто потому что их не было ни у кого.
Но вопреки ожиданиям и по чистой случайности им обоим удалось выбиться в люди. Сэм стал врачом, а потом просто женился на подруге детства.
Снег все ложился на кладбище тяжелыми и крупными хлопьями. Сэм не мог оторвать взгляда от фотографии жены. Федерика закрепила волосы на затылке длинной кистью для рисования и надела простой фартук: она носила его всегда, когда писала картины. Этот снимок когда-то сделал Сэм, поэтому он был немного расплывчатым. Ничего удивительного: Федерика не любила фотографироваться.
В больнице никто не знал о прошлом Сэма, а сам он никогда о нем не рассказывал. Когда еще была жива Федерика, они редко возвращались в тот мир, который оба покинули. Его жена была малообщительной. Она хотела отгородиться от мрачных воспоминаний и страхов своего детства и при помощи живописи создала свой мир, закрытый ото всех. Федерика так долго строила стену между собой и остальными людьми, что даже когда школа в Бэд-Стади с ее кошмарами осталась позади, она не ослабила защиту. Сэм считал, что с течением времени она должна «выздороветь», как выздоравливали после душевных потрясений многие из его пациентов. Но события развивались иначе. За несколько месяцев до смерти Федерика все чаще стала погружаться в свой мир – мир живописи и безмолвия.
Они с Сэмом все больше отдалялись друг от друга.
Вернувшись домой с работы в тот роковой вечер, он обнаружил, что его жена решила покинуть мир, который стал для нее невыносим.
С тех пор Сэм словно окаменел. До этого страшного момента он никогда не замечал, что Федерика собирается свести счеты с жизнью. Он вспоминал, что даже в последние дни она выглядела скорее умиротворенной, чем возбужденной или нервной. Теперь-то он понимал, что она вела себя так потому, что уже приняла решение, смирилась с таким исходом и воспринимала его как своего рода избавление.
Как врач-психиатр он восстановил в памяти все стадии изменения ее душевного состояния: отчаяние, стыд, бунт… До сих пор и дня не проходило, чтобы он не задавал себе вопросов: «Что я мог сделать? Чего я не сделал, чтобы помочь ей?»
Чувство вины, измучившее его душу, мешало ему обрести покой. И речи не было о том, чтобы «начать жизнь с чистого листа». Он продолжал носить обручальное кольцо, работал как проклятый, часто оставался в больнице на ночные дежурства.
Иногда его охватывал гнев: он злился на Федерику за то, что она ушла, не оставив ему ничего – ни объяснения, ни прощального слова. Он так и не поймет до конца своих дней, что именно заставило ее принять в одиночку такое решение. Но уже ничего не изменить. На некоторые вопросы никогда не найти ответа. Ему следовало с этим смириться.
Конечно, в глубине души он понимал, что его жена так никогда и не оправилась от переживаний своего детства. Она продолжала жить воспоминаниями о Бэд-Стади, насилии, страхе и осколках ампул с крэком.
Некоторые раны так и не затягиваются со временем, как их ни лечи. Пора бы ему это признать, хотя сам он ежедневно убеждал своих пациентов в обратном.
В глубине кладбищенского парка старое дерево скрипело под тяжестью снега, скопившегося на его кряжистых ветвях.
Сэм закурил сигарету и, как обычно, стал рассказывать жене самое интересное из того, что случилось за последнюю неделю.
Но вдруг он замолчал – на него нахлынули воспоминания, он почувствовал, что Федерика рядом. Ледяной ветер дул в лицо, снежный вихрь забирался за шиворот, снежинки путались в его волосах и таяли на небритых щеках, но он не обращал на это внимания. Ему было хорошо. Рядом с ней.
Иногда после бессонных часов ночного дежурства Сэма охватывало странное чувство, почти галлюцинация: ему казалось, что он слышит голос Федерики, будто стоит ему обернуться, как ее силуэт мелькнет где-то в глубине больничного коридора. Умом он понимал, что это всего лишь результат усталости, что такого не может быть, но он не старался прогнать от себя эти видения, он к ним привык.
Ветер дул все настойчивее и злее. Сэм решил, что пора возвращаться к машине, но, пройдя полпути, он вдруг повернул назад.
– Знаешь, я давно уже хотел рассказать тебе кое-что, Федерика…
Его голос дрогнул.
– Я никогда раньше тебе не признавался… Я вообще ни с кем об этом не говорил…
Сэм замолчал, как будто не был уверен в том, что следует продолжать признание.
Разве обязательно все рассказывать тому или той, кого любишь? Он сомневался, но тем не менее продолжил:
– Я не говорил тебе об этом просто потому, что если ты в самом деле там, наверху, то ты и так все знаешь.
В то утро он как никогда раньше чувствовал присутствие своей жены. Возможно, все дело в сказочном и нереальном пейзаже. Все кругом было покрыто чистым белым снегом, и ему казалось, что он сам словно на облаке.
Он говорил долго-долго, не останавливаясь, но и не торопясь, подробно рассказывая о том, что терзало его сердце все последние годы.
Это не было ни признание в измене, ни напоминание об их старых проблемах, ни жалоба на денежные затруднения. Это – другое. Гораздо более серьезное.
Закончив рассказ, он почувствовал себя изможденным, точнее – опустошенным.
Прежде чем уйти, он тихо сказал:
– Я только надеюсь, что ты все еще меня любишь…