Разграбленный город

Посвящается Айви Комптон-Бернетт

Olivia Manning

The Spoilt City

© Olivia Manning, 1962

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Часть первая
Землетрясение

1

Из окна Германского бюро пропаганды исчезла карта Франции, вместо нее вывесили карту Великобритании. Все расслабились. Жаль, конечно, что следующей жертвой были их давние союзники, но ведь на их месте могли оказаться и сами румыны.

В конце июня в Бухарест пришла сухая, пыльная жара. Трава в парках пожухла. Под обжигающим дыханием ветра липы и каштаны пожелтели и начали сбрасывать листву, словно пришла осень. Каждое утро начиналось с ослепительно белого света, льющегося в комнаты сквозь щели в ставнях. Когда люди завтракали на балконах, воздух уже пах жарой. К полудню солнечный диск плавился и растекался по небу жидким серебром. Дороги мироточили гудроном, и воздух над ними дрожал.

Во второй половине дня горячий воздух скапливался между домами, и охряный смог казался осязаемым. Оглушенные жарой люди ложились спать. Когда конторы закрывались на обед, клерки набивались в трамваи, спеша домой, в затененные спальни. В пять, когда воздух еще был вязким, словно войлок, конторы открывались снова, но богачи и безработные бездействовали до самого вечера.

Вечером стало известно, что объявлен ультиматум. По улицам в закатных лучах праздно бродили гуляки.

Прохожие украдкой поглядывали на карту в окне Бюро пропаганды и гадали, сколько продержатся британцы. Когда стало известно о русском ультиматуме, про Британию тут же забыли.

Разумеется, требования ультиматума официально не сообщали. В вечерних газетах о них не было ни слова. Как обычно, власти пытались всё скрыть, но в Бухаресте невозможно что-либо утаить. Стоило Советскому Союзу только заикнуться об ультиматуме, как о нем уже сообщили иностранным журналистам в «Атенеуме»: Россия потребовала возвращения Бессарабии, а заодно и части Буковины, на которую вовсе не имела никаких прав. Срок ультиматума истекал завтра в полночь.

Через несколько минут после того, как новость узнали в «Атенеуме», ее уже обсуждали на улицах, в ресторанах и кафе. Опасения мгновенно усилились, поскольку жители столицы вообще были склонны паниковать. Людей охватило смятение.

Тем вечером Гай Прингл, университетский преподаватель английского, сидел вместе со своей женой Гарриет в кафе «Мавродафни». Вдруг какой-то человек вошел в роскошный зал кафе и что-то неразборчиво крикнул. Посетителей тут же словно охватило безумие. Люди повскакивали со своих мест и стали горестно рыдать, жалуясь окружающим на происходящее. Во всем винили евреев, коммунистов, потерпевших поражение союзников, мадам Лупеску, короля и всеми презираемого камергера Урдэриану^[1], – но в чем же их обвиняли?

Гарриет, худенькая брюнетка, за несколько месяцев, проведенных в разваливающемся на глазах румынском обществе, похудела еще сильнее; теперь она пугалась любого неожиданного события.

– Видимо, это немцы, – произнесла она. – Мы в ловушке.

Слухи о возможном вторжении немцев не утихали.

Гай попытался узнать, что происходит, у людей за соседним столиком. Распознав в нем англичанина, сосед разразился гневной речью по-английски:

– Во всем случившемся виноват сэр Стаффорд Криппс^[2]!

– Так что же случилось?

– Он заставил русских забрать у нас Бессарабию!

– И украсть нашу Буковину, – вмешалась его спутница. – Наши прекрасные буковые леса!

Высокий и широкоплечий Гай имел добродушный и незлобивый вид; это впечатление еще усиливали очки. Он с обычным для себя дружелюбием заметил, что Криппс прибыл в Москву лишь сегодня утром и вряд ли бы успел заставить кого-либо что-либо сделать, но собеседник нетерпеливо отвернулся.

– Можно подумать, никто не ждал угрозы от русских, – заметила Гарриет.

Коммунистов и всё безбожное марксистское племя тут страшились сильнее, чем нацистов.

Услышав, что они говорят по-английски, какой-то пожилой мужчина вскочил на ноги и напомнил присутствующим, что Британия гарантировала безопасность Румынии. Теперь же Румынии грозит опасность – так что же будут делать британцы?

– Ничего! С ними покончено! – в ярости воскликнул он и сделал выпад в сторону Принглов своим чесучовым зонтиком.

Гарриет с опаской огляделась. Десять месяцев назад, когда она только приехала в Бухарест, британцев здесь уважали; теперь же, когда их родина проигрывала, отношение к ним переменилось. Она подумала было, что всё кафе набросится на них, но ничего не произошло. По отношению к некогда великой державе, которую теперь считали обреченной, всё же испытывали определенную признательность.

Не желая уходить и тем самым выказывать свой страх, супруги продолжили сидеть посреди всеобщего гомона, тон которого неожиданно изменился. Один из присутствующих вдруг встал и заговорил так тихо, что уже этим привлек общее внимание. Не преждевременны ли их страхи, спросил он. В самом деле, Британия уже ничем не может помочь Румынии, но остается же Гитлер. Король недавно заявил о смене курса. Теперь он может обратиться за помощью к немцам. Когда фюрер узнает об этом ультиматуме, он принудит Сталина отозвать его.

В самом деле! Крики утихли. Люди успокоенно кивали. Те, кто паниковал больше всех, тут же преисполнились бодрости и надежды. Те, кто жаловался громче других, теперь во всеуслышание заявляли о своей уверенности в благополучном исходе. Ничего еще не потеряно. Гитлер защитит их. В кои-то веки король стал всеобщим героем. Страна давно уже страдала от его интриг, но теперь ему аплодировали. Он как нельзя вовремя заявил о верности Германии. Сомневаться не приходилось: он спасет свою страну.

Эта внезапная эйфория охватила всех столь же стремительно, как до этого паника. Супруги шли домой сквозь толпы людей, которые поздравляли друг друга так, словно только что выиграли войну. Однако на следующее утро с севера потянулись автомобили беженцев. Серые от пыли, увешанные тюками, они напоминали польские автомобили, которые прибывали в Бухарест десятью месяцами ранее.

В столицу съехались немецкие землевладельцы из Бессарабии, которые бежали, получив предупреждение от германской миссии. Они боялись не русских, но местных крестьян, которые их ненавидели. С появлением немецких помещиков всех снова охватила тревога: ведь если кто и знал что-то о намерениях Гитлера, так это они.

Окна квартиры Принглов выходили на главную площадь. Утром люди стали собираться на ней, молча глядя на королевский дворец.

Князь Якимов, англичанин русского происхождения, которого Гарриет нехотя терпела в качестве постояльца, вернулся из своего любимого заведения, Английского бара, и сообщил:

– Все полны оптимизма, дорогая моя. Уверен, что решение скоро будет найдено.

Поев, он мирно уснул.

Гай надзирал за летними экзаменами и не пришел домой обедать. Днем Гарриет то и дело выходила на балкон и видела, что толпа всё так же стоит под палящим солнцем. Сиеста была традиционным временем для занятий любовью, но сейчас никто не хотел ни сна, ни любви. Официального подтверждения ультиматума так и не поступило, но все знали, что король созвал совет. Министров в их белых мундирах было видно издалека – все видели, как они прибыли во дворец.

Прямо под балконом Гарриет стояла маленькая византийская церковь с золотыми куполами и крестами, увешанными бусинами. Ее дверь то и дело скрипела: в это нелегкое время люди шли помолиться.

Вокруг церкви стояли полуразрушенные дома, которые забросили, когда война положила конец королевским «реновациям». За ними простиралась палимая солнцем площадь, где собиралась толпа, и дворец, где сновали чиновники. За дворцовой оградой скопилось столько автомобилей, что новоприбывшие вынуждены были останавливаться снаружи.

Гарриет чувствовала, как пахнут ее нагретые солнцем волосы. Жара давила на голову, но она всё же продолжала стоять на балконе, наблюдая за тем, как по мостовой шагает крестьянин, торгующий курами. На коромысле у него висели две клетки с живыми птицами. Каждые несколько минут он поднимал голову и издавал вопль наподобие куриного. С какого-нибудь из балконов его окликал слуга, который затем спускался на улицу. Продавец и покупатель вместе осматривали кур, вытягивая им крылья и тыкая в грудки. Когда выбор был сделан, под истошное кудахтанье и хлопанье крыльев птице сворачивали шею.

Гарриет ушла в комнату. Когда она вернулась на балкон, торговец сидел на ступенях церкви. Курица была ощипана; ступени усыпаны перьями. Перед тем как отправиться дальше, он укрыл клетки мешковиной, чтобы защитить птиц от солнца.

В пять часов толпа зашевелилась: клерки возвращались в свои конторы. Через некоторое время заголосили газетчики, и все словно ожили. Гарриет поспешила вниз, чтобы узнать последние новости. Люди обступили продавцов, выхватывая у них газеты и жадно их листая. Один из мужчин долистал до последней страницы, отшвырнул газету и принялся яростно ее топтать.

Гарриет испугалась, что Бессарабию действительно сдали, но газетные заголовки гласили, что принц сдал экзамены на бакалавра с оценкой 98,9 балла из ста возможных. Король, бледный и взволнованный, вышел из зала заседаний, чтобы поздравить сына. Повсюду звучало гневное «bacalauteat», «printul», «regeul»^[3], но новостей из Бессарабии не было.

Закатные лучи окрасили небо в алый и лиловый, и люди на площади начали терять терпение. Время шло. Толпа состояла преимущественно из рабочих. Вечером к ним присоединились женщины; их легкие одежды поблескивали в сумерках. Когда повеяло вечерней прохладой, на променад вышли богатые румыны. Хотя обычно они гуляли по Каля-Викторией и Королевскому бульвару, сегодня их как магнитом тянуло на площадь.

Когда Гай вернулся из университета, Гарриет предложила побыстрее поужинать и пойти узнать, что происходит.

Встретив на улице знакомых, они выяснили, что король обратился к Гитлеру, который пообещал вмешаться до истечения срока ультиматума. Все вновь преисполнились надежды. Король и министры ждали вестей. Поговаривали, что король заявил: «Мы должны верить фюреру, он не оставит нас в беде».

Темнело. Во дворце прогудел рог. В ответ кто-то на площади запел национальный гимн, другие подхватили его, но редкие голоса звучали слабо, неуверенно и вскоре утихли. Во дворце зажегся свет. Кто-то принялся звать короля. Толпа подхватила, но король так и не вышел.

Взошла луна, большая и голая, и повисла над городом. Беспрестанно хлопали дверцы автомобилей: люди приезжали во дворец и уезжали прочь. Среди новоприбывших заметили женщину. Тут же стали утверждать, что это мадам Лупеску: на нее было совершено покушение, она сбежала из своего особняка на проспекте Вульпаче, чтобы просить защиты у короля.

Все оживились с появлением Антонеску – гордеца, который впал в немилость после того, как поддержал лидера «Железной гвардии». Поговаривали, что перед лицом кризиса генерал умолил короля дать ему аудиенцию. На площадь стянулись журналисты. Теперь-то уж точно должно что-то произойти. Но нет – вскоре генерал покинул дворец.

Когда супруги вновь оказались у «Атенеума», Гай предложил зайти выпить. В этом заведении мгновенно становились известны все новости.

Перед гостиницей толпились автомобили из Бессарабии, многие по-прежнему увешанные тюками и чемоданами, скатанными коврами и мелкими предметами мебели. В вестибюле гостиницы, залитом ослепительным сиянием люстр, было свалено еще больше тюков и чемоданов. Пробираясь мимо них, супруги лицом к лицу столкнулись с бароном Штайнфельдом, который обыкновенно проводил больше времени в Бухаресте, чем в своем поместье в Бессарабии. До того Принглы видели его всего лишь раз и были удивлены, когда он обратился к ним. Ранее он казался им обаятельным человеком, но теперь в нем не было ни следа прежнего очарования. Покрасневшее, искаженное горем лицо, оскаленные зубы – казалось, что слова мучительно выпадают из него:

– Я потерял всё. Всё! Мое поместье, мой дом, яблоневый сад, серебро, мейсенскую утварь, обюссонские ковры^[4]… вы и представить себе не можете, сколько всего. Видите все эти чемоданы? Людям повезло, они успели всё вывезти. Но я-то был здесь, в Бухаресте, так что потерял всё. Зачем вы, англичане, сражаетесь с немцами? Деритесь с большевиками. Объединитесь с немцами, это достойные люди, и вместе вы сможете одолеть этих русских свиней, которые всё у меня отняли…

Потрясенный произошедшей с бароном переменой, Гай не знал, что и сказать.

– Бессарабия еще не потеряна, – начала было Гарриет, но растерянно умолкла.

Барон разрыдался.

– Я даже собачку свою потерял, – произнес он сквозь слезы.

– Мне очень жаль, – сказала Гарриет, но барон поднял руку, заранее отказываясь от всякого сочувствия. Он нуждался в действии.

– Мы должны сражаться. Вместе мы уничтожим русских. Не будьте глупцами. Присоединяйтесь к нам – пока не слишком поздно.

На этой драматической ноте он распахнул дверь и вышел.

В вестибюле было пусто. Даже администратор ушел поглазеть на события на площади, но из соседнего зала доносилась английская речь.

В баре – в том самом знаменитом Английском баре – вплоть до предыдущего месяца заседали британцы и их компаньоны. Врагов сюда не пускали. Затем, в день падения Кале, в бар пришла толпа немецких чиновников, журналистов и дельцов и захватила его. Единственные англичане, присутствовавшие при этом, – Галпин и его приятель Скрюби – спасовали перед ликующей, бесцеремонной толпой и укрылись в гостиничном саду. Теперь они вернулись.

Галпин был одним из немногих журналистов, которые постоянно обитали в Бухаресте. Он работал на новостное агентство, жил в «Атенеуме» и редко покидал его, а чтобы быть в курсе происходящего, нанял румына, который охотился за новостями. Остальные журналисты в баре съехались из столиц соседних стран, чтобы освещать положение дел в Бессарабии.

Завидев Принглов, Галпин тут же принялся рассказывать, как он вошел в бар во главе новоприбывших и крикнул бармену: «Водки, товарищ!»

Неизвестно, как обстояло дело в действительности, но теперь он пил виски. Позволив Гаю угостить себя добавкой, Галпин глянул в сторону приунывших немцев, забившихся в угол, и поднял тост за объявленный ультиматум – «пощечину чертовым бошам». Очевидно, он воспринимал произошедшее как триумф Британии.

Гарриет подумала, что на самом-то деле поражение потерпели как раз страны-союзники. Они потворствовали румынскому захвату российской провинции в 1918 году, а теперь, в 1940-м, Россия потребовала эту провинцию обратно именно из-за их слабости.

Она попыталась заговорить об этом, но ее тут же перебил старый Мортимер Тафтон. Равнодушно глядя куда-то поверх ее головы, он отрезал:

– Парижская мирная конференция не признала аннексию Бессарабии.

Тафтон был видной фигурой на Балканах: в честь него, например, назвали улицу в Загребе. Считалось, что он чует, что должно произойти, и оказывается на месте событий заранее. Образованный, холодный человек, он намеренно держался так, чтобы окружающие трепетали перед ним, и, очевидно, привык, что к нему относятся с почтением, – но Гарриет было не так просто сбить с толку.

– Вы хотите сказать, что Бессарабия на самом деле не была частью Великой Румынии?

Ей удалось придать своему голосу уверенности. Тафтон, не желая снисходить до подобной дерзости, к тому же исходящей от женщины, равнодушно ответил: «Возможно» – и отвернулся.

Гарриет не поверила ему, но ей не хватало знаний, чтобы спорить, и она повернулась к Гаю в поисках поддержки. Тот заявил:

– Советский Союз не признал Бессарабию частью Румынии. Их притязания полностью оправданны.

Воодушевленный неожиданной популярностью страны, в которую он так верил, Гай добавил:

– Вот увидите, Россия еще выиграет для нас эту войну!

Тафтон хохотнул.

– Может, и выиграет, – сказал он, – да только не для нас.

Для журналистов это было уже слишком. Мысль о том, что Россия вообще может выиграть войну, тем более эту, казалась им чересчур нелепой. Один из присутствующих, бывавший в Хельсинки, стал подробно рассказывать о «финском фиаско». Потом Галпин заявил, что хваленая сила советского оружия – это блеф, и описал, как во время испанской войны его знакомый врезался в советский танк, а тот сложился, точно картонный.

– Чепуха, – заявил Гай. – Старая басня. С ней носились все халтурщики от журналистики, которые не знали, о чем писать.

Почувствовав, что его идеалы атакуют, он утратил всякую кротость и перешел к обороне. Для Гарриет его идеалы были чересчур политическими и безличными, но она готова была поддержать мужа. Однако Галпин всего лишь пожал плечами, всем своим видом демонстрируя, что ему всё это кажется неважным.

Не успел Гай снова заговорить, как в беседу вмешался Мортимер Тафтон, неготовый терпеть домыслы неопытных юнцов. Он изложил историю отношений России и Румынии, подчеркивая, что только влияние союзных стран помешало России поглотить Балканы. Россия, сказал он, восемь раз вторгалась в Румынию, если не считать ряда «дружественных оккупаций», которые до сих пор не забыли и не простили.

– Суть в том, – подытожил он, – что дружба России оказалась для Румынии куда разрушительнее, чем вражда остального мира.

– Это была царская Россия, – заметил Гай. – Советский Союз – совсем другое дело.

– Но нация-то та же. Взять хотя бы недавний пример оппортунизма.

Поймав на себе взгляд Тафтона – надменный, презрительный, Гарриет вознамерилась одержать над ним верх.

– Скажите, а кому бы отдали Бессарабию вы? – спросила она с улыбкой.

– Хм! – Тафтон отвернулся с такой гримасой, словно разжевал незрелую хурму, но затем смягчился и задумался над ее вопросом. – Россия, Турция и Румыния ругались из-за этой провинции больше пяти веков. Россия заполучила ее в 1812 году и держалась за нее вплоть до 1918-го. Надо сказать, что они владели ей дольше, чем кто бы то ни было, так что, если подумать… – Он сделал паузу, вновь хмыкнул и триумфально заявил: – Я бы отдал ее русским.

Гарриет улыбнулась Гаю, как бы отдавая все лавры ему, и Галпин кивнул, подтверждая их победу.

Узкое, смуглое лицо Галпина складками нависло над воротником рубашки. Облокотившись на барную стойку, он испытывал мрачное довольство от возвращения к привычному положению и то и дело оглядывался в поисках аудитории. Белки его глаз желтизной могли поспорить с виски в бокале. Желтое запястье, косточка на котором набухла так, что напоминала куриное яйцо, торчало из мятого рукава пепельно-серого костюма. Забытый мокрый окурок прилип к пухлой лиловой губе и покачивался, когда журналист говорил.

– Русские, конечно, полезли на рожон, затребовав Бессарабию после того, как Кароль объявил о верности гитлеровской Германии.

– Видимо, это объявление их и подстегнуло, – предположил Гай. – Они заявили свои требования, пока немцы не успели набрать здесь силу.

– Возможно, – с загадочным видом сказал Галпин. Он предпочитал строить теории самостоятельно. – Но всё же они полезли на рожон.

Он оглянулся на Тафтона в поисках одобрения, а получив его, хмыкнул, словно соглашаясь с самим собой, и продолжил:

– Если немцы на них нападут, я русским и десяти дней не дам.

Пока они обсуждали военный потенциал России, в который верил только Гай, к ним подобрался какой-то неопрятный человечек в сером, прижимающий к груди фетровую шляпу, и толкнул Галпина. Это был его агент, который зарабатывал тем, что вынюхивал новости и продавал одну их версию немецким журналистам в «Минерве», а другую – англичанам в «Атенеуме».

Галпин нагнулся, и агент что-то зашептал ему на ухо. Галпин с интересом его выслушал. Все надеялись узнать, в чем дело, но журналист не спешил. С сардонической ухмылкой он вытащил пачку засаленных купюр и выдал агенту сумму, которая в пересчете равнялась шести пенсам. Тот благоговейно принял гонорар. Галпин оглядел собравшихся.

– Долгожданные вести прибыли, – сказал он наконец.

– Какие же? – нетерпеливо спросил Тафтон.

– Фюрер попросил Кароля уступить Бессарабию.

– Ха! – воскликнул Тафтон, всем своим видом демонстрируя, что этого он и ожидал.

– Пришло требование? – спросил компаньон Галпина Скрюби.

– Не просто требование, – ответил Галпин. – Это приказ.

– Значит, решено, – мрачно сказал Скрюби. – Что ж, потасовки не будет?

Тафтон фыркнул.

– Румыния в одиночку против России? Никоим образом. Единственной их надеждой была поддержка Германии. Но Гитлер не хочет воевать с Россией – во всяком случае, за Бессарабию.

Покончив с выпивкой, журналисты пошли к телефонам. Никто не торопился. Новости были плохие. Румыния сдавалась без боя.

Выйдя на улицу, Принглы были поражены тишиной. Все уже знали о приказе Гитлера, но никакого протеста не последовало. Если кто-то и выразил свое недовольство, оно уже стихло. Атмосфера была вялая. Перед дворцом всё еще стояло несколько человек, словно надеясь на что-то, но большинство молча разошлись, признав, что уже ничем не поможешь.

После долгих часов ожидания эти новости, казалось, принесли не только разочарование, но и облегчение. Как бы то ни было, жизнь в Бухаресте могла продолжиться. Не было нужды идти сражаться.

На следующий день газеты постарались представить произошедшее в наилучшем свете. Румыния согласилась уступить Бессарабию и Северную Буковину, сообщили они, но Германия обещала, что после войны все провинции будут возвращены. Пока что страна подчинилась приказу фюрера и пожертвовала собой, чтобы сохранить мир в Восточной Европе. Это была моральная победа, и офицерам, выводящим солдат с потерянных территорий, следовало держаться гордо.

Флаги приспустили. Кинотеатрам приказали закрыться на три дня в знак всеобщего траура. Прошли слухи, что румынские офицеры, хлынувшие на юг, побросали своих людей, оружие и даже свои семьи в ходе панического отступления перед русскими. К концу июня Бессарабия и Северная Буковина отошли Советскому Союзу.

Когда Принглы пришли в Английский бар в следующий раз, Галпин заявил:

– Вы понимаете, что теперь до русской границы меньше ста двадцати миль? Эти ублюдки могут оказаться тут в мгновение ока!