Лихолетье

Месть

Бурундай-нойон^[11] приподнялся в седле и устремил свой взор в низину, туда, где сплошного леса не было и виднелись большие луга перестоявшей травы. Когда-то ему уже приходилось бывать в этих местах. В одну из таких узких низин табарганы^[12] заманили тумены^[13] Джебе и Субэдэя много лун назад. А Бурундай тогда и не мечтал стать нойоном. Его помыслы были лишь о теплой юрте и большом стаде баранов, когда он вернется из дальнего похода и сможет, наконец, стать богатым айратом и иметь не одну жену. Но вышло все иначе, три дня воины покорителя вселенной отбивались от табарганов, так и не сумев преодолеть этих невысоких гор. Разве такие горы приходилось видеть в своей жизни Бурундаю… И все они расступались перед туменами Темнучжина. А эти стали непроходимой ловушкой. Даже Субэдэй не смог вовремя понять это. Тогда он волей случая оказался не так далеко от своего темника^[14] и вовремя смог услышать приказ об отступлении. Его хранило небо, он сумел спасти многих из своей сотни и даже сохранить часть добычи. Не многим так улыбнулась судьба. Тогда же его заметил Субэдэй. Теперь он нойон.

Они ушли отсюда побежденными, но сейчас все было иначе. Горечь давнего поражения наполнила разум обидой и яростью. Бурундай знал теперь, его тумен никогда не станет добычей табарганов. Пришло время мести.

В далекой Венгрии

Ласковое летнее солнце начинало проникать в просторную палату католического монастыря в Пеште, освещая своими лучами священника, склонившегося над громадным дубовым столом. Робкий монах, зашедший погасить свечи в массивных светильниках, осторожно остановился у входа в ожидании. Епископ Перуджи сделал едва различимый жест рукой, разрешая служителю исполнить обязанности. Теперь ему было достаточно солнечного света, чтобы еще раз перечитать послание папы.

Римский предстоятель Григорий Девятый в который раз настоятельно добивался расширения миссионерской деятельности с земель, подвластных Венгерскому королевству. Последний крестовый поход сильно подорвал власть Константинопольского патриарха, но окончился бесславно для христианского мира. Нынешний папа Григорий Девятый уповал на слово Божие больше, чем на силу меча. Всего лишь четырьмя годами раньше несколько доминиканцев из монастыря в Буде отправились на поиски великой Венгрии на далеком востоке, жители которой еще не припали к ногам Всевышнего. Многие испытания выпали на долю братьев. Живым вернулся лишь брат Отто, сумевший многое рассказать об этой неведомой стране. На девятый день по возвращении он почил, выполнив свой долг перед Всевышним: «И конечно, вкушает плоды в райских садах», – но начатое дело удалось закончить лишь ныне.

Вторая миссия принесла успех. Месяц назад брат Юлиан вернулся из земель Великой Венгрии, и вести, которые он принес, были куда значительней всех проповедей среди язычников.

Поднявшись, епископ расправил уставшую от долгого сидения спину. Мелкими шагами он стал расхаживать по залу, продолжая напряженно думать.

Не меньше папы в проповеди слова Господнего на неподвластном востоке заинтересован и венгерский король Бэла. Каждый король мечтает иметь все больше своих подданных, но желает и не расстаться с тем, что имеет ныне. Опасность в благословенный христианский мир всегда приходит с востока. Еще не забыты воинственные гунны, сумевшие покорить Европу. Перед ними трепетал Рим.

От напряженных мыслей бессонной ночи голова гудела, словно от колокольного звона.

Вчера был утомительный день, но вечерний визит доверенного нового короля Венгрии, Бэлы Четвертого, пришелся кстати. Став королем, Бэла предпочитает посылать слуг для общения с ним. Да еще таких, как Иштван Гонеж. Он неглуп, но даже душа его принадлежит Бэле, а не Господу.

Епископ помнил каждое слово их разговора.

Перуджи смотрел на вечернего гостя слегка исподлобья. За долгие годы общения с паствой он наработал немало способов внушить человеку робость при общении со слугой его святейшества папы. Однако Иштван Гонеж был мало внушаем. Без тени смущения он смотрел на епископа, и голос его звучал тихо и твердо:

– Короли Венгрии долгие годы сеют зерна истинной веры вокруг себя.

Перуджи едва не ухмыльнулся.

– Мне ли не знать этого, достопочтенный Иштван.

Венгр поспешил утвердительно покачать головой и продолжил:

– И всегда помнили об интересах Римской церкви.

На этот раз Перуджи не смог сдержаться и недовольно повел головой. Как ловко этот венгр разделяет интересы веры и Римской церкви! Такое нельзя было оставить без ответа.

– Никто не может быть ближе к Господу, чем святая церковь. А у церкви единственный интерес – служить Всевышнему.

– Это так. И поэтому я перед вами, монсеньор. Наш король всегда не был безучастным к делам церкви. Не останется безучастным и сейчас.

Иштван смолк на мгновение, пытаясь увидеть заинтересованность на каменном лице. К тому же он считал не лишним напомнить Перуджи, на чьи деньги отправились искать далекую прародину венгров монахи-проповедники, но лицо епископа оставалось таким же каменным.

– Я знаю, из далеких земель вернулись проповедники. Король желает увидеть их и узнать лично о далеких землях Великой Венгрии.

– Да, Господь помог выполнить свой долг брату Юлиану из монастыря в городе Альба Регия. Когда его желает увидеть король?

– Чем раньше, тем лучше.

От этой фразы епископ Перуджи испытал сожаление. Он желал сам иметь беседу с королем, но пусть это будет брат Юлиан. У него умная голова. Ответил гордо:

– Все, что знает брат Юлиан и святая церковь, будет известно и королю. Есть немало опасностей, с которыми может столкнуться весь христианский мир. Королю Бэле надлежит знать это.

Иштван был весьма осведомлен о путешествии монаха из Альба Регии, но теперь король желал увидеть его сам. Напоследок он решил расположить к себе епископа.

– Именем короля я даю слово, что дела церкви всегда найдут поддержку в Венгрии.

Чуть помолчав, добавил с едва заметной ухмылкой:

– И за пределами Венгрии его верные подданные не забудут о служителях истинной веры.

Последние слова понравились Перуджи куда больше всего остального.

Прошло несколько дней.

Епископ Перуджи, как обычно восседавший за своим столом, отвел взор от пергамента, лежащего перед ним. Тонкий звон колокольчика нарушил утреннюю тишину. Немедленно у входа показался худосочный монах.

– Пришел ли брат Юлиан? – сухо спросил епископ.

– Только что, монсеньор.

– Пусть войдет.

Немолодой седеющий монах вошел и склонил голову, ожидая благословения от первосвященника. Прошептав привычные слова, Перуджи перешел к главному:

– Я вижу, брат Юлиан, стены родной обители придали тебе сил. Всего несколько недель, а ты очень изменился.

– Монастырь в Альба Регии – лучшее место, какое только мне приходилось встречать в жизни, монсеньор. Молитвы с братией ко Всевышнему вернули мне силы.

– Да, милость Всевышнего беспредельна. Пусть даже не всем братьям он дарует почить в стенах обителей Христовых.

Епископ сделал паузу и многозначительно добавил:

– Пусть брат Герард покоится с миром на чужбине, а душа его пребудет в раю.

Оба осенили себя крестом.

– Готов ли ты, брат Юлиан, к новым свершениям во имя Господа?

– И тело, и душа моя принадлежат Всевышнему. Я со смирением и радостью исполню все, что будет поручено.

– Я знал, что истинные сыновья веры Христовой окружают меня… Слушай внимательно, брат.

Епископ разговаривал с монахом стоя. Теперь он вернулся к столу и, положив руку на стоящий на столе рядом с пергаментом ларец, произнес:

– Король Бэла много доволен услышанным от тебя. И я думаю, ты понял, что он разделяет тревогу церкви от такой зловещей опасности, которая может стать угрозой истинной вере Христовой… Пусть даже она еще так далека… В Риме вновь обеспокоены делами, творящимися на востоке. С твоих слов брат Герхард в Ватикане записал все, что ты узнал и достиг в иных землях. Ты говорил о неведомых воинственных людях покоривших многие народы к востоку от великой реки Эдэль, которые настоль дики и жестоки, что живут только войной и разорением других. Их нельзя оставлять без присмотра. Его святейшество папа Григорий Девятый желает направить еще одну миссию в далекую Русию.

Перуджи вскинул голову. Проговорил сурово:

– Я выбрал тебя, брат Юлиан… И со мной согласны в Риме. Готов ли ты вновь отправиться в Русию, чтобы суметь предупредить великую опасность, грозящую нам с востока… – тут он сделал жест рукой и добавил изменившимся голосом: – Не забывая, конечно, о слове Божием, обращенном к заблудшим душам.

– Я готов, монсеньор.

Рука первосвященника достала из такого же темного, как стол, ларца тугой кожаный кошель.

– Это серебро пригодится в дороге, брат Юлиан.

Следующим движением епископ выложил другой кошель. Ничуть не тощее.

– А это золото благочестиво даровал нам король Бэла, как и раньше не оставляющий богоугодные дела своей милостью.

Когда набитые монетами кожаные мешочки скрылись в одеяниях Юлиана, епископ еще раз взялся за колокольчик. Исчезнувший исполнять его волю, монах появился в сопровождении двух добротно одетых мирян.

– Это верные подданные венгерского короля и смиренные слуги Господни: Аржа и Кантор. С ними ты отправишься в путь и всегда можешь на них положиться. Все, что должна узнать святая церковь, должен знать и король.

Миряне стояли, склонив головы, но Юлиан успел хорошо разглядеть их лица.

Епископ продолжал:

– Спутника ты выберешь себе сам. Есть ли у тебя кто на примете?

– Я давно не был под сенью своей обители, монсеньор, но в монастыре есть новый брат – Афанасий. Он молод, и Всевышний наделил его разумом. Он легко внимает иные языки. Я хочу взять его с собой.

– Он отправится с тобой.

Не удовлетворившись сказанным, Перуджи передал в руки Юлиану два свитка из того же ларца и закончил словами:

– Это послание королю Лаудамерии^[15] от его святейшества папы и охранная грамота для тебя и твоего спутника. Время торопит нас. Вы должны отправиться через день. На рассвете.

Посланники

Юлиан уныло смотрел по сторонам. Хотелось слезть с лошади и пойти ногами. Да где там! Разве угонишься за обозом, хоть и идет еле-еле. На глаза ему попался Афанасий, которого ничто не томило в дороге. С нескрываемым интересом слушал он чужую речь, вглядывался в лица людей. Его интересовало все.

«Пройдет немного времени, и от этого интереса не останется и следа. Придет тоска и усталость. Останется только чувство долга перед Всевышним и наместником его на земле. А пока молодость пусть греет страсть к неведомой стране, да и чужой язык он схватывает на лету и скоро станет неплохим помощником», – думал Юлиан.

Он посмотрел на пожилого рыцаря, сопровождающего их вот уже третий день.

«Конца нет этой дороге. Скоро месяц, как мы в пути, но, слава Отцу Небесному, все когда-то кончается, и этот путь подходит к концу».

Сам рыцарь ехал впереди. Только толмач^[16] постоянно находился рядом с ними, да двое воинов завершали процессию.

Присутствие толмача смущало.

«Надо быть осторожным. Не в первый раз приходится бывать в Русии, но так далеко впервые. Его святейшество папа не зря видит в этой далекой стране препятствие для продвижения истинной веры Господней. Много ли церквей пришлось встретить на пути… Только в городах в них нет недостатка… И людей не назовешь набожными. В далекие времена князь Владимир насаждал христианскую веру здесь с благословения Константинопольского патриарха. Но ничто не могло вразумить здешний люд – ни слово Божие, ни личный пример. – Монах тяжело вздохнул. – Как далеко это от того, к чему призывал Спаситель… Все в этой стране связано с властью… и если не власть и принуждение, не обретет здесь Римская церковь своей паствы».

«Как вера тесно здесь сплетается с мирскими делами… А разве где-то иначе? – Юлиан силился прервать поток своих мыслей, понимая, что еще немного – и они доведут его до богохульства. – Видит Бог, я готов до конца своих дней оставаться в этом краю и нести слово Божие людям… Будь на то воля Всевышнего и его святейшества папы».

За день лошади устали и шли тихо, размеренным шагом. Кое-кто из седоков начинал дремать, а упрямые мысли не давали Юлиану покоя. Трудный путь, проделанный им вместе с братом Герардом в поисках Великой Венгрии, снова возникал в утомленном длительной ездой сознании.

Тот день, когда они покинули стены родной обители в первый раз, был солнечным, как и теперь. Их было четверо братьев ордена святого Доминика, пустившихся в далекий и опасный путь. Добравшись до Константинополя, они плыли много дней вдоль побережья. Пока не достигли Матрики^[17]. Оттуда начались их скитания.

Вначале все складывалось удачно. В землях, проходимых ими, находилось много язычников, принявших веру Господню. У них были гостеприимные обычаи. Но идти дальше становилось все труднее. Менялись земли, менялись люди. Пройдя через великую пустыню, они оказались в большом разноязыком городе, с множеством сарацинов. Холодная зима встала преградой на их пути. Они перебивались милостыней и стараниями брата Герарда, мастерившего ложки из дерева. Когда подступившая нужда дошла до крайности, решено было двоим самым молодым идти в рабство, чтобы остальные могли продолжить путь, но не нашлось ни одного желающего купить ничего не умеющих делать рабов. Волей случая их отправили обратно. А для Юлиана с Герардом тогда наступили новые испытания. Они голодали и изнывали от жажды в сухих степях, но не это оказалось самым опасным. Язычники, с которыми они отправились в путь, чуть не убили их, думая, что они имеют золото.

Юлиан невольно осенил себя крестом.

Только волей Всевышнего они остались живы и смогли добраться до людей. Брат Герард тогда тяжело заболел. Новый город был негостеприимным. Сжалившись над ними, их приютил в своем доме сердобольный сарацин, где и почил брат Герард, утомленный многими трудами.

В памяти остались его слова. В последний день своей жизни слабеющей рукой Герард взял руку Юлиана и произнес: «У тебя много сил. Ты сумеешь найти».

И ангелы унесли его душу.

От тяжести воспоминаний Юлиана бросило в жар. На лбу выступили капельки пота. Он поерзал на седле и украдкой смахнул их со лба.

После было еще много лишений, но слова Герарда остались в душе Юлиана, и он выдержал. Нашел далекую прародину и выполнил свое послушание.

В стране башкордов его приняли с уважением. Ему был понятен их язык, а они понимали его. Для него были открыты и их жилища, и их души, несмотря на то что все они были язычниками. Жизнь их была суровой. Они не пахали земли и не сеяли хлеба, но имели много скота. Этим и жили. Ели мясо и пили конское молоко и кровь животных. Искусно владели оружием и немало воевали.

Но в недобрый час нашел он землю предков. Большая беда пришла издалека. Воинственный и злой народ, называвший себя татарами, покорил все земли вокруг. Стремился захватить земли башкордов, но не сумел. И поспешил заручиться их поддержкой. Юлиан видел татарского посла и даже говорил с ним. Тогда он понял, какая опасность для всего христианского мира исходит от этого кочевого народа, не знающего страха Божьего и милосердия, и поспешил вернуться в Венгрию…

Тем временем заметно стемнело. Близилось время ночлега, и Юлиан поспешил отвлечься от утомивших его мыслей.

Селений постепенно стало попадаться все больше, и к концу дня они почти добрались до Владимира. Последнюю ночевку в дороге они провели в имении сопровождающего их вельможи. А на следующий день к полудню путники вступили в стольный град.

Много на своем веку пришлось повидать Юлиану. Много он видел городов на чужбине, но и в этом было что посмотреть. Владимир встречал их колокольным звоном на Успенье Пресвятой Богородицы.

Вытянутые купола соборов давно привлекли внимание Афанасия. Он решил спросить об этом Юлиана.

– Скажи, брат, отчего купола на здешних храмах имеют такую форму? Ведь в Византии принята правильная полусфера купола.

Юлиан задумчиво посмотрел на него, не спеша ответил:

– Это суровый край, брат Афанасий, и зимой здесь все покрыто снегом. Такая форма не дает снегу держаться на куполе… Заимствовав форму полусферы у архитекторов Византии, здешние мастера приспособили ее для этих мест.

И обратился к толмачу, который не отходил от них ни на шаг:

– Правильно ли я понял суть, Прокопий?

– Сущая правда, добрый человек. И зимой и летом сверкают купола, и никакой снег на них не держится.

Прокопию понравились слова Юлиана. В этом монахе-ромее^[18] чувствовалась житейская мудрость.

Юлиан же про себя отметил: «Давно, видать, Афанасий думал об этом, но спросил только сейчас, чтобы толмач тоже слышал… правильно сделал. Все расспросы хороши к месту. И толмач доволен… Нужно ладить прежде всего с ним».

С купцами, Аржей и Кантором, на этом дороги разошлись. Вельможа поручил заботы о них Прокопию и уехал.

Просторное жилище, куда их привели, мало походило на монашескую келью. Чувствовалось, что они в гостях у знатного человека. Хотелось отдохнуть.

Прокопий, степенно прохаживаясь, показывал светлицу.

– Вот тута, люди добрые, и обитать будете. Я завсегда рядом… Ну а коли, случится, не будет меня, Парамошка вас не оставит, – он мотнул головой в сторону молодого служки и собрался уходить.

Юлиан остановил его:

– Позволь узнать. Как скоро мы сможем увидеть великого князя владимирского Юрия?..

– Сие одному Богу известно, но могу сказать: князь хоть и не молод, да на дела скор. Узнаете тотчас, как будет получено дозволение.

Прокопий с юнотой вышли, оставив ромеев наедине. На улице, таясь, он сказал Парамошке:

– Приглядывай, – и пошел прочь, думая, однако, про себя: «Люди как люди. Во Христа веруют… А все как-то не то. Не знаешь, откуда лихо нагрянет».

Во Владимире

Стольный Владимир сверкал златоглавыми соборами. День стоял праздничный. На Иоанна Крестителя во всех церквях собиралось множество народа. А там, где народ, там и торг широкий, и людей торговых полно. Благо и князь сему делу покровитель. С того и иноземные купцы стали частыми гостями во Владимире. А кому с того худо? Весь окрестный люд норовил в такой день во Владимир попасть. Коли мошна^[19] не пуста, грех нужный товар обойти. И казне княжьей прибыток. В такой день появились во Владимире два монаха-доминиканца.

О прибытии посольства великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу было известно заранее. Прошла целая седмица^[20], как навстречу им был отправлен боярин Акинфий.

Акинфий Лукич устало покачивался в седле. Сказывались годы. Много ли в седле провел боярин, а уже притомился. Из-за этого и ночлег пришлось устроить на самом подходе к Владимиру. Да и подумать было о чем. Почти всю ночь он не сомкнул глаз, а с рассветом снова в дорогу.

Нет, не о том, что именно ему выпало встречать дальних гостей, были его думы. Не в первый раз. Да и язык их только он да дьяк Прокопий разумел. Кому же, как не ему, такое дело было поручить. Да слова, случайно ли оброненные ромеями, заставляли задуматься:

«По всему видно, наслышаны они про наши заботы. Когда Прокопий рядом, молчат, как с водой во рту…»

Но думы думами, а Владимир был перед ними.

Хоть и не молод был боярин Акинфий, однако дело свое помнил. Редкий приезжий купец ускользал от его очей во Владимире. Приставленные людишки зорко присматривали за пришлым народом. Да и со своими, владимирскими, знались. Купец он ведь и есть купец – нос по ветру держать должен, чтоб мошна тяжелела. И к кому, как не к нему, вести собираются. Сам Акинфий такой дружбы не сторонился, а иных, что вдалеке корысть имеют, привечал. Когда и поручал чего не в службу, а в дружбу. Так долгие годы и был княжьим оком. И видели его очи куда дальше Владимирской земли.

Устав от своих дум, Акинфий Лукич вздохнул с облегчением, лишь он увидел Владимир. Пристроив гостей у себя под боком, боярин заспешил к обедне.

Церковь Успенья Пресвятой Богородицы была переполнена именитым людом. Из всех князь с домочадцами выделялся особо, стоя почти перед самым алтарем. Справа сыновья с женами, слева княгиня с младшими дочерьми. Дальше ближние бояре с семействами, и поодаль народец попроще.

Акинфий пробираться к князю не стал. Встал в сторонке, ждал конца службы. Только дорогие дорожные сапоги выдавали в нем человека непростого, с достатком. От цепких очей не ускользнуло, что ближе всех к князю стоит его давний недруг Тимофей Кряж, но это не тревожило Акинфия. Кроме него с Петром Оследюковичем да Еремея Глебовича, никто не стоял ближе к великому князю Юрию Всеволодовичу. И то, что сам Оследюкович недобро посматривает на своего зятька Тимофея, тоже не прошло мимо глаз боярина.

«Нашептывает что-то князю… Молодой да ранний… Не меня ли приметил?» – подумал боярин.

Так оно и было. Не успел боярин Акинфий подъехать к церкви, как о том уже знал Кряж и, улучив подходящее время, нашептал князю.

Князь выслушал, не проронив ни слова. Мирские дела не оставляли его даже в Божьем храме. Куда больше послов заботили его дела насущные. Прошлогодний недород и обветшалый детинец^[21]…

Судьба владимирского великокняжеского стола никогда не была простой на Руси. Став великим князем владимирским и суздальским после безвременно почившего старшего брата Константина, Юрий сумел поладить с младшим братом Ярославом и тем укрепил свою власть. Братской любви между ними не было. Разными они были людьми, но многое связывало их после смерти отца, Всеволода. Волей или неволей сводила их судьба. Вместе вставали они против старшего Константина в удельном споре. Вместе и были побиты Ярославовым тестем – Мстиславом Удатным, вступившимся и за новгородские вольности, урезанные норовистым зятем, и за старшего брата Константина.

Но то дело прошлое. Сам Константин, чувствуя скорую кончину, приблизил к себе Юрия. Теперь Юрий Всеволодович – великий князь по праву.

У Ярослава свои хлопоты с Новгородом да черниговским князем Михаилом. Не простил Ярослав, что предпочли ему Михаила новгородцы, хоть и княжил тот в Новгороде недолго.

Вновь ныне сошлись интересы братьев на Руси. Теперь уже далеко от Владимирской земли. В самом Киеве. У каждого была своя корысть, но дело общее. Верил Юрий Ярославу. Не поднимется у него рука на брата. А в исконной Руси, где что ни год, то новая усобица, свое око ох как потребно. Хорошо помнил Юрий рати Мстиславовы.

«Такой крутой нравом князь, как Ярослав, и надобен по сему времени в Киеве», – рассудил он.

Но более всего будоражили его разум не соседи, которые, чуть ослабни, так и норовили чужой кусок урвать, а тревожные вести из степи. Опять в степи объявился неведомый пришлый народец, и вот задвигалась неведомая Руси степь, предвещая лихо.

Следующим днем собирался Юрий, умерив свою гордость, на встречу с братом.

А верно подметил боярин Акинфий, недобрым оком посматривал Петр Оследюкович на Тимофея. Давно много что не нравилось ему в зятюшке. И гордость его, и прозвище – Кряж. Знал, что за пошиб^[22] тот едва откупился и под епитимией^[23] не раз ходил за то же, а все одно выдал за него свою любимицу дочь – Ольгу. Ведь ловок бес и богатство в достатке. Да и голова есть, коли, несмотря ни на что, в ближних у великого князя оказался. А сейчас и вообще разошелся. В подручные метит.

Прошло без малого одиннадцать зим с той поры, а сердце так и ноет, как увидит он дочь свою. И та эта Ольга, что была, а присмотрится – и не та совсем. И не потому, что стоит она теперь среди именитых семей владимирских со своими чадами, – нет в ней прежнего света, что так радовал боярина Петра. Мрачная баба и только.

Помнил Петр тот день, когда объявил он дочери, что выдает ее за Тимофея. Век будет помнить, не забудет. Заунывный голос певчих навевал на него воспоминания.

Петр еще раз оглядел дочь. Ольга же недоумевала, почто ее отец в послеобеденное время выкрикнул, когда время сна подоспело.

Помолчав, Петр начал говорить:

– Вот што, доченька. Минуло тебе уже семнадцать зим. С уговором ко мне пришли. Хотят люди именитые тебя сватать. За человека видного, небедного. Да ты его знаешь. Сын то боярина Степана – Тимофей.

Померк свет в Ольгиных очах. Как ни скрывай, а от людей все грехи не скроешь. Бросилась она к отцу в ноги:

– Чем же я провинилась пред тобою, батюшка?

– Полно, полно. Ни в чем ты предо мной не виновата.

– Пошто же губишь меня? Али не ведаешь ты, каков он?

Поднял Петр дочь свою с колен, обнял.

– Все я ведаю, Оленька, но иначе не сладится. Одно хочу, чтоб знала ты. Не отдал бы я тебя за него никогда, коли бы братья твои на тебя были похожи. Да где им. Грамоту и ту который год осилить не могут. Не дал им Бог столько разума. Да и вои будут не первые. Опасаюсь я. Не защитят они свой род, как меня не станет. Потому, пока я в силе, иди за Тимофея смело. Обидеть тебя он не посмеет. Роди чад своих, а там и они тебе опорой станут. Об этом помни. А вотчины наши пооскуднели крепко. Ждать более нельзя. Я тебя не торопил, а годы-то уходят.

Долго стояли они тогда обнявшись. Долго утешал дочь боярин. И смирилась она.

Петр украдкой взглянул на дочь, стоявшую теперь вдалеке от него. Опять заныло сердце. Ох и приложил бы он зятька, ничего бы не убоялся. Одно только дочерино слово – и приложил бы. А за что? Ох и знал боярин за что, ох и знал.

Взор его остановился на старшем внуке. «Одна отрада: пошел сын в мать, не оставил Бог молитвы». И он истово перекрестился вслед за всеми.

Служба подошла к концу. Народ расступился, пропуская князя со свитой. Акинфий не спешил подойти. Стоял в стороне. Князь сам отыскал его. Дал знак.

«Этот не Тимоха – наперед всех лезть не будет, – подумал он одобрительно. – Одна печаль – стар уже, хотя промашки еще не давал».

Из церкви они вышли вместе. Немного отъехав, Юрий спросил:

– Што послы?

Акинфий, ждавший разговора, тихо проронил:

– Темный народ… Всем им одного надобно.

Что им надо, князь понимал не хуже Акинфия. Лишь недавно он повелел отправить четырех латинян прочь из княжества, когда те под видом путников стали проповедовать римскую веру. Всеми правдами и неправдами Римская церковь стремилась расширить свои притязания на Руси… Но вслух произнес:

– Препятствий не чини… Пусть под присмотром разгуливают… А через седмицу-другую приводи.

Юрий мотнул головой:

– Езжай.

Акинфий свернул в сторону и краем ока подметил, как рядом с князем опять приспособился Кряж.