The Boat Who Wouldn’t Float
Original COPYRIGHT© 1969
Izdatelstvo Albus Corvus
Russian language edition© 2023 All rights reserved
© Гурова И.Г., наследники, 1998
© Кузьмина Н., иллюстрации, 2023
© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2023
* * *
Ее друзьям, которые любили ее вопреки всем недостаткам: Клэр, Джеку, Тео, Питеру, Альберту, Энди, Ангусу, Сэнди, Дэвиду, Пегги, Джону, Дейлу, Дону и всем остальным, но особенно – Майку Доновану, который больше не будет плавать по беспокойным водам
Глава первая
Зарождение идеи
Во мне прочно засел страх перед аукционами, восходящий к третьему году моей жизни. В том году мой отец зашел на аукцион, просто чтобы скоротать несколько ничем не занятых часов, и вышел оттуда ошарашенным владельцем тридцати ульев, битком набитых пчелами, а также всяческого инвентаря, необходимого пчеловоду. Не сумев избавиться от своей роковой покупки, он волей-неволей стал пасечником, и следующие два года я питался почти исключительно содовыми бисквитами и медом. Затем боги сжалились над нами, и все пчелы скончались от чего-то под названием гнилец, и мы могли вернуться хотя бы к некоторому подобию нормальной жизни.
В моем подсознании аукционы по-прежнему ассоциируются с великими катастрофами. Обычно я бегу от них как от чумы, но в один прекрасный апрельский день несколько лет назад я также стал жертвой пенья сирен. Случилось это в сонном городке на берегу озера Онтарио, некогда главном порту для великих флотилий, которые специализировались на перевозках ячменя и исчезли где-то в начале нашего века. В этом городке обитал торговец всем, что могло потребоваться для этих шхун. Он не пожелал смириться с воцарением пара и смертью паруса и более полувека сохранял свою лавочку и запас товаров в ожидании дня, когда в его дверь вновь постучится моряк. Но так и не дождался. Он умер, и наследники решили пустить хлам старика с аукциона, чтобы перестроить лавочку в бильярдную.
Волей судеб я оказался проездом в городке в день аукциона с молодой спутницей, к которой питал некую страсть. Да только она-то питала страсть к аукционам и, увидев объявление, потребовала, чтобы мы немедленно отправились туда. Я стиснул зубы в твердой решимости ничего не покупать, но в полутемной древней лавочке, еще благоухавшей корабельным варом, клеенчатыми дождевиками и пыльной парусиной, что-то внутри меня дрогнуло.
Среди пристрастий, какими меня заразил отец, было романтичное, в духе Джозефа Конрада, увлечение морем и бороздящими его судами. Подобно ему я частенько отвлекался от горестей, которые накликивал на себя, и часами с головой уходил в книги о плаваниях на малых суденышках по дальним уголкам океанического мира. За десять лет до дня аукциона я бросил якорь посреди изъеденных эрозией песчаных холмов провинции Онтарио, практически так далеко от океана, как только мог забраться человек. И принялся трудиться, добиваясь, чтобы трава, деревья, овощи и сам я пустили прочные корни в эту почву. Усилия мои были тщетными. Засуха губила траву. Сосновые пилильщики, другие их собратья и кролики обдирали деревья. Проволочники уничтожали овощи. Десятилетие рабского служения скудным пескам не только не связало меня прочными корнями с Матерью-Землей, но, наоборот, распалило во мне мятежный дух, о силе которого я и не подозревал, пока не очутился в старой корабельной лавке, физически соприкоснувшись с атрибутами мира, который до этого знал лишь в своем воображении.
Я покупал. Я покупал, и покупал, и покупал. Я накупил столько корабельного добра былой эпохи, что оно еле уместилось в сарае моей высушенной убогой фермы. Я сын моего отца, а потому история с пчелами не могла не повториться и не привести к предопределенному финалу.
Волей судеб у меня есть друг-издатель, который относится к книжному делу примерно так же, как я к обработке земли собственными руками. Джек Макклелланд – романтик, хотя при этом слове зеленеет и яростно опровергает подобные утверждения. Во время войны он командовал ТК (торпедным катером) и другими такими же стремительными корабликами, ну и, хотя после войны он вернулся в унылое однообразие делового мира, дух его остался на мостике ТК, летящего среди серых просторов Атлантики: орудия палят по смутным призракам немецких подлодок, безнадежно пытающихся избежать уготованной им судьбы. У Джека есть коттедж на озере Маскока, и там он держит старомодную, остроносую, отделанную красным деревом моторку, которая в новолуние иногда оборачивается ТК к вящей панике влюбленных парочек, бороздящих тихие воды в каноэ.
Как-то вечерком две-три недели спустя, после того как я приобрел запас товаров усопшего владельца корабельной лавочки, мы с Макклелландом причалили в одном из баров Торонто. Был унылый день в унылом городе, так что мы простояли в баре на якоре несколько часов. Я не стенографировал то, что говорилось, и толком не припоминаю, как все это вышло, а знаю лишь, что покинули мы бар, твердо договорившись купить океанское судно и начать бороздить соленые волны.
Мы решили заняться этим в старом стиле (и в нем и во мне есть что-то от комплекса Дрейка и Нельсона), из чего следовало, что купить мы должны старомодное судно – один из тех деревянных кораблей, на которых некогда плавали железные люди.
Насколько нам было известно, найти такой корабль мы могли только на далеком и туманном острове Ньюфаундленд. А потому как-то утром в начале мая я прилетел в древнюю столицу этого острова Сент-Джонс, где договорился о встрече с рыжебородым, льдисто-голубоглазым ниспровергателем основ по имени Гарольд Хорвуд, который, если верить слухам, знал о разбросанных по побережью острова портовых деревушках больше всех на свете. Хотя я был с материка, а Гарольд материковых не терпит, он согласился помочь мне в моих розысках. Не знаю точно почему, но, быть может, дальнейшее знакомство с этой хроникой наведет на кое-какие мысли.
Гарольд возил меня по десяткам рыбачьих деревушек, льнущих, точно застывшая патока, к обрывам огромного острова, о которые дробятся океанские валы. Он показывал мне суденышки и суда от четырнадцатифутовых рыбачьих плоскодонок до истлевающего величия трехмачтовой шхуны водоизмещением в пятьсот тонн. К несчастью, суда, достаточно надежные, чтобы сняться с причала, не продавались, а те, которые соответствовали моим средствам (Джек благоразумно назначил верхний предел в тысячу долларов), были либо настолько стары и изношены, что их палубы поросли мочегончиками (местное название одуванчиков), либо ушли на заслуженный отдых на дне гавани, так что над водой торчали только их надстройки.
Время иссякало, а мы не двигались с места. Рыжая борода Гарольда торчала под все более и более воинственным углом; его льдистые глаза пробуравливали насквозь, а настроение все ухудшалось и ухудшалось. Он не привык терпеть неудачи, и ему они пришлись очень не по вкусу. С его подачи в газетах была опубликована заметка о приезде материкового богача, который ищет местную шхуну.
Два дня спустя он сообщил мне, что нашел идеальное судно. Небольшая двухмачтовая шхуна, сказал он, из тех, что тут называют южнобережными лоханками. Не могу сказать, что это прозвище так уж меня очаровало, но к этому времени и я почти отчаялся, а потому согласился поехать посмотреть ее.
Она покоилась, вытащенная на берег у Грязной Ямы, рыбачьей деревушки на восточном побережье полуострова Авалон, – побережье, которое почему-то называется Южным берегом. Ну, разве потому, что находится к югу от Сент-Джонса, а Сент-Джонс (во всяком случае, в собственных глазах) является центром вселенной.
Туристические карты утверждают, что Грязная Яма соединена с Сент-Джонсом приличным шоссе. Это типичный ньюфаундлендский розыгрыш. Грязная Яма никак с Сент-Джонсом не соединена, если не считать узенькой тропы, которую, согласно поверью, проложил несколько веков тому назад очень дряхлый карибу, который был не только слеп, но и хромал на все четыре ноги.
Как бы то ни было, нам потребовалось шесть часов, чтобы проехать по его следам. Был весенний день, типичный для восточного берега. С моря задувал ураганный ветер, хлеща по машине косыми струями дождя. Туман с Большой Ньюфаундлендской банки, постоянно таящийся в засаде у прибрежных вод, теперь перелился через высокие мысы, закрыв обзор. Ведомый врожденным инстинктом, унаследованным от предков-мореходов, Гарольд каким-то чудом не сбился с пути, и незадолго до десяти в кромешной тьме мы прибыли в Грязную Яму.
То есть мне пришлось положиться на заверения Гарольда: в свете фар нельзя было различить ничего, кроме дождевых струй и тумана. Гарольд вытащил меня из машины и секунду спустя замолотил кулаками в невидимую дверь. Она приоткрылась и впустила нас в крохотную, ярко освещенную, тропически жаркую кухню, где меня представили братьям Майку и Пэдди Холлоханам. В толстых, домашней вязки фуфайках, тяжелых резиновых сапогах и черных саржевых брюках они выглядели как парочка контрабандистов, сошедших со страниц Роберта Льюиса Стивенсона. Представляя меня, Гарольд объяснил, что я тот самый «материковый» и приехал посмотреть их корабль. Братья не стали тратить время зря: снабдили меня клеенчатым плащом и зюйдвесткой, а затем вытащили под дождь и ветер.
Дождь хлестал с таким шумом, что почти заглушал грохот прибоя, дробившегося о скалы словно бы прямо подо мной и на довольно близком расстоянии.
– Ночка в самый раз, чтоб сесть на рифы! – жизнерадостно проорал Пэдди.
И в самый раз, чтобы свалиться с обрыва и сломать шею. Возможность, которая имела более близкое касательство ко мне, пока я следовал по пятам за Пэдди вниз по крутой тропе, до того скользкой, что нормальная коза хорошенько подумала бы, прежде чем ступить на нее. Фонарь Пэдди, в целях экономии заправленный нерафинированным рыбьим жиром, лишь символически подмигивал слабым огоньком сквозь густое облако вонючего дыма. Впрочем, он оказался очень полезным: благодаря ему я мог следовать за своим вожатым, полагаясь исключительно на свой нос.
Двадцать минут спустя я больно стукнулся о Пэдди и столь же больно об меня стукнулся Майк, который шел по моим пятам. Пэдди выставил фонарь вперед, и передо мной сумасшедшим виденьем возникло его лицо гнома, залитое дождем и почти рассеченное пополам широченной усмешкой.
– Вот, значит, она, шкипер! Лучшая лоханочка на всем Южном берегу Ньюфаундленда!
Я ничего не увидел, протянул руку и прикоснулся к чему-то выгнутому и мокрому. Пэдди придвинул фонарь поближе, и в его бликах я разглядел зеленую краску самого гнусного оттенка, какой мне только приходилось видеть. Мне тут же припомнился голый живот давно уже мертвого немца, с которым довелось делить окопчик в Сицилии. Я отдернул руку как ошпаренный.
Майк заревел мне в ухо:
– Ну, посмотрел ее, милок, так пошли домой, выпьем по капельке.
Майк и Пэдди тут же упорхнули, предоставив мне вволю спотыкаться позади них.
Вновь водворившись в безопасность кухни, я узрел Гарольда, который и не думал покидать это теплое убежище. Позднее он объяснил, что счел нетактичным присутствовать при моем первом общении с моей первой любовью. Гарольд такой деликатный человек!
К этому моменту я промок насквозь, впал в уныние и промерз до мозга костей; но тут за меня взялись братья Холлохан и их престарелая матушка, которая появилась из задней комнаты. Для начала они скормили мне большую тарелку солонины и турнепса, сваренного с соленой треской, что вызвало у меня пылающую жажду. И тут братья поставили на стол кувшин скрича.
Скрич – чисто ньюфаундлендский напиток. В давние времена он изготовлялся с помощью кипятка, который наливался в бочонки из-под рома для растворения ромовых остатков, буде они там имелись. В полученную таким способом черную жижу добавлялись патока и дрожжи. Смесь эту оставляли хорошенько перебродить, а потом дистиллировали. Иногда пару-другую деньков ее настаивали на порядочном куске жевательного табака.
Но на смену старым рецептам пришли новые, и нынешний скрич – птица совсем иного полета. Это карибский ром самого паршивого качества. Его ньюфаундлендские власти разливают в бутылки с этикеткой «Скрич» и продают беднягам, которым жизнь надоела. Нынешний не так пробирает, как прежний, но этот недостаток можно исправить с помощью добавки лимонного экстракта – его и исправляют. Обычно скрич подают разбавленным кипятком. При таком его почти газообразном состоянии алкоголь поступает в кровь в мгновение ока. И не пропадает зазря в пищеварительном тракте.
Это было мое первое знакомство со скричем, и никто меня не предостерег. Гарольд откинулся на спинку стула со злоехидным блеском в глазах и упоенно наблюдал, как я стараюсь утолить жажду. Во всяком случае, такое у меня осталось впечатление, но мои воспоминания о дальнейших событиях этого вечера несколько смутны.
Позднее мне было суждено выслушивать обвинения Джека, что я купил нашу шхуну, когда был пьян, или же купил ее, ни разу не увидев, или и то и другое вместе. «Другое» в любом случае неправда. Пока я сидел в ошеломительной жаре кухни, а давление пара в моих котлах поднималось до максимума, братья Холлохан прибегли к магии своих ирландских предков и сотворили для меня образ своей малютки-шхуны такими яркими красками, что я видел ее столь же ясно, как если бы она находилась в кухне перед нами. Когда в конце концов я упал на шею Пэдди и сунул пачку банкнот в его руку, словно обтянутую акульей кожей, меня переполняла чудеснейшая уверенность, что я нашел-таки идеальный корабль.
Утром на обратном пути в Сент-Джонс Гарольд пел хвалы простосердечным, кристально честным, богобоязненным ирландским рыбакам Южного берега.
– Они тебе последнюю рубашку отдадут с первого взгляда, – сказал он. – Щедры душой! Боже ты мой, во всем мире им нет равных. Вам повезло, что вы им пришлись по сердцу.
В определенном смысле Гарольд был, пожалуй, прав. Не придись я по сердцу братьям Холлохан, так, возможно, я остался бы в Онтарио и, того гляди, стал бы добропорядочным обывателем. Я не питаю зла к Холлоханам, но надеюсь, что больше никогда не попадусь, как попался в тот достопамятный вечер в Грязной Яме.
Два дня спустя я вернулся туда осмотреть мою покупку, оценить ее на этот раз трезвым (в смысле – спокойным, рассудительным) взглядом. Издалека она, бесспорно, выглядела изящным корабликом, несмотря даже на свою тошнотворную окраску. Подлинный корпус шхуны, но в миниатюре: длина палубы – тридцать один фут при ширине девять футов и осадке в четыре фута. Но вид у нее был грубейший! При ближайшем рассмотрении начинало казаться, что ее сколотила орда наших палеолитических предков, возможно замечательных кораблестроителей, но орудовавших исключительно каменными топорами.
Ее конструкция и удобства оставляли желать лучшего. Она была гладкопалубной, с тремя узкими люками для приема рыбы и шириной едва достаточной, чтобы один человек стоял там и сбрасывал треску в два смежных трюма, – в них обоих упрямо витал дух миллионов давно скончавшихся рыбин. В самом носу имелся капитанский салон высотой два фута, шириной в три и длиной тоже в три, в который мог бы втиснуться один очень щуплый человек, если бы согласился принять эмбриональную позу. Имелось еще машинное отделение – темная дыра, где смутно маячил гигантский фаллос одноцилиндрового двухтактного бензомотора, чаще тактично замолкавшего.
Ее оснастка также не была идеальной. Обе мачты были, видимо, изготовлены из пары прогулочных тростей. Штагами им служили телефонные провода и тресковые лёсы. Паруса пестрели заплатами точно разноцветная одежда Иосифа и, казалось, не уступали ей древностью. Бушприт у нее смахивал на ручку швабры и был примотан на место веревками от сетей. У меня не создалось впечатления, что Холлоханы так уж часто выходили на ней в море. Позже выяснилось, что они вообще на ней не плавали и разделяли общее убеждение всех обитателей Грязной Ямы, что любая подобная попытка почти наверное окажется фатальной.
Не была она и чистеньким корабликом. По правде говоря, она смердела. Трюмы у нее не чистились со дня постройки и покрылись липким слоем рыбной слизи, рыбной крови и рыбных отходов толщиной в несколько дюймов. И это не было свидетельством неряшливости, как объяснили мне грязнеямцы, после того как я убил целую неделю в попытках ее вычистить, а «делалось с толком».
– Суть-то в том, шкипер, – объяснил мне один, – что лоханки-то эти строят из сырого дерева, ну и когда подсыхают – так рассыхаются. А уж там знай конопать щели. А вот кровью да отходами они, можно сказать, сами конопатятся и уж не протекут.
У меня ни разу не возникло причин усомниться в его словах.
Поскольку сумма, которую потребовали Холлоханы за свой корабль, странно сказать, оказалась доллар в доллар равна той сумме, какая имелась для этой цели у меня, и поскольку это безымянное судно (Холлоханы никак не нарекли шхуну и называли ее просто «она», а иногда – «эта сука») еще не было готово поплыть к Самоа вокруг мыса Горн, мне предстояло принять очень серьезное решение.
Вопрос, собственно, стоял ребром: либо навсегда ее бросить тут, а Джеку Макклелланду убедительно соврать, что меня, например, в Сент-Джонсе ограбили разбойники с большой дороги, либо нахально сделать вид, будто именно так и надо, а затем попытаться сотворить мореходный корабль из трухи. Но, в сущности, я трус, да и Джека мне враньем не провести, а потому я избрал второй вариант. На вопрос, где мне найти кораблестроителя для кое-каких необходимых переделок, Холлоханы рекомендовали мне Енарха Коффина, того самого человека, который построил шхуну четыре года назад. Енос, как его называли все, оказался сухопарой обезвоженной щепкой в человеческом обличии. В молодости он был мастером-корабельщиком, строившим в заливе Форчен суда для ловли рыбы на Большой банке, но когда эти флотилии отошли в область преданий, ему пришлось сколачивать суденышки для местных рыбаков. Были они изящнейшей конструкции, но сочетание бедности его заказчиков и нехватки хорошей древесины со слабеющим зрением и надвигающейся старостью несколько снизили качество его работы. Шхуна Холлоханов была последней, которую он построил, и ей было суждено навсегда остаться последней в его жизни.
Когда я навестил его, вооружившись симпатичной бутылкой, он жил в обширном несуразном доме с семью незамужними дочерьми. Енос оказался добродушным и говорливым. Диалект Южного берега практически невнятен для непривычного уха, а когда его на вас обрушивают с частотой пулеметной очереди, то понять уж и вовсе ничего невозможно. За первые два часа нашего знакомства я не распознал ни единого обращенного ко мне слова. Впрочем, после первого взрыва словоизвержения он поиссяк, снизил темп, и я сумел понять очень даже многое.
По его словам, он был в восторге, что я купил шхуну, но когда услышал, какую сумму я уплатил, то спасся от апоплексического удара только потому, что тут же выпил полбутылки рома, ничем его не разбавляя.
– Черт-те что! – взвизгнул он, когда отдышался. – Я-то построил ее для этих пиратов за пару сотен!
Тут я выхватил у него бутылку и выпил вторую половину рома, тоже ничем его не разбавляя.
Когда мы оба отдышались, я спросил, не возьмется ли он за ее починку, перестройку и вообще доведение ее до ума, и он охотно дал согласие. Мы договорились, что он поставит фальшкиль и внешний балласт; над рыбными люками соорудит каюту; снабдит ее койками, столами, рундуками и прочим необходимым внутренним оборудованием; приведет в порядок мачты, оснастку и выполнит еще сотни мелких, но крайне нужных работ. Енос прикинул, что на все это ему потребуется месяца два.
Я вернулся в Сент-Джонс, а оттуда в Онтарио во вполне сносном настроении. Я не тревожился, будет ли наше суденышко готово к сроку, поскольку мы намеревались отправиться на нем в плавание не раньше середины лета. Иногда я писал Еносу (он не умел ни читать, ни писать), и та или иная из его энергичных дочерей присылала в ответ покрытую каракулями открытку, типичным примером которой может служить вот эта:
Дорогой Мистер Мот Папаша говорит ваша шхуна хорошо продвигается много рыбы в этом месяце Герт родила Нелли Коффин.
В эти месяцы ожидания мы с Джеком предавались разным грезам и строили разные планы. Мы договорились, что я отправлюсь на Ньюфаундленд раньше его, в конце июня, на джипе, нагруженном всяческим снаряжением, и обеспечу последние штрихи, чтобы шхуна была готова к отплытию, когда в середине июля приедет Джек. Ну а тогда – поглядим. Бермудские острова, Азоры, Рио-де-Жанейро – мир ждал нашего выбора!
