Вслед за змеями

© Морган Дж., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Пролог

Небо над лесом – треснувшая миска. Мерещится: пока смотришь – все длиннее становятся трещины, все шире и глубже. Смотришь – и с той стороны глядит на тебя нечто древнее и чуждое. И пока не отводишь глаз – ты зовешь его своим взглядом. Глупость, конечно. Если б можно было залатать небо, просто не глядя на трещины, он уже выколол бы себе глаза.

Он отводит взгляд, смотрит под ноги: туман мягко обнимает щиколотки, белесой дорожкой выстилает тропу к заветной поляне. На редких кустарниках жимолости голубеют ранние ягоды, и он срывает пару, долго мнет в пальцах, прежде чем съесть. Рот сразу наполняется горько-кислой слюной.

Еще одно маленькое напоминание, что он жив. Что может есть ягоды с куста, пить воду из ручья. Может сойти с тропы и не бояться смерти.

Но сейчас нужно спешить – он и так опаздывает. Каждый шаг дается тяжело, каждый шаг – боль, тело сопротивляется, не слушается, хочет снова лежать под толщей одеял, а не брести сквозь лес. Сколько времени прошло – месяц, год, десяток лет? Он и сам не помнит, когда вернулся, как долго учился заново дышать, говорить, ходить. Мир живых его принял, только остался он в нем живым мертвецом, духом в закостенелой тюрьме тела.

На поляне его уже ждут. Приземистые фигуры в старой истрепанной одежде из кожи и шкур. Вышивка, деревянные и каменные бусины, фигурки зверей у пояса. И черепа. Вороны, лоси, лисы, медведи, рыси, горностаи, олени.

Он щурится, пытаясь за костяными масками разглядеть лица, узнать глаза. Уж не этот ли медведь когда-то учил его в детстве внимать духам? Не лось ли с горечью смотрел ему вслед, когда он уезжал в город за призраком жизни новой, прогрессивной?

Нет, это не могут быть они. Он уже сам стар, а те были стариками в дни его глупой юности.

Кто же тогда его встретил?

Он выходит в центр поляны, садится, с трудом подогнув непослушные, словно деревянные ноги. Он один с открытым лицом, и от этого неуютно.

– Назови себя.

– У меня нет имени.

Признание дается легко, словно он говорит о чем-то само собой разумеющемся. Имя человечье он давно забыл, как и ту жизнь, больше похожую на яркий полуденный сон. А имя зверя, которое вместе со шкурой носил в Нижнем мире, не заслужил. Никто его не испытывал, не нарекал, не встречал после возвращения.

Ибо духи им недовольны.

И теперь остальным шаманам его судить.

Одни роняют обвинения, другие вступаются за него, и призрачные фигуры зверей встают за человечьими силуэтами. «Он указал путь скверне». – «Но пришла она не с ним». – «Он не дал ей очиститься». – «Он и не знал об очищении». Он жадно вслушивается в слова, вглядывается в жесты. Его не заботит собственная судьба – сколько ее там осталось? Ему важно знать – в чем его вина: в глупости? непредусмотрительности? трусости?

Вперед выходит рысь, согбенный, усталый, как степная трава иссохший. Говорит:

– То, что свершилось, обратно не вернуть, – а горло неподвижно, и маска не шевелится, как и лицо за ней. – Но исправить можно. И предотвратить беду куда более страшную можно. Любой из нас смог бы, но нести эту ношу тебе – завершать дела, исправлять ошибки.

Понимает он – судят его не шаманы, живые и мертвые, не люди. Сами духи пришли вынести приговор, потребовать уплаты за расколотое небо. Но что они могут потребовать, если покорность уже получили?

Он поднимает глаза, пристально смотрит на мерцающий образ зверя за спиной человека. Спрашивает:

– Какая ноша?

Старик качает головой – дергано, как тряпичная кукла на руке кукольника.

– Глупый юнец в теле старика. Разве для того ты вернулся, чтоб очевидное не замечать? В Нижнем мире был зряч, а ныне ослеп?

Во рту пересыхает от страшной догадки, кислый вкус ягод подкатывает к горлу. Всем духам, всем предкам молится – пусть я ошибся, я же глупый юнец, я не мог истолковать волю духов верно!

Но даже если не ошибся – пусть духи говорят, пусть сами свою волю ему ярмом на шею надевают.

– Был зряч, да от ошибки это не уберегло. Какая ноша?

Рысь долго смотрит на него, глаза духа мерцают темными звездами. Кажется, дух понимает, все понимает, и душа его, глупого юнца, – не раскрытая книга даже, а пустая страница с одним-единственным словом на ней, написанным огромными неровными буквами.

– Останови мертвую скверну. Убей ту, кто маяком ей светит, пока не стало слишком поздно. Убей ту, которую зовешь сестрицей.

Сердце пропускает удар, и он смиренно опускает голову.

* * *

Голод просыпается вместе с Анной. Свет, даже предрассветно-серый, режет глаза, и она долго всматривается в потолок, пытаясь прогнать густую темноту, застилающую взгляд. Кажется, сон не кончается вовсе – стоит отвлечься, перестать узнавать все трещинки штукатурки на потолке, и ее снова затянет на самое дно кошмара.

Когда она умывается, вода в ладонях черная. Зажмуриться, проглотить крик, снова плеснуть в лицо водой – просто показалось. Она постоянно твердит себе, что все просто показалось.

Самоубеждение уже не помогает.

Из-под двери кухни тянется полоса света, и Анна медленно нажимает на ручку, словно боится спугнуть кого-то. Едва слышно щелкает замок.

Марья вскидывает на сестру глаза, красные после бессонной ночи. Вокруг нее разложены учебники, между ними скромно затерялся том в мягкой кричащей обложке и кружка, из которой торчит несколько хвостиков чайных пакетиков.

– Ты сегодня рано.

– Кошмар приснился.

Анна щелкает чайником и начинает переплетать косу. Волосы слегка влажные, словно она под дождь попала. На пальцах остаются мелкие капельки темной воды. Голод сжимает нутро, и Анна знает: обычной едой его не утолить, сколько ни ешь.

– Кофе?

– Пожалуй, да.

Намеренно банальные и бессмысленные диалоги – танцевальные па по минному полю. Никогда ни о чем серьезном, никогда о том, что гнетет и волнует. Анне снится вода, океан, кроме которого нет ничего, и сама она океан. Марья даже в душные июньские ночи кутается в разношенный свитер и натягивает рукава на ладони. Но говорить они будут о кофе. Или не будут вовсе. Иногда молчание спасает лучше самого откровенного разговора.

В спокойной, почти уютной тишине сестры убирают стол. Учебники переселяются на подоконник, к тетрадям и методичкам. Марья заваривает кофе и тут же обхватывает кружку ладонями, жадно впитывая тепло. Себе Анна наливает больше молока, чем воды, пьет и не чувствует вкуса.

Утреннюю тишину хочется растягивать бесконечно, превратить момент покоя в вечность. Слишком скоро придется окунуться в белое жаркое марево летнего города, ходить среди людей, улыбаться им и не выдать, не выдать, что внутри кипят раздражение и ненависть, что в уши вползает змеиный шепот, подстегивая голод: «Ты же хочешь их изувечить», «ты же можешь их убить».

Спасибо, лучше снова кошмар про темные воды. Будь ее воля, Анна вовсе бы не просыпалась.

Кофе заканчивается – даже слишком быстро, и у стола Анна сталкивается с Марьей. Даже не сталкивается – задевает ее локтем, но в нос ударяет запах плоти и пота, горло пережимает от голода и ненормальной, нелогичной ярости – слепой и слепящей. На мгновение Анна видит все в крови, в темных потеках и пятнах, собственные пальцы – нестерпимо-красные.

Она отшатывается к окну, зажмуривается, дышит медленно. Ярость знакома: почти каждый день та сжимает нутро, стоит кому-то рассердить Анну, и она научилась обуздывать ее и держать на поводке и в наморднике. Но еще никогда голод и ярость не обрушивались на Марью.

В ушах тысячами чешуек шелестит голос змеи, утешая, уговаривая, но Анна уже не вслушивается. Ее бросает в холодный пот от ясного осознания – она могла напасть на сестру.

Нет, пожалуйста, только не она, только не снова…

Она открывает глаза и сталкивается с удивленным взглядом Марьи. Губы слушаются плохо, но Анна старается улыбнуться:

– Ты так усердно готовишься к выпускным экзаменам. Может, тебе стоит подавать документы в другой город?

Марья смотрит подозрительно и удивленно.

– Но я не хочу.

Анна медленно, тяжело сглатывает. Она знает, что нужно сделать – оттолкнуть, отшвырнуть, обидеть и причинить боль. Спасти Марью от себя любой ценой. Крикнуть «убирайся!», швырнуть в лицо «я от тебя устала», но голос не слушается, слова выходят слабые, беззубые, бесполезные:

– Тебе давно пора стать самостоятельной. Ты же способная, но у нас негде твоим талантам раскрыться. Тебе надо уехать.

Марья вздрагивает, как от пощечины, щурится нехорошо, но в последний момент осекается и отводит глаза:

– Я тебя поняла, сестрица. Я не хочу тебя разочаровать.

Подхватывает учебники и исчезает в сумраке пустой квартиры.

Вместо утреннего сонного спокойствия – одни осколки, острые обломки реальности, застывшие в «здесь и сейчас». Неосторожный шаг – и рухнешь на пол, истекая кровью. Анна медленно выдыхает, тихонько скулит сквозь зубы. Прислоняется лбом к стеклу, но оно слишком теплое, чтоб принести облегчение.

Она все-таки превращается в монстра, в бездумную хищную тварь из мертвого леса, которой и место в мертвом лесу. Глупо было надеяться, что все обойдется. Почти четыре года – и так неплохая отсрочка.

Пальцы терзают кончик косы, переброшенный на грудь, и с него по коже струится темная вода. Это похоже на кошмар, и Анна хочет, чтоб и было всего лишь кошмаром. Там, среди бесконечного океана, нет ничего кроме нее, ничего кроме тоски – ни голода, ни ярости, ни вкрадчивого шелестящего шепота. Там безопасно. Там она – безопасна. Запри себя в клетку и проглоти ключ.

Еще несколько недель экзаменов. Месяц – до поступления. Почти все лето – до отъезда Марьи. И невозможно все это время спать и прятаться в кошмаре. Анна трет глаза, вспоминая ту, с кем делит сон о бескрайних темных водах. Шепчет отчаянно:

– Что угодно, но пусть Марья будет цела. Пусть она будет в безопасности.

На мгновение в стекле вместо глаз Анны отражаются другие – пустые, неподвижные, змеиные.

Но это, конечно, ей только кажется.

1
Окно без свечи

Неожиданное возвращение редко становится хорошим сюрпризом. Но плохой сюрприз все же лучше, чем вообще никакого, ведь так?

Марья поправила капюшон и запрокинула голову, выискивая окна квартиры. Она сощурилась, высчитывая яркие желтые квадратики, такие уютные среди густых зимних сумерек. Перепроверила себя дважды.

Окна не светились. Ни одно в их квартире.

Марья раздраженно выдохнула облачко пара. Аня куда-то уехала или уже спит? Наверно, все-таки стоило ей написать, но какой бы тогда был сюрприз? В глубине души Марья понимала, что Аня и тогда бы не обрадовалась, но запрещала себе об этом думать. Внезапное возвращение в родной город посреди семестра иначе как бегством из университета не назовешь.

А этому Аня точно не обрадуется.

Марья зябко передернула плечами, схватила чемоданчик, трусливой собакой жмущийся у ног. Колесики скрипели и подпрыгивали на неровном, потрескавшемся асфальте. Марья шла медленно, хоть и продрогла до костей – не столько обходила кочки и трещины, сколько трусила. У домофона она замерла, нашарила ключи во внутреннем кармане, но не спешила их вытаскивать.

Резкий порыв ветра сорвал капюшон и спутал волосы. Марья раздраженно тряхнула головой, злясь на саму себя:

– Ой, можно подумать, у меня другие варианты есть! К черту!

Домофон приветливо пиликнул, и Марья поспешила просочиться в подъезд. Тяжелая дверь хлопнула за спиной, едва не ударив по чемодану. В тусклом свете ламп тени под лестницей казались особенно зловещими. Марья поежилась и быстро взбежала по ступенькам к лифту, лишь бы не всматриваться в сумрачных химер.

В бегстве от мороков и видений она уже стала профессионалом.

Впрочем, как и в бегстве от себя.

В затылок дохнуло холодом – не промозглым ветром сырого февраля, а колким морозом бескрайних ледяных гор, знакомым до стойкого отвращения. По шее словно иголочки изморози пробежали, а на плечи легли тяжелые ладони: не бойся, не беги, усни в моих объятиях – тебе же так хорошо в них спалось!

С остервенением Марья несколько раз ударила по кнопке лифта. Холод был ей отвратителен, и если б можно было бежать достаточно быстро, чтоб оторваться от него, она б давно так и сделала.

Но он же и был ее единственным спасением.

Когда уже Марья решила, что бегом по лестнице будет быстрее, неторопливо разъехались створки лифта. На мгновение ей стало до того жутко, что она отшатнулась от его ярко освещенного нутра, как от ловушки: только шагни внутрь, и уже никуда сбежать не сможешь, пока он сам тебя не выпустит.

Отшвырнув прочь глупые мысли, Марья шагнула внутрь и нажала на кнопку этажа.

– Если я пожалуюсь Ане, она предложит валерьянку или сразу психиатра? – пробормотала Марья, разглядывая себя в маленьком зеркале, почти полностью залепленном рекламой.

У отражения были круги под глазами и обтрепавшаяся бумажка с красным «SALE» на носу. Несмотря на усталость, Марья начала сколупывать ее с зеркала, чтобы хоть чем-то занять руки и не считать секунды до того, как двери лифта снова откроются.

Лампочка на этаже мигала и потрескивала, словно вот-вот перегорит. Еще полгода назад Марья и внимания не обратила бы, но сейчас хотелось скорее отпереть дверь и спрятаться в квартире – «чур меня, я в домике». Вот только Марья не знала, домик ли ей там теперь.

Нервно прикусив губу, она потянулась к звонку, почти нажала, но в последний момент отдернула пальцы и снова полезла за ключами. Если Аня спит, то пусть узнает о сюрпризе утром, выспавшаяся. Может, даже решит, что сюрприз все же хороший. Ключ провернулся легко и почти беззвучно, Марья даже выдохнула от облегчения. Хихикнула нервно – вот, в родные стены как вор крадется.

Дверь за собой она прикрыла так же беззвучно, нервно вздохнула, когда щелкнул замок.

Темная квартира встречала тишиной и духотой, словно здесь давно никого не было. Марья потопталась на придверном коврике, поставила чемодан в угол, разулась на ощупь.

Шагнула в коридор.

Темно и тихо.

И тепло. Господи, как же тепло!

Бросив вещи в прихожей, Марья заглянула в комнату, подсвечивая себе смартфоном, прищурилась. Аня спала, свернувшись клубочком и едва ли не с головой спрятавшись под одеялом. Захотелось с визгом броситься к ней, растормошить, обнять, делясь радостью долгожданной встречи, но Марья на цыпочках прокралась мимо.

Успеет еще. Да и много ли будет той радости, когда Аня проснется?

Стоило переодеться, залезть под душ, смывая с себя и пот, и усталость, и страх, прогоняя из костей ноющий холод, но Марья только зевнула. Сил уже не было – они покинули ее, стоило только переступить порог. Марья улеглась как была – в свитере и уличных джинсах, еще влажных у щиколоток, поджала заледеневшие ноги и укуталась в колючее покрывало, теплое и тяжелое.

Вот только ноги все равно мерзли, даже в носках.

Марья съежилась и, довольно вздохнув, уснула.

Дома, снова дома.

А значит, все будет хорошо.

* * *

Солнечный луч пробил оборону штор, пробежался по комнате и замер на лице Марьи. Скользнул по векам и дрожащим ресницам, проникая в сон и растворяя его в мягком утреннем свете. Марья выпростала руку из-под покрывала и потерла глаза, медленно, неохотно просыпаясь. Зимнее солнце, яркое и чистое, заглядывало в комнату, и пыль крохотными золотыми мотыльками парила в его луче.

Марья огляделась – кровать сестры уже была заправлена, на столе царил привычный идеальный порядок, только с краю лежала книга с парой ярких язычков-закладок. Часы над дверью застыли на половине второго и сейчас безбожно врали. Марья осторожно спустила ноги на пол, пошевелила босыми пальцами. Что-то было не так. Разве она вчера переоделась? Неужели так устала, что даже не запомнила?

– Я слышу, что ты встала! На завтрак в постель даже не рассчитывай!

Голос Ани звенел весенней капелью, чистой и радостной. Марья задержала дыхание, не смея поверить, что сестра шутит – так спокойно и привычно, словно Марья никуда и не уезжала. Словно Марья против ее воли и не возвращалась. Одернув длинную и свободную футболку, давно уже вылинявшую до полупрозрачности, Марья пошла на кухню, вслед за едва уловимым запахом кофе. Желудок сжимался, напоминая, как давно она не ела. Пол под ногами был приятно теплый, словно солнце грело его весь день.

На столе уже стояли тарелки с яичницей и поджаренным хлебом, а Аня сосредоточенно колдовала над туркой, постоянно помешивая кофе. Влажные волосы, заплетенные в тугую косу, почти прилипли к спине.

– С добрым утром, пушистая, – сказала Аня, не отводя взгляда от турки. – Но вообще могла бы и предупредить.

Пальцы кольнуло холодом, но он тут же отступил, изгнанный светом и теплом в голосе сестры. Она не злилась и не укоряла. И Марья сдавленно вздохнула, словно резко схлынула боль – тянущая, ставшая привычной настолько, что Марья перестала ее замечать.

– Я… Я хотела сделать сюрприз.

– А я хотела бы встретить тебя. И обнять – сразу как приедешь, а не поутру.

Аня сняла турку, ловко разлила кофе по маленьким чашечкам и, только поставив одну из них перед Марьей, открыла ей объятия.

– Ну, иди сюда, мелкая. Посмотрим, как ты выросла.

Марья вцепилась в сестру, как в спасательный круг, привычно привстала на цыпочки, чтоб стать с ней одного роста. Теплые, мягкие ладони ласково скользнули вдоль позвоночника, потрепали по затылку, взлохматив и без того торчащие во все стороны волосы.

– Прости, что я так внезапно вернулась. – Марья отстранилась и отвела глаза, решив сразу сказать обо всем плохом. – Мне… не понравилось там учиться. Обещаю, на следующий год я перепоступлю в другой университет, правда!

Аня прижала палец ей к губам, улыбнулась:

– Тшшш. Ничего страшного. Я тебя не гоню.

Марья едва удержала за зубами холодное, колкое и полное сарказма «правда?». Она-то помнила, как Аня чуть ли не на дверь ей указала, и слышать ничего не желая об университете в родном городе. Но может, просто ей тоже плохо было одной?

Легко находить оправдания, когда жаждешь этого всем сердцем.

Хлебная корочка приятно хрустела на зубах, но желток яичницы оказался почти безвкусным. Марья поискала взглядом солонку, но Аня только руками развела:

– Который день забываю купить соль.

Марья удивленно подняла глаза на сестру: та даже в самые лютые авралы ничего не забывала. Или просто Марье казалось, что ничего не забывала?

– Можем вместе сходить, – предложила она, собирая вытекший желток мякишем. – Заодно прогуляемся. Честно сказать, я соскучилась по нашей пыльной зиме – представляешь, там снег как-то лежал дольше двух дней подряд!

– Ничего, еще успеешь по нему затосковать.

Со стола они убирали вместе, и тихая речь перемежалась смешками и звоном посуды. Марья все никак не могла вспомнить, когда успела накануне переодеться и где бросила свои вещи. Она прошлась по всей квартире, заглянула в ванную, в сомнениях замерла напротив спальни матери.

– Ань? – Марья неуверенно позвала сестру, едва не прижавшись к противоположной стене коридора. – Ты все-таки решила открыть мамину комнату?

Марья помнила, как они вместе сосредоточенно занавешивали все зеркала перед похоронами, как стояли над могилой, взявшись за руки, дрожа в густой духоте летнего дня. Как Аня вздохнула «отмучилась» – и непонятно было о ком: о матери, таявшей медленно и мучительно, или о себе. И как потом они обе так и не решились открыть дверь и снова войти в спальню – хотя бы для того, чтоб навести порядок и выкинуть вещи, которые напоминали о нелюбимой женщине, почему-то звавшейся их матерью.

Аня не услышала – на кухне шумела вода и тараторило радио, и Марья, затаив дыхание, нарочно медленно прошла мимо спальни матери. Странный холодок едва заметно покалывал затылок, подсказывая не повторять вопрос.

И Марья послушалась.

Из вещей она отыскала только смартфон – он так и валялся на смятой постели и не отзывался на попытки его включить. Наконец экран посветлел, но только для того, чтоб мигнуть пустой батарейкой и снова погаснуть. Марья удивленно повертела смартфон в руках – и когда он успел разрядиться? Еще вчера заряда ему хватало, чтоб дотянуть до сегодняшнего вечера.

Но стоило ему чуть-чуть насосаться электричества, как Марья пожалела, что его включила. Тут же посыпались уведомления во всех мессенджерах – бесконечные «куда ты исчезла?», «все в порядке?», «когда вернешься?» от соседок и одногруппников. Читать их было тошно. Их хотелось стереть – не только сообщения, а саму память о другом городе, университете, друзьях. К этой странице, пусть и весьма приятной, Марья возвращаться не собиралась.

Но почему-то рука не поднималась внести их всех в черный список и удалить всю переписку. Тонкий трусливый голосок умолял оставить тропку из хлебных крошек, а не разрушать все дороги аж до скальных пород.

На плечи легли теплые ладони Ани, и Марья вздрогнула – она не услышала, как та подошла.

– Все в порядке, пушистая?

Марья оглянулась на сестру, смутилась, поймав теплую улыбку, поспешно погасила смартфон.

– Да… Да, конечно.

– Не жалко было все бросить?

Марья задумалась. В душе начали скрестись ледяные колючки, напоминая, почему на самом деле она сбежала. Что холод, страхи и белые глаза в толпе догнали ее и за сотни километров от дома. Что не с кем было поделиться – не поверят, засмеют, в лучшем случае посоветуют психолога и выспаться.

Но сейчас говорить об этом не хотелось. Не для того Марья бежала под крылышко сестры, чтоб лелеять обиды на собственную судьбу. Она откинулась назад, прижимаясь спиной к ногам Ани, запрокинула голову, любуясь, как почти сияют волосы сестры в ярком солнечном свете.

– Ты же знаешь, – сдержать смех в голосе не удалось, он все равно вырвался птичкой из груди, – ради тебя я готова бросить что угодно, кого угодно и куда угодно!

Аня улыбнулась, кивнула и так же тихо ушла, а Марья осталась сидеть на кровати, озадаченно глядя ей вслед. Она была готова и к тому, что она вздохнет: «А вот университет бросать не стоило», и к тому, что фыркнет неодобрительно: «Вот не надо говорить, что учебу ты бросила ради меня, а не ради собственной лени!» Это было бы привычно, это было бы правильно. Но промолчать? Улыбнуться как на милый лепет, не стоящий внимания?

Марья поежилась, с холодком по спине ощущая, как что-то разладилось в привычной картине мира, словно одна неверная нота вклинилась в мелодию, но тут же исчезла. И гадай, показалось тебе или нет.

В ладони снова завибрировал смартфон, на экране мигнуло новое сообщение. Марья с отвращением взглянула на экран и выключила его. К черту.

* * *

Дни походили на медовую патоку, и Марье казалось, что она застыла в кусочке янтаря, пронизанном яркими солнечными лучами. Она отсыпалась целыми днями, и лишь по утрам ее дремоту нарушала Аня – едва касалась волос, прощаясь, когда уходила на работу.

– Ни о чем не волнуйся, – она успокоила Марью, когда та попыталась завести разговор о подработке, – отдыхай. Посмотри на себя – ты прозрачнее привидений. Наберешься сил, тогда и решим.

И Марья набиралась сил.

Она попыталась взяться за бытовую рутину, чтоб порадовать сестру, но в комнатах было удивительно чисто. Марья все равно старательно перемыла полы, но ее не оставляло чувство, что она только портит идеальный порядок, оставляя пятна воды и разводы. Она решила готовить ужины сестре – но в холодильнике всегда находились то запеканки, то котлеты, то супы.

– Да когда она все успевает? – обескураженно проворчала Марья.

Ей оставалось только гулять и читать. Солнечный февраль не был ей в диковинку, воздух уже дышал близкой весной, в палисадниках у домов пробивалась трава. Марья мерила город шагами, безмолвными, долгими прогулками признаваясь ему, как скучала и тосковала. Ее не было меньше года, а казалось – прошла вечность, и Марья радовалась, когда обнаруживала, что за эту вечность ничего не изменилось.

В киоске недалеко от остановки все еще продавали самые вкусные пирожки, а в любимой кофейне через полгорода кофе с перцем и медом все так же был жгуч и восхитителен. Со знакомыми продавщицами Марья привычно шутила, а потом приносила домой самые сладкие яблоки – она помнила, как Аня их любит.

Если ее что-то и удивляло, так то, что она ни разу не столкнулась с бывшими одноклассниками или учителями, даже когда гуляла недалеко от своей школы. По закону подлости она просто обязана была увидеть хоть кого-то из них и нарваться на неприятный разговор об учебе и возвращении. Но закон подлости не срабатывал. Если Марья и замечала знакомые лица, то с трудом узнавала в них друзей и коллег Ани. Если говорила с кем-то, то вспоминала потом, что Аня с ним тоже знакома. И ни разу не замечала своих попутчиков, с которыми годами в одном автобусе ездила в школу.

Но Марья не обращала на это внимания. Слишком спокойной и счастливой стала ее жизнь, и преступно было выискивать в ней недостатки. А голосок, который все твердил и твердил, что преступно их не замечать, Марья научилась игнорировать.

О будущем она не думала – с каждым днем здесь и сейчас становилось все вещнее и осязаемее, словно ничего другого и вовсе не существовало. Подспудно зрела тревога, но по вечерам Аня улыбалась так спокойно, что Марья легко отбрасывала любые мрачные мысли. Они вместе смотрели старые фильмы, обсуждали книги, планировали на выходных выбраться в музей: «Ты слышала, новая экспозиция приехала?», но Марья не могла не понимать – рано или поздно это закончится.

Любой полет заканчивается падением.

Во время очередной прогулки Марья наткнулась на уютный книжный магазинчик, а в нем – на переиздание Пратчетта, которым зачитывалась Аня. Марья повертела книгу в руках, но так и не вспомнила, есть она в домашней библиотеке или нет. Пальцы зудели от желания порадовать сестру, но вдруг у нее уже есть эта книга? Все равно купить? В памяти всплыли длинные утомительные лекции Ани о бюджете и вечной экономии, и Марья поморщилась. Нащупала в кармане пальто смартфон, провела по экрану, набрала сестру.

Абонент временно не доступен.

Марья пожала плечами и принялась вспоминать ее рабочий номер. Но цифры, обычно затверженные, как детская считалочка, выпали из памяти, рассыпались бусинами, и сколько Марья ни хмурилась, она не могла их вспомнить.

Она даже не смогла вспомнить, где сестра работает. Какое-то очень простое название, завязшее в зубах, такое хочешь – не забудешь, а тут – поди ж ты, туман вместо него. Словно затерли небрежно – буквы угадываются, но прочесть невозможно.

Марья зажмурилась, потерла виски, но сосредоточиться не вышло.

А потом словно лампочка мигнула.

Снова мягко сияло солнце, насвистывали пичуги, а Марья уже несколько минут рассматривала островок яркой травы среди серых бетонных плит. И Пратчетт, и книжный магазин остались на другом конце города – если вообще не были сном. Марья сдавленно вздохнула и поспешила домой, постоянно оглядываясь и беззвучно шевеля губами, повторяя и описывая все, что видит.

Как она попала сюда, почему не помнит, как ушла из магазина, куда делись несколько часов – да и прошли ли они? Как доверять себе и своей памяти, если они уже подвели?

Как доверять всему, что она видит?

До вечера Марья пыталась забыться в книге, но постоянно отвлекалась, невидящим взглядом смотрела в окно, где солнце медленно ползло к горизонту, наливаясь апельсиновой рыжиной. Когда в двери проскрежетал ключ, Марья вздрогнула и выбежала встречать сестру.

– Смотрю, ты вернулась раньше меня? – улыбнулась Аня и переступила через порог.

Марья не ответила на улыбку, пристально разглядывая сестру. Расправленные плечи, гладко заплетенная коса, ясные глаза – словно она вернулась после неторопливой прогулки, а не утомительной офисной работы. Марья помнила, какой выжатой приходила Аня раньше, какие пустые у нее были глаза по вечерам – словно она все еще оставалась на работе и не моргая смотрела в монитор.

Сейчас все изменилось к лучшему.

Этому же надо радоваться, правда?

Но Марья не могла.

Аня повесила пальто и удивленно оглянулась на Марью:

– Все в порядке?

Марья сглотнула и прикрыла глаза. Все хорошо. Все слишком хорошо – мечта, а не реальность; выхолощенная идеальная картинка, в которой не осталось жизни. Но может, это она сама придумывает нестыковки и странности, потому что привыкла жить в клетке из тревоги и напряжения и просто не хочет выйти наружу, даже когда дверцу уже распахнули?

В голову пришел только один способ это проверить – нарушить табу, которое Марья сама установила и которого последние несколько лет непрестанно придерживалась.

Она нервно облизнула губы и заговорила о Нави.

– Ты не замечала ничего странного? – слова выстраивались медленно, а в голове эхом звучал голос сестры, когда она, стоя у окна, спрашивала ее о том же. – Может, странные птицы, может, кто-то с бельмами на глазах?

По лицу Ани скользнула тень, но тут же сменилась легкой улыбкой.

– О чем ты? Я не понимаю.

Марья шагнула к ней, вцепилась в плечи, тряхнула.

– Аня! Я серьезно! Ты не замечала ничего… навьего?

Губы жгло от запретных слов, память корчилась от темных, жутких воспоминаний, которые ничуть не поблекли за годы. Они всегда были слишком близко, вот и явились по первому зову, даже пыль стряхивать не пришлось.

Аня поймала взгляд Марьи, медленно покачала головой:

– Все в порядке. – Голос ее стал мягким и тихим, словно она перепуганное животное успокаивала. – Все хорошо. Что бы ты ни увидела, тебе это показалось. Или приснилось.

– Ты мне не веришь?

– Ты же знаешь сама, пушистая, – ничего не было. Все хорошо. Все в порядке. Все всегда было в порядке.

…в заведенном механическом порядке…

Марья вскинула подбородок, спросила с вызовом:

– И тогда, с перьями?

– Какими перьями?

Марья прикрыла глаза, медленно отняла ладони от плеч сестры, попятилась от нее.

Голос не слушался:

– Ты не Аня.

Она замерла, удивленно приподняв брови. Улыбка застыла на губах странной, неестественной гримасой.

– Ты не моя сестра, – громче повторила Марья, и мир вокруг нее пошел волнами, словно воздух стал текучим маревом над раскаленной землей. – Ты не настоящая.

Марья проснулась от холода и боли в затекшем теле. Густая темнота зимней ночи лишь слегка посерела, до рассвета оставалось еще долго. Она села на кровати, часто и загнанно дыша, растерла окоченевшие ступни, огляделась.

Темные потеки на стенах, мелкие лужицы воды на полу, горький запах, от которого першит в горле, и холод, дикий ненормальный холод. Аня все так же спала – лицом к стене, – и кончик ее косы свисал с кровати, с него одна за одной срывались темные капли.

Сколько прошло времени? Это был всего лишь сон, короткий кошмар в предрассветный час? Или она проспала гораздо, гораздо дольше? Марья зашарила руками вокруг, одернула свитер – она так и осталась в уличной одежде, в которой приехала, и кожа неприятно под ней зудела.