Опоссум Шрёдингера. Смерть в мире животных

Susana Monsó

La zarigüeya de Schrödinger

Cómo viven y entienden la muerte los animales

Plaza y Valdés Editores

© Susana Monsó, 2022

Published by arrangements with Plaza y Valdés. All rights reserved. Translated by arrangement with Meucci Agency – Milan

© Дмитрий Лупич, перевод, 2023

© Дмитрий Кавка, обложка, 2023

© ООО «Индивидуум Принт», 2023

Я посвящаю эту книгу Тоте. Тебе я обязана тем, кем являюсь.

Смерть прозаична. И если мы чувствуем потребность теоретизировать о ней, нужно делать это более прозаично.

Боб Плант

Предисловие

Ворон в одноименном стихотворении Эдгара Аллана По повторял: «Больше никогда»^[1]. Можно предположить, что для осознания чьей-то смерти необходимо понимать идею, что этот человек больше никогда не вернется. Вы больше никогда не увидите его лицо. Больше никогда не услышите его голос. Вы больше никогда не будете вместе. По крайней мере в этой реальности.

Это сложная концепция. Фраза «больше никогда» подразумевает вечность. Умерший уже никогда, ни в какой момент времени к нам не вернется. «Больше никогда» значит «навсегда», а «навсегда» – это лишь один из способов обозначения вечности. Однако действительно ли для осмысления смерти необходимо понимание вечности? Кто из нас на самом деле понимает вечность? Это бесконечный промежуток времени, отделяющий покойного от его родных и друзей. Но кто из нас действительно понимает, что такое бесконечность? Вероятно, никто. Даже математики спорят о том, существует ли она вообще.

Значит ли это, что никто из нас, кроме, возможно, самых интеллектуально одаренных, не понимает, что такое смерть? Подобный вывод прозвучал бы странно. Все мы знаем, что такое смерть. Пожалуй, нам не нравится о ней размышлять. Некоторые философы утверждают, что с экзистенциальной точки зрения мы от нее бежим. Отказываемся ее принять. Пытаемся о ней не задумываться. Мы осознаем собственную смерть лишь как отдаленное во времени событие, которое случится в некий момент еще не определенного будущего. Однако если мы бежим от нее, то лишь потому, что в действительности на интуитивном уровне понимаем, что такое смерть, даже слишком хорошо, – утверждают те же философы.

Мы, люди, – сложные создания. Можно даже сказать, слишком сложные. И, конечно, мы склонны все усложнять. В этом философы идут дальше других. В руках некоторых из них философия становится искусством чрезмерного усложнения. Даже самой простой вещи они способны придать невообразимую, ненужную и в итоге неубедительную сложность. Философам следовало бы поучиться некоторой интеллектуальной скромности. За уроком можно обратиться, например, к тем, кто не страдает склонностью к таким грехам, а именно к животным.

В этой книге Сусана Монсó предлагает нам своевременный антидот от пресловутого стремления философов объяснять все максимально сложным образом. Способны ли животные осознать, что такое смерть? Трудно представить, как может быть иначе. В условиях дарвиновской борьбы за выживание существо, не понимающее, что такое смерть, оказалось бы в крайне невыгодном положении. Но, вероятно, животные способны понимать вечность или бесконечность не лучше, чем мы. Итак, что же они осознают, когда сталкиваются с феноменом смерти? Может ли ответ на этот вопрос пролить свет на то, что осознаем мы, люди, – тоже животные, – когда размышляем о смерти?

В книге представлена убедительная теория о том, как мы наряду с остальными животными воспринимаем смерть. К кому же обращаться, чтобы понять самих себя, – к философам или животным? Сусана Монсо, философ, и, безусловно, очень талантливый, предлагает аргументированный ответ: и к тем и к другим.

Марк Роулендс

Введение

В ноябре 2009 года в National Geographic опубликовали снимок, который привлек внимание как обычных читателей, так и ученых. На нем была запечатлена Дороти – самка шимпанзе возрастом более сорока лет, лежащая на тележке, которую везут двое людей. На заднем плане за оградой сгрудились шестнадцать шимпанзе, каждый из которых пристально смотрит на подругу (см. илл. 1). Фотография многих удивила: Дороти на ней мертва, а сородичи, с которыми она провела последние восемь лет своей жизни в Центре спасения шимпанзе «Санага-Йонг» в Камеруне, будто бы собрались, чтобы проститься с ней.

Фотограф Моника Шупайдер, которая запечатлела этот момент, описывала его так: «Вообще шимпанзе не тихони. Они – существа коллективные, крикливые, шумные, и обычно у них относительно короткие периоды внимания. Однако они не могли оторвать от Дороти глаз, а их молчание говорило само за себя»^[2]. Но о чем именно оно говорило? Возможно ли, что шимпанзе чувствовали нечто сродни горя, которое мы испытываем из-за смерти близкого нам человека? Могли ли они понять, что произошло с Дороти? Может быть, они знали, что рано или поздно это случится и с ними?

Фотография вызвала такой интерес, что многие ученые решили рассказать о похожих случаях, которые они наблюдали много лет, но ранее не описывали в публикациях. Другие стали обращать более пристальное внимание на поведение изучаемых ими животных, столкнувшихся со смертью сородича. Возникла новая дисциплина – сравнительная танатология, которая исследует, как животные реагируют на смерть других особей или на приближение их смерти, какие физиологические процессы лежат в основе этих реакций и что такое поведение может поведать нам о сознании животных. Сначала в центре внимания были приматы, однако в последние годы появилось огромное количество новых публикаций, и все больше статей по танатологии посвящается видам, весьма далеким от обезьян, например слонам, китам, лошадям, воронам и даже некоторым видам насекомых.

Илл. 1. Фотография «Скорбящие шимпанзе» («The grieving chimps»), автор Моника Шупайдер

Сравнительная танатология – это дисциплина, находящаяся на стыке этологии и сравнительной психологии. Этология – раздел биологии о поведении животных, в котором, как и в сравнительной танатологии, отдается предпочтение полевым исследованиям в естественной среде или в условиях, к ней приближенных. Сравнительная психология, в свою очередь, нацелена на изучение психики животных посредством экспериментов: она сравнивает, как представители различных видов решают похожие задачи и какие когнитивные механизмы они при этом используют. Сравнительную танатологию и сравнительную психологию роднит интерес к психологии животных, причем первая дисциплина опирается на исследования второй, чтобы понять, как животные переживают и понимают смертность.

И все же эта книга написана не этологом и не психологом, а философом. Может быть, это вас удивит, если вы представляете себе философа этаким бородачом преклонного возраста, который курит трубку и, сидя в кресле, размышляет о смысле жизни. Не стану отрицать, что некоторым из нас такой портрет вполне соответствует. Но правда в том, что философия – очень неоднородная дисциплина, и можно найти философов, которые занимаются изучением таких разных предметов, как изменение климата, терроризм, видеоигры, медицина и порнография.

Дело в том, что философия обладает определенными свойствами, которых нет у других дисциплин. В отличие от прочих направлений естественных и гуманитарных наук, у философии нет заранее определенного предмета изучения. Философия применима к чему угодно: это не исследование того или иного конкретного явления, а метод, способ смотреть на мир и размышлять о нем. Это позволяет философам поддерживать постоянный диалог с другими областями знания, легко перемещаться между дисциплинами, ничего не принимать на веру, сомневаться в любом допущении и предлагать новаторские и свежие точки зрения, способные оживить любую дискуссию.

Эта книга вписывается в рамки относительно молодого направления философии, известного как философия сознания животных. Философия сознания восходит как минимум к временам Древней Греции, однако на протяжении всей истории этой дисциплины в ней в основном изучалось человеческое сознание. Философия сознания животных утверждает интерес к изучению разума братьев наших меньших, и не только для того, чтобы мы лучше понимали самих себя, но и как самоцель, поскольку психология других биологических видов интересна вне зависимости от того, что она может поведать нам о нашей. В свою очередь, эта дисциплина находится в диалоге с естественными науками, ведь в ней рассматриваются методы изучения поведения и когнитивных процессов других видов, определяются возможные ошибки и делается попытка внести бóльшую понятийную ясность в наши знания о живом мире.

Как дисциплина, которой едва исполнилось десять лет, сравнительная танатология остро нуждается в философском подходе, который поможет выявить скрытые предубеждения и методологические ошибки, способные искажать результаты исследований, а также уточнить значение ключевых понятий. Цель этой книги – в частности, отыскать и устранить антропоцентрические искажения, которые лежат в основе исследований о том, как животные воспринимают смерть. Ключевым понятием, на котором я сосредоточена и которое служит основой моих рассуждений в целом, является понятие смерти. Что вообще означает понимать смерть? Является ли представление о смерти бинарным, то есть подразумевающим «всё или ничего», или это скорее спектр, допускающий бóльшую или меньшую сложность? Можно ли говорить о разных концепциях смерти, в которых отражена точка зрения животных разных видов?

Значительную часть книги занимает понятийный анализ. Однако это не просто попытка уточнения формулировок: с помощью такого анализа можно узнать кое-что новое и об окружающем мире. Например, чтобы определить, доказывают ли эксперименты, в которых животные ведут себя альтруистично, что у этих животных есть мораль, нужно начать с четкого определения того, что значит обладать моралью. То же справедливо и в нашем случае. Если мы проанализируем, что значит иметь понятие смерти, то сможем взглянуть на имеющиеся у нас свидетельства по-новому. Более того, такой анализ позволит нам очень четко очертить когнитивные требования, необходимые для понимания смерти; а также психологическую архитектуру, которой необходимо обладать животному, чтобы оно могло понимать, что такое смерть. Зная все это, можно выйти за пределы сравнительной танатологии и рассмотреть, чтó нам могут рассказать другие области знания – например эволюционная биология – о том, насколько широко распространена в природе способность размышлять о смерти.

Понимают ли животные, что такое смерть? В книге я использовала понятийные и аргументационные инструменты, которые предлагает философия, чтобы проанализировать эмпирические свидетельства, собранные сравнительной танатологией за последнее десятилетие, и таким образом дать ответ на этот вопрос. Как мы убедимся, с самого своего появления сравнительная танатология страдает определенными антропоцентрическими искажениями; из-за этого танатологи чрезмерно интеллектуализируют понятие смерти и слишком сильно фиксируются на горе как эмоциональной реакции на утрату. Выявление и устранение этих искажений позволяет прийти к выводу, что понятие смерти не требует развитых когнитивных способностей и что животные могут эмоционально реагировать на смерть и познавать ее множеством способов. Если мои аргументы верны, понятие смерти выработать гораздо проще, чем принято считать, и оно, вероятно, очень широко распространено в царстве животных.

Возможно, все, что вы сейчас прочитали, кажется вам странным, если вы не привыкли рассуждать о понятиях или эмоциях у животных. Если это ваш случай, то прошу вас довериться мне, поскольку книга рассчитана на неспециалистов и не требует от читателя специальных познаний в психологии животных. С другой стороны, возможно, вы относитесь к людям, которые сомневаются, что животные обладают сознанием. В таком случае вам повезло! Я не только буду рассуждать о том, как животные относятся к смерти, но и рассмотрю философские аргументы и множество эмпирических свидетельств, которые подтверждают, что человек – далеко не единственное существо, обладающее ментальной жизнью. Поэтому, если вы настроены скептически, в этой книге вы наверняка как минимум найдете пищу для размышлений.

На страницах этой книги мы будем порой будем отвлекаться от философии и углубляться в сравнительную танатологию и другие смежные эмпирические науки. Я задумывала книгу для широкой аудитории и поэтому стремилась свести технические подробности к минимуму, а там, где без них никак не обойтись, постаралась тщательно и доступно все объяснить. А еще, чтобы читатель не заскучал, я везде, где могла, вставила шутки (порой, возможно, не самые удачные). Библиографические ссылки вынесены в конец книги, чтобы не мешать чтению. Читателей, которые с трудом воспринимают философию, я прошу набраться терпения. Тем, кому хочется рассказов о животных, обещаю: они обязательно будут. Итак, дорогой читатель, без дальнейших рассуждений благодарю вас за то, что вы выбрали эту книгу. Искренне надеюсь, что она вам понравится.

Глава 1
Муравей, который наблюдал собственное погребение

Когда мне было восемь лет, Санта-Клаус подарил мне микроскоп. Я мечтала о нем с тех пор, как увидела по телевизору рекламу, в которой дети в очках и белых халатах рассматривали в этот прибор всевозможные обычные предметы: под увеличением они становились гораздо интереснее. От такого подарка я должна была прийти в восторг; по крайней мере так предполагалось.

Начав играть с подарком, я скоро поняла, что он куда скучнее, чем в рекламе. К микроскопу прилагались образцы для изучения, но их было слишком мало, и они были далеко не такими интересными, как мне обещали. А те предметы, которые можно было найти дома, не годились для рассматривания под микроскопом: они были слишком темными, или слишком большими, или бесцветными. Нет, мне нужно было что-то более занимательное.

Тогда-то мне и пришла в голову гениальная идея – увеличить муравья. Кого не изумлял инопланетный облик этих насекомых – эти их огромные глаза, свирепые челюсти, шевелящиеся антенны? Казалось, что здесь-то меня и ждет увлекательное приключение, которого я так ждала.

В моем плане была лишь одна загвоздка: мне нужен был мертвый муравей. Ведь рассмотреть во всех подробностях шевелящееся насекомое было бы невозможно. Однако единственный известный мне способ убить муравья – раздавить его. Этот способ идеально подошел бы, если бы я решила поразглядывать пюре из членистоногих, но меня интересовал целый муравей.

Итак, однажды утром я взяла одну из пробирок, которые прилагались к микроскопу, и поймала в нее муравья. Я решила оставить его там, пока у него не кончится кислород. Мне стыдно в этом признаваться, но я целый день проходила с закрытой пробиркой в кармане штанов, время от времени доставая ее, чтобы посмотреть, не согласился ли уже муравей сотрудничать со мной в деле развития науки и не соизволил ли он наконец протянуть лапки. Но нет. Он был жив. Живехонек. В конце концов это-то неуместное стремление к жизни его и спасло.

Поздно вечером, допивая какао, я окончательно осознала, что делаю. Я почему-то вдруг поставила себя на место муравья, и меня охватила невыносимая печаль (я была любопытной, но все же не бессердечной). Как я могла пожелать ему смерти? Кто я такая, чтобы отнять жизнь у невинного существа? Это вдруг показалось мне недопустимой жестокостью.

Я помню, что пошла к красивому розовому кусту, который рос недалеко от дома, осторожно открыла пробирку, и муравей, наконец свободный, убежал по одному из листиков. Бедняга вышел из пробирки медленно и растерянно, как бы удивляясь, зачем его похищали. Скорее всего, вскоре после этого он умер, но в тот момент я почувствовала, что спасла его. Что поступила правильно. Что я эдакая Капитан Марвел ростом метр двадцать.

Тот момент сострадания к муравью, взаимосвязи с ним ясно отпечатался у меня в памяти – и, наверное, повлиял на то, кем я стала. Тогда, в детстве, я была уверена, что буду художником, однако в итоге я посвятила себя изучению этики животных.

Этика будет фоном последующих рассуждений, но это не единственная причина, по которой я рассказала эту историю. Мы будем говорить о том, как животные воспринимают смерть. Естественно, люди – тоже животные, и поэтому на протяжении всей книги мы будем возвращаться к нашему представлению о смерти. Оно послужит контрапунктом и проводником в моих размышлениях.

История о муравье показывает, как я воспринимала смерть в тот момент. Я знала, что муравей относится к классу вещей, которые могут умереть (в отличие от, например, камня, который ни жив ни мертв). Я могла предсказать, что когда муравей умрет, он перестанет двигаться и поэтому я смогу рассмотреть его под микроскопом. Я также ясно осознавала, что сама могу стать причиной смерти муравья (хотя, судя по вопиюще неэффективному способу, который я выбрала, приходится признать, что осознание это было не слишком глубоким и изощренным). Кроме того, я была способна определить, что муравей еще жив, и понять, что он умер, если бы это случилось. И, наконец, я смогла проявить сочувствие к муравью и отнестись к его смерти как к трагедии, к чему-то отрицательному, чего нужно избежать. Все это свидетельствует о том, что у меня было достаточно сложное представление о смерти.

Мы можем увидеть некоторое сходство между этой историей и тем, как сами муравьи отреагировали бы на смерть своего собрата. Во-первых, муравьи тоже готовы приложить усилия, чтобы не допустить смерти одного из своих. В рамках недавнего эксперимента^[3] исследователи сымитировали ситуацию, которая часто возникает в природе, когда муравьи попадаются в паутину. Для этого одного из насекомых поймали сетью из нейлоновых нитей. Как обнаружили исследователи, другие муравьи поспешили ему на помощь. Сначала они копали песок и тянули муравья за конечности, пытаясь его высвободить. Это не сработало, и тогда они сосредоточились на самой ловушке: стали обкусывать нейлоновую нить, пока не разорвали ее и не освободили жертву.

Во-вторых, муравьи также способны понять, когда один из них умирает. Если это происходит, муравьи могут отличить его от живых собратьев и вынести труп из гнезда. Этот процесс называется некрофорез.

Несмотря на описанные сходства, можно с достаточной уверенностью утверждать, что у муравьев нет представления о смерти. Муравей, который выручает своего запутавшегося сородича, на самом деле не опасается, что тот умрет, и не старается его спасти, а реагирует на химический сигнал, который посылает муравей, оказавшийся в опасности. Если бы мы применили к пойманному муравью анестезию, остальные не стали бы ему помогать. Чтобы вызвать у них такую поведенческую реакцию, необходима химическая команда.

Похожим образом происходит и некрофорез. Дело не в том, что муравьи осознают, что другой муравей скончался. Они просто выдают запрограммированную реакцию на химический стимул. Некрофорез запускает олеиновая кислота, которую выделяют трупы этих насекомых. При ее обнаружении другие муравьи незамедлительно реагируют на мертвого сородича как на мусор, который нужно выкинуть из гнезда. Из-за жесткости этого механизма их можно очень легко обмануть. Если бы мы поймали живого муравья и капнули ему на брюшко олеиновой кислоты, другие муравьи посчитали бы его мертвым. То есть они бы подхватили его и вынесли прочь из муравейника^[4]. Как бы «труп» ни двигался и ни пытался освободиться, они бы не признали его живым.

Однако тот факт, что такое поведение контролируется обменом химическими веществами, не значит, что оно не допускает и некоторой гибкости. Муравьи, занимающиеся спасением товарища, пойманного в ловушку, демонстрируют определенное понимание ситуации. Если одна линия поведения не срабатывает, они могут сменить тактику и в итоге понять, что проблема – в самой ловушке, хотя в природе они и не сталкиваются с такими объектами.

Нечто похожее происходит и в случае некрофореза. Хотя речь идет о поведении, которое продиктовано механизмом «стимул – реакция», на него могут влиять и другие факторы. Прежде всего, олеиновая кислота – не единственный стимул, способный запустить процесс некрофореза. Свою роль могут сыграть и другие химические вещества, вырабатывающиеся в процессе разложения организма. Некоторые виды муравьев даже могут почуять что-то неладное еще до начала разложения: для них достаточно заметить отсутствие химического сигнала, свидетельствующего о жизни (например определенных феромонов, которые вырабатывают насекомые). Есть виды, представители которых различают свежие и старые трупы, причем первые они закапывают, а вторые выносят из гнезда^[5]. Важную роль играет и контекст: разлагающийся труп муравья, обнаруженный во время поисков пищи, не вызывает процесс некрофореза, если только труп не находится слишком близко к муравейнику. А если труп нельзя вынести из колонии из-за каких-то условий окружающей среды, например из-за мороза или наводнения, муравьи могут выбрать другие способы его утилизации, например погребение и даже каннибализм^[6].

Учитывая такую гибкость в поведении муравьев, можем ли мы быть уверенными в том, что они не обладают понятием смерти? Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно сделать небольшой философский экскурс и выяснить, что вообще такое понятие^[7].

Понятия – это базовые компоненты многих наших мыслей. К примеру, мысль «стол качается» состоит из понятий «стол» и «качание». Как мы убедимся, не все формы мышления требуют понятий, однако существо, не способное мыслить, понятий точно иметь не будет. Поэтому, прежде чем подобраться к конкретному вопросу о том, обладают ли животные понятиями, необходимо попытаться ответить на более общий вопрос: есть ли у животных разум?

В знаменитой статье 1982 года философ Дональд Дэвидсон доказывал, что ответить на этот вопрос следует отрицательно^[8]. Дэвидсон предлагает представить собаку, которая гонится за соседской кошкой в саду. Кошка бежит к дубу, но в последний момент сворачивает и забирается на другое дерево, в данном случае – на клен. Собака этого маневра не замечает и упрямо бежит к дубу. Она останавливается у дерева, упирается передними лапами в ствол и начинает лаять в сторону кроны. Увидев такую сцену, мы бы, скорее всего, решили: «Собака думает, что кошка на дубе!»^[9] То есть мы объяснили бы поведение собаки, приписав ей определенное убеждение, – а это один из видов мышления. Но Дэвидсон обнаруживает здесь две большие проблемы.

С одной стороны, есть загвоздка, связанная с границами нашего знания. Мы не можем «примерить» на себя точку зрения собаки, что не позволяет нам получить прямой доступ к ее способу понимания мира. Но чтобы приписывать другому существу какие-либо убеждения, необходимо обладать доступом к его способу понимания мира. К примеру, мы можем приписать журналистке Лоис Лейн убеждение, что она работает с Кларком Кентом, а не с Суперменом, хотя Кларк Кент и Супермен – один и тот же человек. Дело в том, что Лоис Лейн не знает, что Кларк Кент и Супермен – один и тот же человек, и поэтому, говоря о том, как она воспринимает своего коллегу, нужно использовать имя «Кларк Кент». В случае же с собакой проблема заключается в том, что мы не можем знать, какую именно форму примет убеждение собаки. Мы не можем знать, например, считает ли собака, что кошка забралась на «самое старое дерево в саду», на «самое вкусно пахнущее дерево» или на «дерево, на которое она забиралась в прошлый раз». Приписывая собаке конкретные убеждения, мы сталкиваемся с этим непреодолимым препятствием.

С другой стороны, согласно Дэвидсону, убеждения никогда не существуют сами по себе, и чтобы всякое убеждение имело смысл, ему необходимы другие связанные с ним убеждения. Собака не может считать, что некий объект является деревом, не имея целой серии общих убеждений, связанных с деревьями: что они растут, что у них есть листья, ветви и корни, что им нужна вода, свет и т. д. То же самое касается кошки: чтобы считать, что перед нами действительно кошка, нужно считать, что это млекопитающее с четырьмя лапами, которое мяукает, и т. д. Нет конкретного списка общих убеждений, которые позволяют считать некий объект деревом или кошкой, однако если мы не можем приписать собаке хотя бы некоторые из этих общих убеждений, то, согласно Дэвидсону, не можем и приписывать ей убеждение, что кошка находится на дереве. При этом, опять же, мы не можем знать, какими из общих убеждений обладает собака, – если вообще ими обладает.

Аргументы Дэвидсона убедили лишь немногих философов^[10]. С одной стороны, отмечалось, что те же проблемы, хотя и не так явно, возникают и в тех случаях, когда мы приписываем убеждения другим людям. Мы никогда не можем ни точно знать, что именно происходит в голове у других людей, ни заранее определить во всех подробностях, как они воспринимают мир. Однако это не мешает нам приблизительно это понимать, основываясь, например, на сведениях о личности или биографии другого человека. Возможно, Лоис Лейн воспринимает своего коллегу как «очкарика», а не как «Кларка Кента», но все же использовать эту характеристику целесообразнее, чем прозвище «Супермен», учитывая, что она еще не раскрыла его тайну.

В то же время существует мнение, что Дэвидсон впадает в чрезмерный пессимизм, когда описывает границы наших знаний о животных. Если изучать их поведение в контролируемых условиях, можно достаточно хорошо разобраться в том, как они понимают мир, и это позволяет нам гораздо успешнее определять их убеждения, чем полагает Дэвидсон.

Также утверждается, что убеждения животных необязательно должны состоять из понятий, как предполагает Дэвидсон. Например, может быть так, что собака не думает о кошке как о мяукающем млекопитающем с четырьмя лапами, а воспринимает ее с точки зрения действий, которые по отношению к ней можно предпринять: например, как предмет, за которым можно гоняться или который можно съесть.

Наконец, ученые говорят, что аргумент Дэвидсона, даже будь он не таким спорным, позволил бы нам лишь сделать вывод, что мы не знаем, какие убеждения есть у животных, но он не дает нам оснований считать, что у них совсем нет убеждений. Вопрос о том, что именно происходит в голове животного, отличается от вопроса о том, есть ли у него разум.

Согласно Дэвидсону, однако, дело не просто в том, что у нас нет возможности выяснить, какие убеждения есть у животных, а в том, что проблематична сама идея, что животные обладают разумом. Он выдвигает следующий довод. Человек, обладающий убеждениями, должен уметь удивляться, поскольку удивление возникает в тот момент, когда человек фиксирует, что реальность отличается от его представления о ней. К примеру, если я увижу, что у меня отрицательный баланс на банковском счете, я удивлюсь, поскольку осознаю несоответствие между суммой, которая, как я думала, лежит у меня на счете, и той, которая на нем есть в действительности. По Дэвидсону, для того, чтобы кто-то мог удивляться и, следовательно, иметь убеждения, он должен обладать понятием убеждения, то есть должен быть способен понимать: его представления о мире – это одно, а то, каким является мир на самом деле, – другое. Удивившись балансу моего банковского счета, я демонстрирую, что понимаю разницу между фантазией, возникшей у меня в голове, и суровой действительностью.

При этом, чтобы сформировать понятие убеждения, как считает Дэвидсон, необходим язык. Язык позволяет нам сопоставлять наши убеждения с убеждениями других людей и таким образом выстраивать представление об объективной реальности, не зависящей от всех наших субъективных убеждений. Поскольку язык – или по крайней мере язык, достаточно сложный для решения этой задачи, – присущ только людям, только люди могут обладать понятием убеждения и, следовательно, самими убеждениями. А учитывая, что, по Дэвидсону, убеждения являются базой, основой для любого мышления вообще, разумом обладают только люди.

Опять же – это убедило лишь немногих философов. Например, Дэвидсона упрекали в том, что он поставил телегу впереди лошади. Хотя между способностью обладать убеждениями, понятием убеждения и языком есть некоторая связь, более вероятно, что связь эта обратная. То есть способность иметь убеждения необходима для того, чтобы сформировались язык и понятие убеждения, а не наоборот. Кроме того, идея, что для обладания убеждениями требуются как язык, так и понятие убеждения, предполагает, что дети, еще не владеющие языком, убеждений не имеют. А если так, непонятно, как они вообще могут овладеть языком. Очень сложно объяснить, как мы все усвоили названия вещей и научились выражать идеи, не имея убеждений и абсолютно никаких мыслей в голове.

Итак, тезисы Дэвидсона выглядят не слишком убедительными. Однако мы лишь показали, что этот конкретный философ ошибался. Какие же аргументы в пользу разумности животных мы можем предложить? Обычно приводятся три основных; они построены на принципах аналогии, вывода к наилучшему объяснению и эволюционной парсимонии^[11].

В рамках принципа аналогии исходят из того, что некоторое свойство X связано с умственными способностями людей, а затем по аналогии заключают, что животные, демонстрирующие это свойство X, также должны обладать разумом. К примеру, способности решать задачи или менять поведение являются свойствами, которые у людей зависят от их интеллекта. Руководствуясь принципом аналогии, мы можем сделать вывод, что животные, решающие задачи или демонстрирующие гибкость поведения, также разумны. На самом деле в сравнительной психологии существует огромное количество исследований (и их число продолжает расти), которые свидетельствуют, что многие виды помимо человека способны делать выводы из опыта, запоминать прошлое, прогнозировать будущее, планировать, изобретать, адаптироваться к изменяющимся условиям, а также обладают многими другими навыками, которые требуют от человека некоторых мыслительных способностей.