Серегин
К своим сорока с лишним годам Олег Серегин подвел итог прожитого и сделал вывод: время, отпущенное ему до сегодняшней поры Богом, истрачено в бесконечной цепи авантюр, в удовлетворении плотских прихотей и всецело посвящено гордыне эгоизма. Итог, естественно, выходил плачевным: никаких полезных для сего мира поступков и достижений он не совершил, оказавшись в одинокой пустоте нынешней жизни. Единственное, что могло бы утешить при этаком приговоре себе, – мысль о миллионах подобных, ничуть своим положением не мучающихся, а продолжающих браво и бездумно околачиваться в дарованном им бытии. Однако у Серегина хватило ума, чтобы постичь истину: грешим мы скопом, а отвечаем исключительно за себя, и вовлечение в общую глупость – не оправдание глупости собственной.
Ступор безотрадных умозаключений разрушил звук упавшего из неловко раскрытой пачки патрона. Патрон покатился к краю прилавка, рука покупателя заполошно метнулась к нему, но тот проскочил под накрывающей его ладонью, упав на пол.
Олег невозмутимо смотрел на клиента, суетливо поднимавшего с пола приобретенный товарец.
Тучный, лет пятидесяти толстяк – неуклюжий, с одышкой, впервые, видимо, покупающий себе оружие. Хотя – какое там оружие… Четырехзарядное уродливое нечто, отлитое из пластика, помесь ракетницы и нелепого пистолета. Этот гибрид именовался «осой». Название соответствовало результату поражения цели: неприятному для нее, но не смертельному.
– Так это самая мощная травматика? – с надеждой вопросил толстяк.
– Знатоки утверждают… – проронил Олег, ставя на лиловой лицензии обладателя «Осы» печать магазина.
– Но, говорят, ее пуля абсолютно бессильна против зимней одежды, – делился сомнениями покупатель. – В таком случае какой же смысл…
– Прежде, чем пробивать в кассу чек, вы должны были сами ответить себе на этот вопрос, – произнес Олег с вымученным добродушием.
– Но… что бы порекомендовали вы? – напирал клиент.
– Из имеющихся на российском рынке стволов – ТТ выпуска тридцатых годов прошлого незабвенного века, – последовал вдумчивый ответ.
– Как?! Это же незаконно…
– Убьете кого-нибудь в голову из «Осы», – срок тот же, – сказал Олег. – В любом случае после выстрела лучше место применения оружия покинуть. Лицензия лицензией, статья статьей.
Лицо толстяка омрачило тяжкое размышление. Механическим жестом укладывая в пакет орудие и коробки с патронами, он изрек:
– Наверное, вы правы… – развернулся и, кряхтя досадливо, двинулся к выходу.
Олег же невольно усмехнулся. Для чего этому типу подобного рода «стрелялка»? Впрочем, несть числа подобным обывателям, ежедневно приходящим сюда за так называемым оружием самозащиты. Вот же придумали этакий суррогат, оружейные полуфабрикаты, выплевывающие резиновые шарики, способные разве что разозлить агрессора либо при выстреле в голову и в самом деле убить. Но если убьешь – тюрьма, а если разозлишь, то – смотря кого, а то и самому башку снесут… Оружие полумер. А полумеры никогда к успеху не приводят. Уж лучше бы разрешили власти приобретение боевого оружия, тогда и ответственности у его владельцев куда как прибавилось бы, либо запретили бы все стволы вовсе, вкупе с запредельными карательными санкциями за их хранение, и сошли бы «на нет» сотни соприкосновений бойков и капсюлей по всей стране …
Только не ему, Олегу Серегину, дана власть управиться с этим вопросом, ведь кто он – всего-то рядовой продавец в рядовом оружейном магазине Москвы с зарплатой в полмиллиметра толщиной… Но и у покупателей, и у коллег по работе наверняка прибавилось бы любопытства к его личности, узнай они, какое оружие и при каких обстоятельствах с ним соприкасалось…
Он знал об оружии все. Или почти все. Этому немало поспособствовала прошлая должность, когда во время первой войны в Ираке его, лучшего снайпера бригады, назначили начальником склада вооружения морских пехотинцев США. Какое только огнедышащее железо не прошло в то время через его руки… Руки американского сержанта, с этим оружием также не раз побывавшего в переплетах.
– Простите, а что вы мне можете порекомендовать?
Милое личико женщины чуть за тридцать, блондиночка, серые ласковые глазки, обведенные старательно, припухлость манящих губ… Стильное, с зауженной талией пальто, подчеркивающее стройную фигуру, и свитер, обливающий налитую, несмотря на некоторую худобу тела, грудь…
Этой стоит заняться.
– Вам нужен пистолет?
– Видимо…
– Простите, для применения в каких обстоятельствах?
– Я поздно возвращаюсь с работы домой, у нас довольно неблагополучный район…
И эта дура думает, что ее спасет какая-то погремушка с резиновой дробью…
– Как вас зовут?
– Настя… – Она улыбнулась, ее лицо озарилось, и он увидел, что она действительно очень привлекательная женщина.
– Меня – Олег. Извините, Настя, а вас что, некому встретить в поздний час?
В глазах ее мелькнула поначалу растерянность, затем, после секундного изучения его лица лукавство, а после – кокетливый сарказм:
– Представьте себе…
Он наклонился к ней ближе:
– Вам нужен элегантный вальтер, но сейчас их нет, однако, если вы оставите свой телефон, я подберу вам замечательную игрушку… Она очень подойдет к вашей изящной сумочке.
– Что подразумевает дополнительная услуга? – снисходительно усмехнулась она.
– То, что она превзойдет ваши ожидания…
– А… где гарантии?
Этот разговор начинал ему нравиться.
– Уверенность в гарантиях происходит от взаимных симпатий, – сказал он. – По-моему, сейчас они начинают возникать, и нам следует их укрепить. Я заканчиваю пребывание в лавке через пятнадцать минут. Напротив – приличный ресторан. Если дождетесь меня там, то получите необходимые консультации относительно любого вида калибров… И закажите себе то, что понравится, не стесняйтесь…
– Оч-чень неожиданно, но приятно…
Шорох пол модного пальто, золотая головка за плоскостью мутной, осыпанной моросью стеклянной двери, неоновая вывеска ресторана через дорогу…
Ужин, такси… Стоило ли? Проститутка выйдет дешевле. Или это подставная девочка? Инициатива вроде с его стороны, но ведь ТАМ такие умельцы устраивать всякого рода свидания и контакты… Нет, вряд ли. Поросли быльем прошлые горячие тропки… Хотя почему бы не проверить, держит ли он язык за зубами? Ведь так иной раз жаждется открыть перед знакомыми дамами и адамами свое блистательное авантюрное прошлое, нисколько не схожее с серой жизнью продавца-консультанта оружейного магазина, обитателя бетонной ячейки-квартиры в белесом девятиэтажном ящике с видом на такой же ящик-близнец и разделительную полосу между ними, именуемую газоном.
Она сидела за столиком у окна, всматриваясь в мокрые блеклые сумерки; шипели шины на нефтяной асфальтовой глади, рассекая стылую жижу, краснели фонари стоп-сигналов, замерших у скворечника-светофора.
– Опоздали на пять минут, – заявила женщина капризно.
– Они пойдут в зачет долговременности наших отношений, – нашелся он.
– Вы считаете таковые возможны? – Ее глаза расширились в притворном изумлении.
– Уверяю вас! – На языке так и вертелось правдивое: что, дескать, он и в самом деле готов к отношениям серьезным, хотя и непродолжительным, но от искренней формулировки надлежало воздержаться, ибо ложь для женщин куда милее всех истин. Да и только ли для женщин?
…Уже засыпая, он подумал, что найти доступную бабу – не проблема. Проблема – что-то при этом почувствовать. Это возрастное или издержки рациональной цивилизации, где секс – всего лишь форма товарного обмена? А может, способ общения? В любом случае поиск родственной души сопряжен с беспорядочной половой жизнью…
Спали они до семи часов утра.
Очнулся Серегин с тяжелой головой – она много курила, а он терпеть не мог табачного дыма, но ограничить ее постеснялся.
Все было как обычно: мятая постель, мокрые следы босых ног на полу в ванной, остатки зубной пасты в раковине, кофейная сиротливая жижа на дне замусоленных чашек…
До метро добирались пешком.
– Ты обещал лично проверить вальтер, – напомнила она, целуя его в щеку при выходе из двери на пересадочной станции.
– Еще как проверю! – пообещал он, глядя на разрезы морщинок, обогнувшие ее губы. Вчера он их и не заметил.
Вымученно улыбнулся на прощанье. А в голове настырно стучало: «Скорее бы отработать магазинную каторгу и – домой! Поглазеть на чушь синюю с голубого экрана, и – спать! Одному, одному…»
Не оружейная лавка, а сайт знакомств! Ими, этими сайтами, пользоваться ему было категорически запрещено, как и всеми социальными системами Интернета. Но сетью для одиноких дам был магазин, в котором он работал. И в эту сеть то и дело залетала какая-нибудь симпатичная рыбешка… Однако с рестораном – хватит. Гусар серьезно поиздержался.
Кирьян Кизьяков. ХХ век. Сороковые годы
Отец вернулся с фронта весной сорок третьего года, демобилизованный по ранению. Был ранний светлый вечер, розовые тени выстилали отроги таежных сопок, мычали коровы, бредущие с пастбища под ленивые матюги пастуха в домашние сараи, и вдруг хлопнула калитка; выглянувшая в оконце мать потерянно прищурилась, затем всплеснула руками и – стремглав выскочила из избы. А после донесся ее радостно-обморочный вскрик.
И вошел в горницу человек с костылем, отбросил костыль, сделал неуклюжий, с выворотом ступни, шаг вперед, взял его, Кирьяна, на руки, прижал к себе. И запомнились ему, пятилетнему, металлические, со звездами, пуговицы на его гимнастерке, густые светлые усы, упруго и нежно ткнувшиеся в щеку, и потертая пилотка с рыжей подпалиной. Человек шел к дому через перелесок из молодого ельника, и пахло от него хвоей и солнцем, но исподволь шли от одежды его и другие, тревожные, запахи: йода, горького дыма, ваксы… А вот от руки его – твердой, но осторожно ласковой, исходил словно бы дух старого дерева, как от киота, хранившего в своей серебряной глубине венчальную икону покойной бабки.
– Отец, отец воротился! – причитала мать. – Вот же, спас нас Бог, оберег от беды!
Потом, уже ночью, он проснулся, увидев в мутном и теплом свете керосиновой лампы мать и отца, сидевших за столом за поздней трапезой, с лицами усталыми, но счастливыми и спокойными, и отец говорил:
– Ничего, заживет нога, тайга дело подправит, да и с того лета трав небось насушила, обойдется… Главное – корову не отобрали, козы на месте, проживем… С молоком-то не пропадем! Ружье на чердаке? Ну, значит, и лось будет, и кабан, и косуля… А завтра сети переберу, рыбки икряной добудем, май на пороге… Поднимем пацана, один он у нас, все – в нем…
Отец – молчаливый, нелюдимый, жесткий на слово, выносливый и мощный, как матерый секач, никогда не повышал голоса ни на жену, ни на сына, хотя за ребячье озорство хлесткий ремень полагался неотвратимо. Он научил Кирьяна многим таежным премудростям: охоте, рыбалке, ремеслам. Учил счету и азбуке, что заменяло школу – ближайшая находилась в сорока верстах, каждый день не находишься. Мать переживала: «Неучем останется, хоть бы к кому его в райцентре приткнуть, чтобы за парту сел…». Но отец отвечал:
– Не глупее меня будет… Что сам знаю, ему передам. А к чужому дому не допущу. Все!
Не был отец жаден, в помощи никому не отказывал, и любая хозяйственная мелочь, любой инструмент всегда имелись у него под рукой. А уж как он отбивал косы, выделывал меха и солил рыбу! Как мог зимой по нескольку суток обретаться в тайге, ничуть не смущаясь ни мороза, ни зверя. И как знал все травы, почвы и горные породы!
Со своими родителями пришел он сюда издалека, как и мать, считаясь погорельцем, но об истории своего переселения родители говорить не любили, роняли скупые слова о погибшем в огне поселении, и лица их при этом одинаково мрачнели и замыкались. И ничего толком не знал о роде своем Кирьян, полагая, что, когда придет срок, обо всем и поведает ему отец, а покуда пустым вопросам не место.
Деревню составляли два десятка домов, отстроенных более века назад разными переселенцами, хозяйства были крепкими, но война сделала свое дело: более половины мужиков полегли на фронтах, бабы, с трудом тянувшие огороды, скотину и ребятню, перебирались в города, и вскоре половина хат стояли заколоченными, скрываясь в вездесущем бурьяне.
А вот отцу свезло: нашел работу. Открылась неподалеку от деревни зона, понаехало машин и народу: солдат и зэков. Появились столбы, потянулась вдоль них колючая проволока, выросли бараки, сторожевые вышки и лесозаготовительные склады. Отца как инвалида войны и героя взяли завхозом – должность немалая, да и сытная. Дали коня – чтобы ловчее до службы из дома добираться. А конь в хозяйстве крестьянском – царь. И плуг ему – товарищ, и борона – подруга.
Распахал отец с Кирьяном целый луг у реки, и уже через год вся деревня осталась на зиму с запасами, никто без картошки не бедствовал, а мать не успевала набивать подпол соленьями и маринадами.
Сытная пошла жизнь, безмятежная, хотя спал теперь Кирьян мало, работы по хозяйству было хоть отбавляй, и ждал он с нетерпением зимы – времени сладкого, сонного, многими развлечениями наполненного. И на охоту в тайгу с отцом можно сходить или просто на лыжах, а то и на рыбалку зимнюю, и со сверстниками деревенскими тайком к загадочной и страшной зоне пробраться, поглазеть, содрогаясь от невольной жути, на иной мир, по неведомым законам живущий: на суровых солдат с автоматами и мрачную смерзшуюся толпу зеков в ватниках – вероятно, убийц и злодеев… И лица у зеков были одинаковые – угрюмые, серые, а глаза – как у дохлых ершей: остановившиеся в безжизненном отрешении…
А вечером, лежа на матраце ватном на печи, с черным хрустким сухарем и куском каменного рафинада, можно было читать удивительные книги, которые приносил отец. И две из них были любимыми, чуть ли не наизусть заученными: «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо».
Стонала тайга за окном от мороза, трещали бревна дома, голубели узоры инея на окнах, а он был далеко – в синих морях, на знойных островах с зелеными пальмами, среди благородных эсквайров и ловких пиратов, ничуть не похожих на своих собратьев – злодеев из лагеря, скукоженных и безликих.
Возвращались в деревню уцелевшие на войне мужики – двужильные, тертые, просмоленные дымом фронтовых пожарищ. Они отличались от выдержанного в словах и приверженного к порядку отца: грубые, пьющие, неряшливые, изъясняющиеся матом. Грязные комья этих слов царапали душу Кирьяна, отвергающую их бесстыдную и циничную суть.
В новой жизни отца, как отдаленно он понимал, было много тайн. Вдруг зачастили к ним в дом странные гости. Все явно из города, да из далекого, чужедальнего. Все с подарками, доселе невиданными. Отрезы материи, рубахи цветастые для него и отца, ботинки американские, консервы с иностранными этикетками – их он собирал и хранил, любуясь диковинной пестротой букв, рисунков и проникаясь загадочностью тех стран, из которых они чудом переместились сюда, в затерянную деревеньку.
Разные по возрасту и говору, гости были схожи между собой вкрадчивостью манер, нервными вежливыми смешками, значительным немногословием и быстрыми оценивающими взорами. Приходили они поздно, окольно, вечеряли с отцом в баньке, а утром растворялись бесследно, словно привиделись Кирьяну во сне. Но однажды услышал он из-под двери разговор отца и матери, выговаривавшей умоляюще, через слезы:
– Окстись! С кем связался! Они ж такие ж воры, как за проволокой сидят! Они ж не за «так» им помогают! А ты для них дурень деревенский, принеси-отнеси! А коли побег учинить соберутся, да от тебя подмоги попросят?! Всех нас под каторгу подведешь!
– Деньги нужны, мать… – басил виновато отец. – И не на баловство какое, а на сына… Всю жизнь у меня за хребтом не просидит, моргнуть не успеем, а ему уже в большую жизнь уходить…
– А он и двух классов не прошел!
– Помогут мне с бумагами, обещали. Вроде как начальную школу закончил. А там, глядишь, в городе его пристроим.
– Да кто поможет-то в том?! Разбойники твои?!
– А кто ж еще? Министр образования, что ль, документ за красивые глаза выпишет?
– Ой, уморишь ты нас…
– Молчи, тарахтелка… Знаю, что говорю! Ты меня еще за советскую бесовскую власть поагитируй!
– Ой, батюшка, что ж ты несешь-то? Вот же язык неугомонный! Услышит кто – сам за проволоку пойдешь, и нас за собой потянешь! Вон, глянь газеты, всюду шпионов и измену выискивают, а раньше, вспомни, и вовсе план у уполномоченных был по врагам народа… А не исполнишь плана, самого под гребенку!
– Так они-то враги и есть. А народ – мы.
– Ох…
– А за меня не бойся. Я тебя и сынка под опалу не подведу. Знаю, что делаю. И мазурики эти вот у меня где, в кулаке. А начальство все продажное, шкуры, весь их «левак» мне известен, я их крепко под уздцы прихватил.
Так, умом своим маленьким, но пытливым и осторожным уяснил Кирьян, что происходит он из рода таинственного, природой своей нравственной чуждой тому жизненному укладу, что возобладал в жизни нынешнего людского сообщества, и что законы сообщества этого соблюдать надобно лишь напоказ, дабы выжить, а внутри себя надлежит быть свободным и задуманное вершить тайно, хитро и умело, никому не веря, никого ни о чем не прося и пустыми страхами не терзаясь.
Жизнь казалась ему безбрежным солнечным счастьем. И опоры ее были святы и неразменны: дом, семья, хозяйство. Но были и иные радости: бесконечные открытия, которые дарила тайга, сроднившаяся с ним, и книги, его друзья, открывавшие перед внутренним взором его иные миры, где жили люди, которых он не встречал на земле.
Серегин
Эскалатор повлек его вниз, в гранитно-мраморные хоромы метрополитена, заполненные гулом электричек, хлопаньем пневматических дверей, шорохом людского водоворота, но привычная картина этого мертвенно сияющего подземелья внезапно затмила картина иная, выплывшая ненароком из памяти – волшебного склада пережитого, забвенного и незабвенного бытия, архива одного владельца.
И сейчас перед глазами его лежала тьма в прицеле ночного видения, окрашенная болотной ряской изумрудных проплешин и нитей, и была эта тьма ночной иракской пустыней, должной к утру превратиться в грязно-желтое песчаное море с застывшими барашками дюн с подчерненными краями и изредка вспыхивающими искрами кварцевой пыли. И стояли, как рубки подводных лодок на дрейфе в этом иссохшем море, огромные, иссеченные трещинами валуны, отполированные песчаными ветрами и впитавшие в себя за миллионы пронесшихся над ними лет столько солнца, что истекало оно из их раскаленного нутра через разрывы камня в полуденный зной зримым и ломким прозрачным маревом. Но сейчас в оптике прицела валуны выдавал лишь зеленый неровный абрис их силуэтов, похожий на призрачный мох.
Шел восьмой час его неподвижного пребывания в снайперской «лежке». Уже высох дневной и вечерний пот, коростой стянувший кожу, и ночной холод пустыни сжимал своими лапами дюну, в которую он зарылся, подобно местной хитроумной ящерице, и с утонувшим во мраке миром его связывали только линзы прицела и слепой зрачок винтовки, направленный в сторону далекой грунтовой дороги.
Поначалу в учебном снайперском взводе ему казались мукой и два часа, проведенные в неподвижной засаде на открытой местности. Затем счет пошел на четыре, на восемь, на сутки, – одни, другие, и какими же смехотворно скоротечными и праздными казались эти первые учебные часы овладения начальными навыками долготерпения, умения расслаблять и напрягать мышцы, ничем не выдавая маскировку, дышать нужными порциями воздуха и легко подавлять позывы кожного зуда, кашля и чиха!
Эта была его вторая армия, американская, а из первой, российской, вспоминалось напутствие старшины, обучавшего их, молодых солдат, поведению в дозоре: «Хочется пукнуть, но пукнуть нельзя, услышат фашисты, погибнут друзья».
Надо бы попробовать перевести это сегодняшним сослуживцам – повалятся с хохоту. Только рифмы бы подобрать…
Какая все-таки замечательная штука – память, эта удивительная машина времени, и как замечательно путешествовать в ней, замерев в бесконечной и нудной «лежке»!
И вот уже давняя зима, падающие на шинели снежинки, декабрьский упрямый морозец, неуверенный окрик ротного:
– Тише вы, дембели, люди спят!
Наверное, это был счастливейший день его жизни. Он помнил его отчетливо, до минуты.
Их подняли в пять утра, за час до побудки и ора дневального: «Рота, подъем!» Оделись в парадные кители, заранее бережно сложенные на табуретах, умылись ледяной водой из-под латунных кранов в пропахшей табачным смрадом умывалке и вышли на плац в декабрьское утро, а вернее, в стоявшую еще ночь. И в этой сине-черной темени, затопившей казарменные здания и приземистые хозяйственные пристройки, малиново горели сигнальные огни поджидавшего их кургузого старенького автобуса. Они забрались в его ледяное нутро, исподволь наполнявшееся душным теплом от прогревающегося движка и, не веря глазам, смотрели, как отдаляется и тонет в лиловой ночной туши здание сонной казармы. И вот оно исчезло, как тяжкий дурной сон, и потянулась внезапная рассветная полоса, выдавливая непроглядность горизонта, и они зачарованно глядели на эту ширящуюся полосу света, сулившую свободу, отдохновение и будущее, казавшееся им, дембелям-десантникам, конечно же, ослепительно-счастливым, бесконечным и прекрасным. Перед ними расстилался рай. И предвкушение этого рая предстоящей жизни и свободы обрывало дыхание и радостной тревогой холодило нутро.
Затем был вокзал, поезд, а потом он вышел на родной станции метро «Университет», вдохнул морозный спокойный воздух, пронизанный ленивыми снежинками, и поехал домой, к маме и папе.
Открылась дверь знакомой квартиры, захватило дух от восторга возвращения, и поплыли в глазах милые родные лица… Кололо нёбо морозное шампанское, серебряная зачерненная ложка черпала – сколько ты хочешь! – восхитительную гущу салата оливье с крабовым, в оранжевых подпалинах, рассыпчатым мясцом, доставались из духовки загоревшие в ее жару пирожки…
Ну, вот и прощайте два годика рабства, оброка в неволе, в муштре, бесконечных учениях, прыжках с парашютом, в бессонных дежурствах по роте, в казарменной выхолощенности жизни… Впрочем, стоит ли жалеть о такой закалке? Большой вопрос! И, может, прав был ротный, когда говорил, что эта закалка многим жизнь продлит. Да и со службой ему, Серегину, повезло, в полку он считался неким уникумом. Стрелком номер один. Еще в учебной роте, на первой неделе службы, при начальных упражнениях по стрельбе из автомата, без пауз выбил три «десятки» тремя же патронами, чем изумил взводного и комбата. Командиры потребовали повторения стрельбы, выдав ему уже пять патронов. И вновь тот же результат, хотя автомат в руках он держал впервые. Школа стрельбы из «мелкашки», впрочем, за его плечами была, он занимался биатлоном, но вскоре, несмотря на достижения, забросил это увлечение, к тому же не испытывая никакой тяги к оружию. Однако талант стрелка в нем был заложен природой, и порой, стреляя вслепую, он словно органически ощущал единство пули и цели, безошибочно направляя ствол даже на едва угадываемую вдалеке мишень.
– Эй, Снайпер, где болтаешься? Тебя к командиру полка, шевели поршнями. – Дежурный по роте – рыжеволосый прыщавый верзила, оправил ремень с пристегнутым к нему штык-ножом, усмехнулся глумливо. – Начальство из дивизии прибыло, бухают в столовке, про тебя базарят… Полкан наш клянется, что ты в рубль железный из «калаша» с трехсот метров попадание устроишь, а комдив на спор свои золотые «котлы» на сук повесить готов… Лично слышал, падлой буду. В общем, везуха у тебя: попадешь в часики, от комдива – кнут, не попадешь: от полкана – розги…
Как в тумане, окруженный толпой подвыпивших возбужденных офицеров, он дошел до стрельбища, располагавшегося рядом с казармой, получил зеленый остроконечный патрон, утопил его в обойму и передернул куцый крючок затвора.
Он видел только черточку золотистого блеска от корпуса этих часов, подвешенных на покачивающейся от ветерка ветке, а циферблат, тяжесть механизма, торопящего свои шестеренки надлежащим им ходом, достраивал в воображении, привязывая подрагивающую на нити вещицу к колу прицела, ловя верхним его краем неразличимую сердцевину цели, уводя его вправо наперекор коварному ветерку, должному хоть и на чуть, но отклонить пулю… Но вот вертикаль прицела словно вросла в пространство, закаменели кисти и локти, вот блик позолоты часов утвердился в разрезе прицельной планки, и теперь – не прозевать мгновение выбора, наполняющее все твое существо пониманием его безошибочности…
Цевье в облезлом лаке покоилось в его ладони, локоть был крепко прижат к боку, запястье застыло, а тем временем какой-то потаенный участок его мозга решал комплексную задачу определения цели, оценки ее качений и прицеливания, что было даром свыше, подобно дару художника или поэта. Все его тело оцепенело. За исключением указательного пальца, который двинулся по твердой прямой, без смещения, плавно отходя назад, не нарушая положения автомата в руках. В воздух вылетел латунный пузырек стреляной гильзы, выброшенный стремительным затвором.
И пускай пуля еще воет в полете, а приклад не вдавился в плечо, но он уже знал: попал! Выиграл!
Нет, промазал… Не торкнулось под сердце органическое ощущение столкновения кусочка свинца с препятствием – в вату, в никуда канул он…
Но золотая черточка внезапно скользнула вниз – пропадая, утрачиваясь, уходя из пространства выстрела, исчезая бесповоротно, и тут-то полыхнула горячечная догадка: повезло, да как повезло!
Он промазал. Он взял чуть выше. Но он не промазал. И вспомнилась ненароком где-то и когда-то услышанная фраза: «Решение проблемы зачастую лежит вне плоскости проблемы…»
И тут же ворвался в сознание растерянный мат комдива, ровный «ох» его офицерских прихвостней, мелькнула сбоку кривая, но и опасливая усмешка комполка, неподалеку же от него – колом вытянувшийся с безразличным лицом ротный…
– Извините, товарищ генерал, – обернулся он к командиру дивизии. – Мне было жалко ваших часов…
– Не понял, боец… – Багровела в степном просторе стрельбища начальственная одутловатая морда с досадливо скривленной щекой, блестели холодно и зорко уставившиеся на него глаза генерала.
– Часы, говорю, у вас хорошие, должны ходить и ходить…
В глазах напротив мелькнуло недоверчивое понимание.
А вдали уже мельтешила задница расторопного адъютанта, ринувшегося за драгоценным имуществом командира, и вскоре, утирая пот со лба околышем фуражки, тот протянул комдиву ладонь, и лежали на ней безмятежно тикающие часы… Нить-подвес, просунутая в замок ремешка, была оборвана на сантиметр.
Комдив, ухватив этот кончик нити, победно продемонстрировал часы притихшей офицерской ватаге. Затем обратился к комполка:
– Думаешь, ты спор выиграл? Не-е, он! – И ткнул пальцем в Серегина. – Ты у нас кто? – Снисходительно покосился на лычки. – Сержант? Уже сегодня – старший сержант и – десять дней отпуска.
– И «Отличник Советской армии», – прибавил комполка, кивнув. – Внести в военный билет, – он оглянулся на ротного.
– Как же ты… в нитку-то? – внезапно опомнился комдив, глядя на осыпанного нежданными милостями сержантика в застиранном «хэбэ». – Это ж мистика, что за фокусы?
– Я просто… так умею стрелять.
– Ды-к… тебе в спортсмены надо… Ты же первым чемпионом стать способен!.. Твою мать, а?! Да тебя бы на поля Великой Отечественной! – Усмехнулся. – Первым апреля с немцем бы закончили…
Знал бы советский генерал, что стоит перед ним будущий снайпер армии США, но до табачно-шпинатной американской униформы предстоит ему, Серегину, стоптать еще немало подметок на иных скользких и жестких стезях…
Но – стоп! Сейчас он за праздничным столом в стародавней советской Москве, и висит на спинке кухонного стула китель с сержантскими погонами, а в глазах – лицо мамы, а в голове – блаженный кавардак и предчувствие новой замечательной жизни.
И все-таки он не выдержал: встал из-за стола, надел свитер, джинсы, курточку, поймал такси и поехал к Анне: не мог не увидеть ее сегодня, как ни старался удержать в себе свою вымученную отчужденность к ней: мол, была первая любовь, пусть и останется первой…
Они были ровесниками и познакомились за три месяца до его забрития в армию. Он увидел ее в метро. Она уже выходила из вагона: высокая, ладная, русоволосая, с прозрачными, словно смеющимися, глазами, а он стоял у противоположных дверей, понимая: еще миг – и она смешается с толпой и надо ринуться следом, позабыв все дела, а иначе не будет ему покоя никогда. Но он словно прирос к полу вагону, не в силах двинуться, оправдывая себя блажью и суетностью такого порыва, но, когда двери уже начали смыкаться, тогда, в стремительном рывке через сомнения и леность, он протиснулся через тиски резиновых створок на перрон, и тут она обернулась, увидела его, а он произнес в растворенный в ее глазах мир:
– Я… в принципе… за вами…
– В каком-таком принципе?
– В самом главном!
Три месяца их била лихорадка неутолимой бесшабашной страсти. Они словно вросли друг в друга, не видя вокруг ничего. Но только серенький листок повестки из военкомата на его письменном столе лежал неотвратимым и беспощадным приговором будущей пропасти разлуки.
Следующий год едва ли не каждый день он писал ей, а она ему. И вдруг:
«Встречалась с одноклассниками. Был Сашка – помнишь, рассказывала о нем? Предложил мне бросить мой педагогический, перевестись на журналистику в университет. Сашка учится, но работает уже в газете, пусть внештатно. Такой молодец! Думаю, стоит попробовать».
Ах вот уже и Сашка-молодец!
Он перечитывал ее письмо, дрожа от ярости. Время близилось к отбою, рота строилась к вечерней поверке, и тут одногодок-сержант шепнул:
– День рождения сегодня, проставляюсь. Водяра и закусь в каптерке. Дневальный на стреме. Уложим роту, запремся и гуляем, понял?
– Мне не повредит, – усмехнулся он.
Проснулся по подъему. Голова гудела, как монастырский колокол при набеге врага. Тошнота выворачивала нутро. И точило сознание какой-то жуткой ошибки, совершенной в пьяном забвении вчерашнего угара…
И только после завтрака, к которому не прикоснулся, спросил одного из вчерашних собутыльников:
– Как я? Не выступал особо?
– Не, ты у нас письма вчера писал… Подруге, мы так поняли.
– Какие письма?
– Писал – рвал, писал – рвал… Ты зря убиваешься, это с каждым вторым… Как говорится, помни солдат: стоя на посту, ты охраняешь спокойный сон того парня, что дрыхнет с твоей девушкой… Хорошо, у меня одни шалавы в истории, все с чистого листа начну…
– Так письма-то где?
– Черновики в сортире… А окончательный вариант ты в конверте дежурному отдал…
– Как?!
Сержант-собутыльник мрачно посмотрел на часы:
– Почта уже двадцать минут как того… Так что жди реакции…
- Иное решение
- Антарктида: Четвертый рейх
- Маньчжурский вариант
- Фельдмаршал должен умереть
- Невидимая смерть
- Секретный рейд адмирала Брэда
- Досье генерала Готтберга
- Доктор Смерть
- Вход в лабиринт
- Форпост
- Арденны
- Гнев Цезаря
- Альпийская крепость
- Киммерийский закат
- Супервольф
- Супердвое: версия Шееля
- Супердвое: убойный фактор
- Граница безмолвия
- Жребий вечности
- Гибель адмирала Канариса
- Заговор обреченных
- Золото Роммеля
- Батарея
- Ветер богов
- Восточный вал
- Власов: восхождение на эшафот
- Воскресший гарнизон
- Похищение Муссолини
- Правитель страны Даурия
- Странники войны
- Операция «Цитадель»
- Субмарины уходят в вечность
- Маньчжурские стрелки
- Флотская богиня
- Черные комиссары
- Черный легион
- Балатонский гамбит
- Заговор адмирала
- Приказано уничтожить
- Полюс капитана Скотта
- Полет Пустельги
- Битва за Курилы
- «Ход конем»
- Кондор умеет ждать
- Вкус пепла
- Когда зацветет сакура…
- Мышеловка для полковника
- Взорвать Манхэттен
- Кагуляры
- Прелюдия к большой войне
- Принимая во внимание
- Там, где бродит смерть
- Псевдоним «Эльза»
- «Роза» Исфахана