Цивилизованные личности, те, что прячутся за культурой, искусством, политикой… и даже правосудием, – именно таких и стоит опасаться. Они идеально маскируются, но нет никого более жестокого. Эти люди – самые опасные существа на Земле.
Майкл Коннелли, Последний койот
Пролог
В могиле
Ее сознание обратилось в крик.
В стон.
Мысленно она кричала от отчаяния, выплескивая свою ярость, муку, одиночество… – все то, что месяц за месяцем отнимало у нее человеческую сущность.
А еще она умоляла.
«Пощадите, пощадите, пощадите, пощадите… выпустите меня отсюда, умоляю вас…»
Мысленно она кричала, молила и рыдала. Но только мысленно, не издавая ни единого звука. Однажды утром она проснулась и поняла, что не может издать ни звука. Онемела… Она, всегда так высоко ценившая способность самовыражения, легко находившая слова, она, обожавшая говорить и смеяться…
Лежа в темноте, она сменила позу, чтобы снять мышечное напряжение. Она сидела на земляном полу, спиной к каменной стене, иногда ложилась навзничь или растягивалась на валявшемся в углу грязном матрасе. Большую часть дня она спала, свернувшись калачиком, а когда вставала – потягивалась или «гуляла» по своему застенку: четыре шага туда, четыре – обратно. В камере было темно: по непрестанному гулу, шипению и дребезжанию она давно поняла, что за дверью находится котельная. Одежды на ней не было. Давно. Месяцы, а может, годы. Она стала похожа на голую зверушку. Нужду она справляла в ведро, еду получала дважды. Если же он отлучался, она много дней проводила в одиночестве, без еды и питья, страдая от жажды и терзаясь страхом смерти. В двери было два окошка: одно – внизу, через него он передавал пленнице тарелки с едой, другое, для слежки за ней, – в центре. Свет, проникавший сквозь щели, рассеивал темноту камеры. Ее глаза успели привыкнуть к полумраку и различали мельчайшие детали на полу и стенах, которые обычный человек ни за что бы не заметил.
В самом начале заточения она тщательно обследовала свою клетку, прислушиваясь к малейшему шуму, пыталась найти способ бегства, слабое место или упущение в его системе, а потом отступилась. Слабых мест попросту не существовало, и надежда умерла. Она не помнила, сколько недель, месяцев прошло с момента ее похищения. Со времен прежней жизни. Примерно раз или два в неделю он приказывал пленнице высунуть руку в окошко и делал ей укол в вену. Она всегда испытывала боль: препарат в шприце был вязким, а медицинских навыков мучитель явно не имел. Она почти сразу теряла сознание, а в себя приходила уже наверху, в столовой, в тяжелом кресле с высокой спинкой. Он купал ее, одевал, обрызгивал духами и крепко привязывал к сиденью. Ее волосы благоухали дорогим шампунем, изо рта не воняло, а пахло зубной пастой и ментоловым освежителем дыхания. В камине потрескивали дрова, на столе темного лакированного дерева горели свечи, восхитительно пахла еда на тарелках. Из стереосистемы доносилась классическая музыка. Стоило пленнице услышать первые такты симфонии, увидеть мерцание свечей, ощутить прикосновение чистой одежды к коже, и у нее начиналось слюноотделение – как у собаки Павлова. Перед каждым таким «свиданием» он сутки не кормил и не поил ее.
По болям внизу живота она всегда узнавала, что он воспользовался ее беспомощным состоянием. На первых порах она ужасалась совершённому насилию, и ее долго и мучительно рвало, когда она приходила в себя в погребе после «званого ужина». Теперь это перестало иметь значение. Иногда встреча с извергом проходила в полной тишине, в другие разы он говорил не закрывая рта, но она редко слушала: ее мозг утратил способность следить за чужой мыслью и поддерживать беседу. Слова «музыка», «симфония», «оркестр» главенствовали в разговоре, как и имя Малера.
Как давно она находится в заточении? В ее могиле не существовало ни дня, ни ночи. Да, именно в могиле – в глубине души она точно знала, что живой отсюда не выйдет.
Она вспоминала то восхитительное, простое – лучшее – время своей жизни, когда была свободна. Когда в последний раз смеялась, звала на ужин друзей, навещала родителей, обоняла запах летнего барбекю, любовалась вечерним светом в саду и смотрела на закате в глаза сыну. Лица, смех, игры… Она не могла забыть, как занималась любовью с мужчинами, в особенности с одним… То банальное существование, которое на самом деле было чудом. Как же она теперь сожалела, что так мало им наслаждалась! Теперь она ясно осознавала, что даже пережитые тогда печаль и боль – ничто в сравнении с нынешним адом. С небытием в этом забытом богом и людьми месте. За пределами нормального мира. Она догадывалась, что от реальности ее отделяют всего несколько метров камня, бетона и земли, но даже сотни дверей, километры коридоров и решеток не смогли бы надежнее отгородить ее от людей.
Однажды жизнь и мир оказались на расстоянии вытянутой руки от нее. По какой-то неизвестной причине ему пришлось срочно перевезти ее в другое место. Он спешно одел пленницу, сковал заведенные за спину руки пластиковыми наручниками и нахлобучил на голову полотняный мешок, после чего потащил за собой вверх по лестнице, и она оказалась на свежем воздухе. На свежем воздухе… Потрясение было таким сильным, что она едва не лишилась рассудка.
Она ощутила на обнаженных руках и плечах ласку солнца, угадала свет через плотную ткань мешка. Вдохнула запах земли и влажных полей, аромат цветущих кустов, услышала птичий гвалт на рассвете и с трудом удержалась на ногах, а мешок промок от слез и соплей.
Потом он уложил ее на дно багажника, и в нос ударил запах выхлопных газов и дизельного топлива. Кричать она не могла – он предусмотрительно заткнул ей рот кляпом и заклеил пластырем, а запястья привязал к лодыжкам, чтобы она не била ногами в перегородку. Заурчал мотор, машина тронулась, покатилась по неровной дороге, а потом выехала на шоссе – она поняла это, когда он неожиданно прибавил скорость и их стали обгонять другие машины.
Но худшей мукой оказался проезд через пункт уплаты дорожной пошлины. Вокруг звучали голоса, музыка, шум двигателей – совсем близко… там, за перегородкой. Десятки человеческих особей. Женщины, мужчины, дети… Всего в нескольких сантиметрах от нее! Она их слышала!.. На нее обрушился вихрь эмоций. Они смеялись, разговаривали между собой, ходили туда-сюда – живые и свободные. И ничего не знали о том, что она так близко и погибает медленной смертью, ведь ее рабское существование могло продлиться сколь угодно долго… Она так сильно билась головой о металлические стенки, что у нее из носа пошла кровь.
А потом она услышала, как ее палач произнес «спасибо» и грузовичок продолжил свой путь в неизвестность. Ей хотелось кричать.
В день «переезда» стояла хорошая погода. Она почти не сомневалась, что все вокруг цветет. Весна… Сколько еще смен времен года ей осталось пережить? В какой момент она лишится рассудка, надоест ему и он ее убьет? Внезапно она ясно поняла, что друзья, близкие и полиция считают ее мертвой: только одно существо на земле знает, что она все еще жива, – демон, змей, инкуб. Она никогда больше не увидит света дня.
Пятница
1. Куклы
То было там, в тенистом саду,
Тень расчетливо притаившегося убийцы,
Тень на тени на траве, бледно-зеленой
На фоне кроваво-красного вечера.
В деревьях заливался соловей,
Бросая вызов Марсию и Аполлону.
В глубине сельский декор
Дополняла беседка, сплетенная
Из ветвей омелы…
Оливер Уиншоу перестал писать. Моргнул. Что-то привлекло – вернее, отвлекло – его внимание, мелькнув в поле зрения. Через окно. Вспышка молнии, похожая на блик фотоаппарата.
Вокруг Марсака бушевала гроза.
Этим вечером, как и во все остальные вечера, он сидел за рабочим столом и писал. Сочинял стихотворение. Его кабинет находился на втором этаже дома, который они с женой купили на юго-западе Франции тридцать лет назад. Обшитая дубовыми панелями комната, практически целиком заполненная книгами, в основном томами британской и американской поэзии XIX и XX веков: Кольридж, Теннисон, Роберт Бёрнс, Суинберн, Дилан Томас, Ларкин, Каммингс, Паунд…
Он знал, что ни за что не приблизится к высотам, которых достигли его «боги домашнего очага», но это не имело значения.
Оливер никогда никому не давал читать свои стихи. Он вступил в зимнюю пору жизни – даже осень осталась позади. Скоро он разведет в саду большой костер и бросит в огонь сто пятьдесят тетрадей в черной обложке. Больше двадцати тысяч стихотворений. Одно в день в течение пятидесяти семи лет. Наверное, ни один секрет в жизни он не хранил так тщательно. Даже вторая жена не удостоилась права прочесть стихи Оливера.
Он даже теперь не понимал, в чем черпал вдохновение. Вся его жизнь была долгой чередой дней, каждый из которых заканчивался стихотворением, написанным в вечерней тишине кабинета. Все они были пронумерованы. Он мог в любой момент найти то, которое написал, когда родился его сын, то, что сочинил в день смерти первой жены, и то, что сочинил в день отъезда из Англии во Францию… Он часто ложился спать в час или два ночи – даже в те времена, когда еще работал, потому что вообще спал мало, а преподавание английского языка в университете Марсака не слишком его утомляло.
Оливер Уиншоу готовился отпраздновать девяностолетие.
Этого спокойного элегантного старика знали все в округе. Как только он поселился в этом маленьком живописном городке, ему сразу дали прозвище Англичанин. Это было задолго до того, как его соотечественники саранчой налетели на старинные камни Марсака и окрестностей и прозвище утратило актуальность. Но теперь, с началом экономического кризиса, англичане стали уезжать из Франции туда, где лучше платили, – например, в Хорватию или Андалузию, и Оливер задавался вопросом, проживет ли он достаточно долго, чтобы снова стать единственным Англичанином из Марсака.
По пруду с кувшинками
Скользит тень без лица,
Угрюмый тонкий профиль,
Подобный тонко заточенному лезвию…
Оливер снова прервался.
Музыка… Ему почудились звуки музыки, перебивающие шум дождя и сотрясающие небосвод раскаты грома. Играла не Кристина – она давно спала и видела сны. Да, классическая мелодия доносилась с улицы…
Старик досадливо поморщился. Гроза не стихала, окно кабинета было плотно закрыто, значит, звук включен на полную мощность. Он попытался сосредоточиться на работе, но проклятая музыка сбивала с мысли!
Уиншоу снова перевел взгляд на окно, пытаясь унять раздражение. Отблески молний сверкали сквозь шторы, струи дождя веревками хлестали по стеклу. Гроза как будто вознамерилась заключить городок в жидкий кокон и отрезать его от остального мира.
Оливер оттолкнул стул, встал, подошел к окну и раздвинул жалюзи: вода из центрального желоба извергалась на мостовую. Покрывало ночи над крышами то и дело подсвечивалось тонкими штрихами молний, похожими на фосфоресцирующую кривую сейсмографа.
В окнах дома напротив горел свет – во всех без исключения. Может, там вечеринка? Этот дом с садом, защищенный от любопытных взглядов высокой оградой, принадлежал одинокой женщине, она преподавала в Марсакском лицее – вела крайне популярный факультатив в подготовительном классе. Красивая женщина. Стройная элегантная брюнетка в расцвете тридцати лет. Сорок лет назад Оливер мог бы за ней поухаживать. Ее сад находился прямо под окном его кабинета, и он иногда подглядывал, как она загорает в шезлонге. Нет, здесь определенно что-то не так. Свет зажжен во всех комнатах, а входная дверь распахнута, так что виден залитый дождем порог.
А за стеклами – никого.
Балконные двери, ведущие из гостиной в сад, хлопали на ветру, как дверцы салуна, так что косой дождь заливал пол. Оливер мог видеть, как тяжелые капли бьют по плитам террасы, пригибают к земле травинки на лужайке.
Музыка совершенно определенно звучала из дома напротив… У Оливера участился пульс. Он медленно перевел взгляд на бассейн.
Одиннадцать метров в длину, семь в ширину, выложен плиткой песочного цвета. Вышка для прыжков.
Старик ощутил смутное возбуждение: так бывает, когда нечто непривычное нарушает рутинный уклад жизни, а он был глубокий старик и все его существование превратилось в рутину. Оливер окинул взглядом сад вокруг бассейна, переходивший в дальней своей части в Марсакский лес – 2700 гектаров деревьев и тропинок. Между садом и лесом не было ни каменного забора, ни решетки – только живая изгородь. На другом конце бассейна, справа, стоял невысокий пул-хаус[1].
Оливер прищурился и взглянул на бассейн, на поверхность воды, колыхавшуюся под струями ливня, и внезапно понял, что видит… кукол. Он не ошибался, и, хотя это были всего лишь куклы, ему стало не по себе. Они раскачивались на воде, их светлые платьица промокли от дождя. Однажды соседка пригласила чету Уиншоу на кофе. Французская жена Оливера была по профессии психологом, и у нее имелась теория насчет огромной коллекции кукол в доме тридцатилетней холостячки. Она сказала мужу, что их соседка – «женщина-ребенок». Оливер попросил объяснить поподробней и услышал в ответ слова «незрелая», «избегающая ответственности», «беспокоящаяся только о собственных удовольствиях», «пережившая эмоциональную травму». Оливер сдался: он всегда предпочитал поэтов психологам. Но что, черт побери, делают в бассейне эти куклы? И где хозяйка дома?
Оливер Уиншоу отодвинул задвижку, открыл окно, и воздух в комнате сразу пропитался влагой. Косой дождь хлестал в лицо, и он моргал, вглядываясь в пластмассовые личики с застывшим взглядом.
Теперь старик ясно различал мелодию. Он слышал ее раньше, но не мог узнать, хотя точно знал, что это не его любимый Моцарт.
Боже… Что означает весь этот бред?
Вспышка молнии прорезала ночь, глухо пророкотал гром, вздрогнули стекла в оконных переплетах. Молния, уподобившись лучу мощного прожектора, позволила Оливеру разглядеть, что кто-то сидит на краю бассейна, ногами в воде. Тень от росшего в центре сада огромного старого дерева скрывала его от глаз окружающих. Молодой человек… Чуть подавшись вперед, он созерцал нелепый кукольный парад на воде. Оливер находился на расстоянии метров пятнадцати, не меньше, но угадал потерянный, блуждающий взгляд незнакомца, его безвольно приоткрытый рот.
Сердце Оливера Уиншоу билось о стенки грудной клетки, как неистовый ударник-джазист. Что там происходит? Он подбежал к телефону и сорвал трубку с рычага.
2. Раймон
– Анелька́ – ничтожество, – вынес «приговор» Пюжоль.
Венсан Эсперандье посмотрел на коллегу: он бы не взялся утверждать, чем вызвано столь жестокое суждение – тусклой игрой форварда, цветом его кожи или тем фактом, что тот был уроженцем маленького городка неподалеку от Парижа. Пюжоль терпеть не мог такие поселения и их обитателей.
Впрочем, Эсперандье не мог не признать, что на сей раз Пюжоль попал в точку: Анелька́ – полное барахло. Ноль. Тупица. Как, впрочем, и вся остальная команда. Ее первая игра на чемпионате – сущее несчастье и полное безобразие, но Мартену на это, судя по всему, плевать с высокой колокольни. Эсперандье улыбнулся: он был уверен, что его патрон даже не знает фамилии главного тренера сборной, которого уже много месяцев осмеивает и проклинает вся Франция.
– Доменек[2] – чертова никчемная бездарь, – произнес Пюжоль, как будто прочитав мысли Венсана. – В две тысячи шестом мы вышли в финал только потому, что Зидан с ребятами взяли на себя руководство командой.
Никто не возразил, и сыщик начал пробираться через толпу, чтобы взять еще пива. Бар трещал по швам от посетителей. 11 июня 2010-го. Открытие и первые встречи Чемпионата мира по футболу в ЮАР. Счет после первого тайма в матче Уругвай – Франция – 0:0. Венсан снова посмотрел на патрона – тот не отводил взгляд от экрана. Пустой взгляд. Майор Мартен Сервас лишь делал вид, что смотрит игру, и его заместителю это было отлично известно.
Сервас не только не смотрел игру, но и терзался вопросом, зачем вообще пришел сюда.
Он хотел потрафить своей группе. Уже много недель все разговоры в Отделе уголовных расследований велись исключительно о футболе. Форма игроков, скучные товарищеские встречи, унизительное поражение от китайцев, состав сборной, слишком дорогой отель. Сервас не был уверен, что Третья мировая война взволновала бы коллег сильнее. Он надеялся, что уголовный мир тоже озабочен футбольными проблемами и кривая преступности снизится без постороннего вмешательства.
Он отхлебнул пива из принесенного Пюжолем стакана. Начался второй тайм. Маленькие фигурки игроков в синей форме продолжали бессмысленные и непродуктивные перемещения по полю. Сервас не был тонким знатоком футбола, но действия нападающих казались ему до крайности неумелыми. Он где-то читал, что расходы на транспорт и расселение команды обойдутся Федерации футбола Франции в миллион евро, и задавался вопросом, обойдется ли она собственными средствами или «залезет в государственный карман» налогоплательщиков. Впрочем, всю остальную компанию добросовестных налогоплательщиков эта проблема волновала явно меньше, чем хроническое отсутствие результативности. Сервас сделал попытку вернуться к происходящему на экране. Из телевизора доносился на редкость противный неумолкающий гул, похожий на жужжание огромного пчелиного роя. Ему объяснили, что этот шум производят тысячи южноафриканских болельщиков, отчаянно дудя в дудки. Сервас не понимал, как люди на трибунах не сходят с ума от подобного бедлама: даже приглушенный микрофонами и смягченный техническими ухищрениями звук мог кого угодно довести до исступления.
Внезапно свет в баре замигал, по экрану пошли помехи, и картинка исчезла. Зрители возмущенно загудели, но изображение тут же восстановилось. Гроза… Она кружила над Тулузой, как стая ворон. Сервас ухмыльнулся, представив себе погрузившийся в темноту бар и лишившихся футбольного наслаждения зрителей.
Он и сам не заметил, как вернулся мыслями к привычной, но оттого не менее опасной теме. Юлиан Гиртман не подавал признаков жизни уже восемнадцать месяцев…[3] Ровно восемнадцать – но не было дня, чтобы сыщик о нем не думал. Швейцарец сбежал из Института Варнье[4] зимой 2008—2009-го, через несколько дней после визита Серваса. Во время этой встречи в камере майор сделал изумившее его открытие: у них с бывшим прокурором Женевы была общая страсть – музыка Малера. А потом один из них совершил побег, а другого завалило лавиной.
«Восемнадцать месяцев», – подумал он. Пятьсот сорок дней и столько же ночей, когда ему несчетное число раз снился один и тот же кошмар. Лавина… Он погребен в саркофаге из снега и льда, воздух заканчивается, руки и ноги онемели от холода, и тут его тела касается щуп: кто-то в бешеном темпе машет лопатой, отбрасывая снег. Его ослепляет свет, он жадно, раззявив рот, глотает морозный воздух. В проеме возникает чье-то лицо. Это Гиртман. Швейцарец хохочет, бросает: «Прощай, Мартен!» – и снова закапывает его…
Мелкие детали жуткого сна менялись, но заканчивался он всегда примерно одинаково.
Серваса спасли, он выжил, но продолжал умирать в своих кошмарах. Часть его существа действительно умерла той страшной ночью в горах.
Чем занят Гиртман в данный конкретный момент? Где он обретается? Мартен внутренне содрогнулся, вспомнив величественный заснеженный пейзаж… горы головокружительной высоты, хранящие покой затерянной долины… здание с толстыми стенами… засовы, щелкающие в глубине пустынных коридоров… И дверь, за которой звучала знакомая музыка: Густав Малер, любимый композитор Серваса – и Юлиана Гиртмана.
– Лучше поздно, чем никогда, – буркнул Пюжоль, и Сервас рассеянно взглянул на экран. Один игрок покидал поле, другой выходил на замену. Очевидно, это и был тот самый Анелька́. В левом верхнем углу экрана было обозначено время – 71-я минута матча – и счет – 0:0, что, по всей видимости, и повысило градус напряжения в баре. Сосед Серваса, толстяк весом килограммов сто тридцать, обильно потевший в рыжую бороду, фамильярно похлопал его по плечу и произнес, дыша в лицо алкогольными парами:
– Будь я главным тренером, дал бы всем этим бездельникам хорошего пинка по заднице! Жалкие неудачники, даже на чемпионате мира еле ноги по полю таскают.
«Интересно, много ли двигается сам жирдяй, – подумал Мартен. – Наверняка ходит не дальше этого бара, да еще в магазинчик на углу, за пивом!»
Он спросил себя, почему не любит смотреть спорт по телевизору. Неужели из-за того, что его бывшая жена Александра не пропускала ни одной игры любимой команды? Они прожили вместе семь лет, хотя Сервас всегда, с самого первого дня, был уверен, что долго их брак не продлится. Они все-таки поженились – и продержались целых семь лет. Сервас и сегодня не понимал, почему они так долго не желали смириться с тем очевидным фактом, что подходят друг другу не больше, чем фанатик-талиб и шлюха. Что осталось от их союза? Восемнадцатилетняя дочь. Но Сервас гордился своей дочерью. Да, именно так – гордился. Ему не всегда нравилось, как она одевается и красится, он терпеть не мог ее пирсинг и дикие прически, но похожа Марго была именно на него, а не на мать. Как и он, она любила читать, как и он, поступила на самое престижное подготовительное отделение по литературе в Марсаке. Лучшие студенты приезжали сюда учиться даже из Монпелье и Бордо.
По трезвом размышлении он не мог не признать, что его в сорок один год волновали только две вещи: работа и дочь. А еще книги… Но книги – другое дело, книги – не центр существования, но вся его жизнь.
Может ли человек довольствоваться любимым делом и ребенком? Из чего складывается жизнь других людей? Сервас заглянул в опустевший, с остатками пены на стенках, стакан и решил, что пора остановиться. Нужно было немедленно облегчиться, и он направился в сортир. Дверь была грязной до омерзения. У писсуара спиной к нему стоял лысый мужик и шумно мочился.
– Не сборная, а инвалидная команда, – произнес он, когда сыщик начал расстегивать ширинку. – Без стыда не взглянешь.
Он закончил и вышел, не утрудив себя мытьем рук, а Мартен долго и тщательно намыливал ладони, полоскал под краном, потом подставил их под сушку; выходя же, нажал на ручку локтем – из брезгливости.
Когда Сервас вернулся на свое место, матч близился к концу, но счет остался прежним, а зрители достигли точки кипения: они были оскорблены в лучших чувствах. Сервас решил, что если все пойдет так и дальше, произойдут народные волнения.
Его соседи изрыгали проклятия и взывали к игрокам, не сводя глаз с экрана:
– Ну давай же, давай!
– Отдай мяч, кретин, да отдай же мяч!
– На правый фланг, на пра-авый!
Это означало, что игра наконец оживилась. И тут в кармане Серваса завибрировал мобильник. Он достал телефон – не навороченный смартфон, а старую добрую модель фирмы «Nokia». Сообщение было переадресовано на голосовую почту.
Сервас набрал номер.
И застыл.
Голос в телефоне… Он узнал его через полсекунды. Полсекунды вечности. Пространство-время сжимается – так, словно двадцать лет, прошедшие с их последнего разговора, пролетели за два такта биения сердца. От звука этого голоса у Серваса скрутило желудок; ему на мгновение показалось, что комната начинает кружиться. Крики одобрения и гул вувузел[5] стихли, потерялись в тумане. Настоящее съежилось до размеров атома.
«Мартен? Это я, Марианна… Пожалуйста, позвони мне. Это очень важно. Умоляю, позвони, как только получишь это сообщение…»
Голос возник из прошлого – и в нем был страх.
Самира Чэн бросила кожаную куртку на кровать и взглянула на толстяка, который курил, лежа в подушках.
– Мне пора на работу, так что давай одевайся и отваливай.
Мужчина был лет на тридцать старше Самиры, но ее не смущали ни его возраст, ни жирный живот, ни седые волосы на груди. Они отлично порезвились, остальное значения не имело. Она и сама не была записной красавицей и уже в лицее поняла, что большинство мужчин считают ее уродиной. Нет, не так: уродливым они находили только ее лицо, зато тело – невероятно сексуально-притягательным. Это двойственное чувство заставляло чаши весов склоняться то в одну, то в другую сторону. Любовников у Самиры Чэн было великое множество: она давно усвоила, что красавчики – вовсе не обязательно лучшие любовники; ей нужен был крутой секс, а не Прекрасный Принц.
Широкая кровать угрожающе заскрипела, когда пузатый любовник Самиры выпростал ноги из-под простыни и потянулся за своей одеждой, брошенной на стуле рядом с высоким зеркалом. Паутина, пыль, барочная люстра, подвешенная к балке (лампочки горели через одну), тростниковые циновки, комод и шкаф в испанском стиле, найденные у торговцев подержанными вещами, занимали остальное пространство. Самира надела трусы, натянула футболку и исчезла в устроенном в полу люке.
– Водка или кофе? – крикнула она снизу.
Самира проскользнула на маленькую, тесную, как камбуз, кухоньку, выкрашенную в красный цвет, и включила кофеварку. Дом был погружен в темноту – горела только лампочка над головой Самиры. Она купила этот старый дом в двадцати километрах от Тулузы всего год назад, не торопясь его реставрировала (выбирая случайных любовников по «профессиональному» принципу: электрик, сантехник, каменщик, маляр, кровельщик…), а пока занимала не больше пятой части обитаемого пространства. В комнатах на первом этаже не было никакой мебели – только стремянки у стен и козлы с банками краски и инструментами. Временную спальню Самира оборудовала на чердаке. Она сделала по трафарету надпись серебряными буквами на красной стене: «Посторонним вход на стройку запрещен», а на футболке, обтягивавшей ее маленькую грудь, красовался девиз «I LOVE ME».
Грузный мужчина с трудом спустился по ступенькам лестницы-трапа. Самира протянула ему чашку обжигающе горячего эспрессо, откусила большой кусок от яблока, увядавшего на кухонном столике, скрылась в ванной и пять минут спустя появилась в полной «экипировке». За отсутствием гардероба, все ее тряпки висели на металлических плечиках, под пленкой, белье и футболки лежали в пластиковых ящиках, а десятки пар сапог выстроились в ряд у стены.
Самира надела джинсы с прорехами на коленях, ботинки на плоском каблуке, новую футболку и ремень с заклепками, потом нацепила кобуру с табельным оружием. И камуфляжную парку – на случай дождя.
– Ты еще здесь? – удивилась она, вернувшись в кухню.
Пятидесятилетний толстяк вытер остатки джема с губ и притянул Самиру к себе, положив пухлые ладони на ее обтянутую джинсами попку. Она высвободилась и спросила:
– Когда ты займешься душем?
– Не в этот уик-энд. Жена возвращается от сестры.
– Постарайся выбрать время на неделе.
– Это вряд ли.
– Не отремонтируешь – забудь о любовных играх, – пригрозила девушка.
Мужчина нахмурился.
– Ну, может, в среду, после обеда, попробую выкроить часок.
– Ключи будут в обычном месте.
Самира собиралась что-то добавить, но в этот момент раздались звуки электрогитары и жуткие вопли из фильма ужасов. Первые такты композиции «Agoraphobic Nosebleed», одноименной американской грайндкор-группы. Пока она искала сотовый, какофония смолкла, но на экране высветился номер Венсана, потом пришло сообщение: «Перезвони мне».
– Что случилось?
– Ты где? – вопросом на вопрос ответил Венсан.
– Дома, собиралась уходить: я сегодня дежурю. – Весь мужской состав бригады приложил максимум усилий, чтобы в этот вечер сказаться больным. – Ты разве не смотришь матч?
– Нас вызвали…
Срочный вызов. Наверняка дежурный следователь из Дворца правосудия. Невезуха для болельщиков. Впрочем, в суде тоже есть телевизоры. Самира с трудом нашла любовника на этот вечер: футбол возобладал над жаждой утех в койке.
– Вызов из суда? – спросила она. – Что случилось?
– Нет, не из суда.
– А откуда?
Голос Эсперандье прозвучал непривычно напряженно.
– Я все тебе расскажу. Прыгай в машину и присоединяйся к нам. Есть на чем записать адрес?
Нимало не заботясь о терявшем терпение госте, Самира достала из ящика буфета ручку и листок бумаги.
– Секунду… Давай.
– Диктую адрес, приезжай прямо туда.
– Слушаю.
Собеседник не мог видеть ее лица, но она многозначительно вздернула бровь.
– Марсак? Это же в деревне… Кто вас вызвал, Венсан?
– Мы уже выехали, объясним все потом. Поторопись.
За окном сверкнула молния.
– Мы? Кто это – мы?
– Мартен и я.
– Ладно. Уже еду.
Она повесила трубку. Что-то было не так.