Доля правды

Марте

Zygmunt Miłoszewski

ZIARNO PRAWDY

© Grupa Wydawnicza Foksal, 2011

© Ольга Лободзинская, перевод, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Глава первая

Среда, 15 апреля 2009 года

Евреи, вспоминая переход через Красное море, торжественно отмечают седьмой день Песаха, христиане – четвертый день Пасхальной октавы^[1]. Для поляков это второй день трехдневного национального траура по жертвам пожара в Камень-Поморском. В мире большого футбола команды «Челси» и «Манчестер Юнайтед» выходят в полуфинал Лиги чемпионов УЕФА, в мире футбола польского суд выносит нескольким болельщикам лодзинского клуба «ЛКС» обвинение в разжигании межнациональной розни за ношение футболок с надписью «Смерть „Видзеву“^[2] – еврейской курве». Главное управление полиции публикует мартовский отчет об уровне преступности: по сравнению с мартом 2008 года она выросла на 11 процентов. Полиция комментирует: «Кризис толкает людей на преступление». В Сандомеже он уже толкнул продавщицу из мясного отдела, и та толкнула из-под прилавка сигареты без акциза, женщина задержана. В городе, как и во всей Польше, холодно, температура не выше 14 градусов, но это первый солнечный день после холодной Пасхи.

1

Нет, духи не приходят в полночь. В полночь еще показывают по телевизору фильмы, подростки исступленно мечтают о своих учительницах, любовники набирают силы для следующего раза, старики супруги озабоченно толкуют о том, куда идут деньги, примерные жены вытаскивают из духовки пироги, а достойные порицания мужья не дают детям спать, пытаясь по пьянке открыть дверь квартиры. В полночь жизнь по-прежнему бурлит, и духам умерших нелегко произвести подобающий эффект. Другое дело – перед рассветом, когда вздремнет даже служитель автозаправки, а мутная зорька мало-помалу извлечет из полумрака существа и предметы, о существовании которых мы и не подозревали.

Время близилось к четырем, солнце встанет через час, а в читальне Государственного архива в Сандомеже Роман Мышинский в окружении почивших в бозе боролся с одолевающим сном. Горы приходских книг XIX века источали удушливый запах смерти, хотя в них преобладали записи, касающиеся скорее радостных событий – крестин и венчаний. Просто трудно было избавиться от мысли, что все эти новорожденные и новобрачные уже не один десяток лет гниют в могиле, а все эти редко раскрываемые книги, по которым, дай-то Бог, раз в год прохаживался пылесос, являют собой единственное свидетельство их существования. Этим и так посчастливилось, если принять в расчет, как с польскими архивами обошлась война.

В помещении царил холод, кофе в термосе закончился, а в голове у Мышинского рождались только проклятия: на кой черт занялся он поисками генеалогических деревьев да еще фирму открыл, вместо того чтобы пойти на должность ассистента. В вузах доходы хоть и невелики, но стабильны, там и страховку оплачивают – одни плюсы. Особенно по сравнению со школой, куда угодили его однокурсники: при столь же низкой зарплате они успели вкусить чувство безысходности и натерпеться от угроз учеников, вполне подпадающих под статьи Уголовного кодекса.

Он бросил взгляд на раскрытую страницу, где в апреле 1834 года ксендз из прихода в Двикозах каллиграфически вывел: «Явившиеся и ихние свидетели неграмотныя». Вот, собственно, и все, что известно по части дворянского происхождения Влодимежа Неволина. Однако останься у кого-нибудь сомнения: дескать, у родителя, прапрадеда Неволина, принесшего окрестить дитя после пуповин^[3], скорее всего, выдался тяжелый денек, они бы тотчас же отпали ввиду его принадлежности к крестьянскому сословию. Мышинский был убежден: докопайся он до свидетельства о браке, то обнаружится, что упомянутая в метрике Марьянна Неволина – пятнадцатью годками помоложе своего супруга – не иначе как прислуга. И по тем временам, верно, проживала со своими родителями.

Он встал, резко потянулся, задев рукой висящий на стене довоенный снимок сандомежской Рыночной площади. Поправил его и подумал: а ведь сейчас площадь выглядит несколько иначе. Скромней, что ли. Он выглянул в окно, площадь застилал туман. Что за вздор, с какой такой стати старая средневековая площадь должна выглядеть иначе и почему он вообще об этом думает? Берись-ка ты лучше за работу, если хочешь восстановить прошлое Неволина и успеть в Варшаву к часу дня.

Какие сюрпризы могут его ожидать? Со свидетельством о браке заморочек не предвиделось, так же как и с метриками Якуба и Марьянны, где-то они найдутся – для исследователей архивов Царство Польское^[4] было, слава Богу, довольно благосклонно. Благодаря наполеоновской конституции, начиная с XIX века, в Варшавском герцогстве^[5] регистрация актов в приходах проводилась в двух экземплярах, один из которых передавался в Центральный архив. Позднее правила изменились, но все равно было не так уж плохо. Зато в Галиции^[6] дела обстояли хуже, а Восточные Кресы^[7] – вот уж где настоящая генеалогическая черная дыра! Например, в Забужанском архиве в Варшаве актов раз-два и обчелся. То бишь с Марьянной, родившейся году в 1814-м, проблем не предвиделось. С Якубом – конец XVIII века – то же самое, ксендзы народ образованный, и метрические книги были полными, исключая разве уж самые ленивые приходы. А в Сандомеже на помощь приходил исторический факт: во время войны ни фашисты, ни Советы не обратили город в пепел. Самые старые книги относились к XVI веку – ведь только тогда, на Тридентском соборе, Церкви пришло в голову переписывать своих овечек.

Он потер глаза и склонился над раскрытой книгой. Выходит, нужно просмотреть записи о венчаниях в Двикозах за последние два года, а заодно сразу же поискать мать. Девичья фамилия Кветневская. Хм. В голове раззвонился звоночек.

Прошло два года с тех пор, как Мышинский, не внимая ничьим советам, открыл фирму «Золотой корень». Идея сия взбрела ему в голову, когда он, собирая материалы для кандидатской в Главном архиве метрических книг, увидел людей с безумным блеском в глазах, беспомощно разыскивающих любую информацию о предках, дабы воссоздать свою родословную. Одному пареньку он помог из жалости, девице – из-за располагающего к себе бюста, ну и наконец – Магде, поскольку была она прелестна со своей огромной генеалогической диаграммой, напоминающей Древо Иессея^[8]. Кончилось тем, что Магда и ее диаграмма проживали у него целых полгода, на пять месяцев дольше, чем ему бы хотелось. Съезжала она со слезами и осведомленностью, что прапрабабка ее, Цецилия, оказалась незаконнорожденной, ибо в 1813 году окрестила ее повитуха.

Тогда-то он и решил воспользоваться этим генеалогическим безумством и пустить в дело свое умение извлекать сведения из архивов. Его приятно будоражила мысль, что вскоре он заделается своеобразным сыщиком, погруженным в историю. Поначалу он, как и положено в романах и фильмах нуар, коротал время в ожидании телефонных звонков, пялясь в потолок, однако с течением времени клиенты появились. От случая к случаю и от заказа к заказу их становилось все больше и больше, правда, они отнюдь не напоминали длинноногих брюнеток в фильдеперсовых чулочках. К нему в основном наведывались представители двух человеческих типов. Во-первых – закомплексованные очкарики в пуловерчиках, с выражением «ну что я тебе такого сделал?» на лице, которым не больно-то повезло в жизни, а потому они надеялись обрести ее смысл в давно уже разложившихся предках. Покорно и притом с каким-то облегчением, будто изначально были готовы к подобному удару, принимали они весть, что являются ничьими потомками из Ниоткуда.

Представители второго типа – как раз случай Неволина – с самого начала намекали: за подтверждение, что ведут свой род от пьяных кучеров и шлюх, платить они не станут, а раскошелятся на поиски шляхетских предков с гербами и места, куда можно повезти своих детишек, чтобы показать им – вот тут-де стояла усадьба, где прадедушка Поликарп залечивал раны после восстания. Не важно какого. Поначалу Роман был добросовестен до умопомрачения, однако потом пришел к выводу, что он ведь всего-навсего частная лавочка, а не какой-то там исследовательский институт. Раз шляхта подразумевает премии, чаевые и очередных клиентов, то пусть будет шляхта. И пожелай кто-то составить представление о прошлом Речи Посполитой на основании только лишь его изысканий, то быстренько бы пришел к выводу, что, против ожидания, это страна отнюдь не примитивных крестьян, но благовоспитанных господ, в худшем случае – процветающих мещан. И хотя Роман любыми способами притягивал факты за уши, он никогда не лгал – просто до тех пор копался в боковых ветвях, пока не отыскивал какого-нибудь завалящего помещика.

Но упаси Бог откопать еврея. Ведь говори не говори, что в Польше в межвоенный период евреи составляли десять процентов населения, в связи с чем среди предков обязательно отыщется иудей, особенно в Царстве Польском или Галиции, – аргумент сей никого не убеждал. Два раза с ним такое случилось. В первый раз с ним чисто по-человечески поговорили, а во второй его чуть было не укокошили. Сначала он был сильно озадачен, потом на пару дней призадумался и решил: наш клиент – наш хозяин. Как правило, к этой теме он обращался в первый же разговор с заказчиком и, если оказывалось, что она возбуждает излишние эмоции, готов был замести потенциального Ицека под ковер. Однако случалось такое считаные разы – Катастрофа снесла крону генеалогического дерева Израилева.

И вот те на, в документах XIX века всплыла Марьянна Неволина, de domo^[9] Кветневская. Чаще всего фамилии от названия месяцев^[10] получали выкресты, именно в тот месяц они и крестились. То же самое с фамилиями, образованными от дней недели или начинающимися с приставки «ново-». Да и фамилия Добровольский могла указывать на то, что кто-то из предков добровольно перешел из иудейского вероисповедания в христианское. Роман был уверен, что за всеми этими историями стояла любовь: люди, выбирая между религией и чувствами, отдавали предпочтение вторым. А поскольку католицизм в Речи Посполитой был религией господствующей, то и переход обычно осуществлялся именно в этом направлении.

Собственно, в данный момент Роман мог бы не идти по этому следу – его и без того удивило, что подтвержденные документами корни Неволина уходят так глубоко. Но, во-первых, ему самому стало интересно, а во-вторых, его вывел из себя этот прохвост, размахивающий у него перед носом перстнем с пустым местом для герба.

Он включил ноутбук и открыл один из главных своих источников – отсканированный «Географический словарь Королевства Польского и других стран славянских», фундаментальный труд конца XIX века, где было описано практически каждое селение в границах Речи Посполитой еще до ее разделов. В списке названий отыскал Двикозы, село и бывшее церковное хозяйство, насчитывающее 77 изб и 548 жителей. И ни слова о еврейской общине, что вполне естественно, ибо селиться евреям на землях Католической церкви было запрещено. Следовательно, если Марьянна была из семьи местных выкрестов, то ее нужно искать или в Сандомеже, или в Завихосте. Он заглянул в сканы и справился, что в Сандомеже насчитывалось 5 еврейских постоялых домов, одна синагога, 3250 католиков, 50 православных, 1 протестант и 2715 евреев. А в Завихосте на 3948 душ населения иудеев числилось 2401. Немало. Взглянул на карту. Интуиция подсказывала ему: Завихост предпочтительней.

Роман отогнал от себя мысль, что впустую тратит время, встал, сделал несколько приседаний, скривился, услышав в коленках хруст, и вышел из читальни. В темном коридоре щелкнул переключателем – никакого эффекта. Щелкнул еще два раза – опять ничего. Огляделся в растерянности. Хоть ему уже приходилось провести ночь в архиве, на сей раз его охватило беспокойство. Genius loci^[11], решил он и перевел дух, упрекая себя за буйную игру воображения.

Разозленный, еще раз щелкнул выключателем – несколько коротких вспышек, и лестничную площадку озарил мертвенный свет люминесцентных ламп. Он бросил взгляд вниз, на готический портал, ведущий из административной части в архив. Выглядел тот, как бы поточнее выразиться, зловеще.

Чтобы нарушить тишину, он откашлялся и стал спускаться, размышляя по дороге о том, какую пикантность делу Неволина и его прапрабабки de domo Кветневской придает тот факт, что сандомежский архив располагается в помещении синагоги XVIII века. Читальня и комнаты сотрудников архива находились в пристроенном к ней здании, где некогда обитала администрация общины. Сами же метрические книги стояли в главном молитвенном зале синагоги. Это было одно из самых интересных мест, какие он когда-либо видел за свою карьеру хроникального сыщика.

Внизу он толкнул тяжелую, обитую декоративными гвоздями железную дверь. В нос ударил ореховый запах столетних бумаг.

Старый молитвенный зал по форме напоминал огромный куб, который весьма хитроумно приспособили под архив. Посреди помещения возвышалась ажурная конструкция – хитросплетение металлических панелей, ступенек и полок. Ее можно было обойти со всех сторон, войти внутрь, в лабиринт узких коридорчиков, или же подняться на верхние ярусы и там углубиться в старые книги. Напоминала она как бы сильно вымахавшую биму^[12], где теперь вместо Торы можно было почитать книги, подтверждающие рождение, брачные узы, уплату налогов и вынесенные приговоры. Вот они, священные книги современной бюрократической эры, подумал Роман. Не зажигая света, он пошел в обход сооружения, скользя ладонью по холодной оштукатуренной стене. Так дошел до восточной стены, где еще несколько десятков лет назад в нише, именуемой арон а-кодеш^[13], хранились свитки Торы. Он зажег фонарик. Луч света пронзил густой пропыленный воздух, извлекая из темноты золотого грифона, удерживающего в когтях доску с древнееврейскими письменами, – похоже, одна из Скрижалей Завета, пришло ему в голову. Он направил луч вверх, однако многоцветная роспись вблизи свода тонула во мраке.

По крутым ажурным ступенькам Роман в сопровождении металлического эха поднялся на самый верхний ярус и оказался под сводом. Перемещаясь между полками, заставленными метрическими книгами, он стал рассматривать в свете фонарика знаки зодиака. Дойдя до крокодила, нахмурил брови. Крокодил?! Взглянув на соседний знак – Стрельца, – понял: это вовсе не крокодил, а скорпион. Роман помнил, что в иудаизме нельзя изображать людей, и подошел к Близнецам. Вопреки правилу, у них оказались человеческие фигуры, правда, без головы. Его даже передернуло.

Ну ладно, решил он, хорошенького понемногу. В довершение ко всему он еще заприметил обвивавшегося вокруг окулюса^[14] Левиафана. Дух смерти и истребления всего живого обрамлял пятно сероватого света, напоминающее вход в его подводное царство. Стало как-то не по себе, захотелось немедленно унести отсюда ноги, но в тот самый момент за этим округлым оконцем он краешком глаза уловил некое движение. Он влез с головой внутрь чудовища, однако сквозь грязное оконное стекло вряд ли что разглядишь.

В другой стороне зала скрипнула доска. Роман внезапно разогнулся и больно ударился головой об оконный проем. Выругался, вылез из окулюса. И снова скрип.

– Эй, есть там кто?

Посветив фонариком по сторонам, увидел лишь книги, пыль и знаки зодиака.

На сей раз скрипнуло где-то совсем рядом. Роман тихо вскрикнул, а потом с минуту успокаивал дыхание. Доигрался, пронеслось в голове, нельзя так мало спать и глотать столько кофе.

Быстрым шагом он двинулся в сторону крутой лестницы; от пропасти, зияющей между ним и стеной, его отделяли хлипкие перила. Поскольку освещающие весь зал окна находились как раз на верхнем ярусе, то теперь он шел мимо довольно странных сооружений. Служили они для открывания и мытья окон и смахивали на разводные мосты, застывшие в поднятом положении. Чтобы добраться до окна, следовало отвязать толстый канат и опустить мостик так, чтобы он вошел в оконную нишу. Забавный механизм, подумал Роман, а ведь ни полки с книгами, ни тем более стены не собирались в долгое странствие, почему бы эти мостики не укрепить неподвижно? Сейчас вся эта конструкция напоминала ему готовое отшвартоваться судно с поднятыми трапами. Он скользнул по ней лучом фонарика, подошел к лестнице и было поставил на ступеньку ногу, когда мощный грохот прокатился по всему залу, лестница содрогнулась, а Роман, потеряв равновесие, не рухнул лишь потому, что обеими руками ухватился за поручень. Фонарик полетел вниз, два раза отскочил от пола и потух.

Он выпрямился, сердце колотилось бешено. Все еще в шоке, он быстро осмотрелся. Сорвался мостик, мимо которого он только что прошел. Роман глядел на него, с трудом переводя дыхание. Потом рассмеялся. Похоже, что-то нечаянно задел. Физика – о да, но не метафизика. Всё просто. В любом случае он в последний раз работает по ночам среди всех этих прапратрупов.

Почти на ощупь Роман приблизился к разводному мостику и, пытаясь поднять его, ухватился за канат. Естественно, где-то заело. С проклятьями он вполз на коленях в оконную нишу. Окно выходило на те же кусты, что и охраняемый левиафаном окулюс.

Теперь внешний мир был единственным и притом невероятно слабым источником света, внутри царила тьма. Предрассветный час сменялся весенней, робкой еще зорькой, из сумерек проступали деревья, дно окружающего Старый город рва, понастроенные на противоположной стороне холма виллы и стены старого монастыря францисканцев. Темный туман постепенно серел, отчего мир выглядел маловыразительно и расплывчато, словно отражался в мыльной воде.

Напрягая зрение, Роман взглянул в то место, куда указывало ухваченное краешком глаза движение, – в кусты под развалинами городской стены. На фоне тускло-серого тумана отчетливо выделялась загадочная стерильная белизна. Он потер рукавом стекло, но затейливый механизм разводного моста явно не способствовал частому мытью окон, и он только размазал грязь.

Роман открыл окно и заморгал – в лицо подул холодный ветерок.

Как плавающая во мгле фарфоровая куколка, подумал Мышинский, глядя на лежащее у стены мертвое тело. Было оно неестественно, до жути, белым.

Сзади громыхнули тяжелые двери, словно все находящиеся в синагоге духи выскочили посмотреть, что же произошло.

2

Сон не шел. Светало, а прокурор Теодор Шацкий всю ночь так и не сомкнул глаз. Хуже того, эта маленькая нимфоманка тоже не спала. Уж лучше почитать, чем так лежать и делать вид, будто спишь. Защекотало за ухом.

– Спишь?

Он пробурчал что-то невнятное, лишь бы отстала.

– А я не сплю.

Пришлось напрячься, чтобы громко не вздохнуть. Он лежал настороженно в ожидании дальнейшего. А то, что оно произойдет, сомнений не оставалось. Горячее тело за его спиной заерзало, замурлыкало – ни дать ни взять персонаж из мультика, которому как раз пришел в голову план овладения миром. А потом он почувствовал болезненный укус в лопатку. Вскочил, в последнюю секунду проглотив непристойность.

– Спятила, что ли?!

Девушка оперлась на локоть и бросила ему кокетливый взгляд.

– Ага. Знаешь, я, наверно, чокнутая, мне пришло в голову, а может, ты еще раз сделаешь мне кайф. О Джизас, нет, я все-таки ненормальная.

Шацкий поднял руки – пощади, мол! – и выскочил на кухню закурить. Он был уже возле раковины, когда долетело ее игривое: «Я жду-у!» Жди-жди, пробурчал он, натягивая толстовку. Закурил, включил чайник. За окном темно-серые крыши выделялись на фоне сероватых лугов, оттененных от бледного, размытого и еще не проступившего сквозь туман Подкарпатья матовой лентой Вислы. По мосту проехала машина – два перемещающихся во мгле конуса света. Всё в этой картине, включая и белую оконную раму с шелушащейся краской, и отражение бледного лица Шацкого с седой шевелюрой, и черную толстовку, – всё было одноцветным.

Чертова дыра, подумал Шацкий, затянувшись сигаретой, – красный огонек нарушил однотонность мира. Что за чертова дыра, где он торчал вот уже несколько месяцев! А спроси его, как до такого дошло, он бы беспомощно развел руками.

Вначале было Дело. Оно ведь у него бывает всегда. Это же оказалось неблагодарным, безнадежным. Началось с убийства украинской проститутки в борделе на Кручей, метрах в ста от его прокуратуры. В подобных случаях обнаружение трупа равносильно закрытию дела – сутенеры и шлюхи тотчас же испаряются, свидетелей по понятным причинам разыскать невозможно, а те, что сами объявляются, ничего не помнят. Хорошо, если удается опознать жертву.

На сей раз получилось иначе. Появилась подружка убитой, тело обзавелось именем Ирина, у сутенера на фотороботе оказалась вполне симпатичная вывеска, а в прокуратуру Свентокшиского воеводства дело было передано, когда уже набрало обороты.

Две недели ездил Шацкий вместе с Ольгой, переводчиком и проводником по окрестностям Сандомежа и Тарнобжега, чтобы найти то место, где содержали девушек с Востока по приезде в Польшу. Ольга рассказывала им, что видела из окон дома или машины, переводчик переводил, а проводник прикидывал, где бы это могло быть, пересыпая свои догадки шутками-прибаутками, что доводило Шацкого до белого каления. За рулем сидел здешний полицейский, всем своим видом намекая, что время его тратится впустую – ведь он же сразу сказал, что единственный притон в Сандомеже, а вместе с ним и пани Касю, и пани Беату, которые подрабатывали телом после работы в магазине и детском саду, ликвидировали прошлым летом. А тут остались только потаскушки из пищевого техникума. В Тарнобжеге или в Кельцах – там другое дело!

Но в конце концов они нашли этот дом – где-то на отшибе, в промышленном районе Сандомежа. В приспособленной под спальню теплице загибалась от желудочного гриппа миниатюрная блондинка из Белоруссии. И больше никого. «Поехали на рынок, а как вернутся, прибьют меня», – твердила блондинка. Девичий страх передался всем приехавшим, только не Шацкому. Зато слово «рынок» дало ему пищу для размышлений. Спальня в теплице была отнюдь не маленькой, к тому же на участке стояли большой дом, мастерская и склад. Шацкий мысленно представил себе Сандомеж на карте Польши. Городок с двумя проститутками-шмакодявками. Костелов – хоть пруд пруди. Тихо, сонно, ничего не происходит. До Украины рукой подать. И до Белоруссии недалеко. Двести километров до столицы, еще меньше до Лодзи и Кракова. В общем, недурственное место для перевалочного пункта и торговли живым товаром. Рынок.

Был торговый день. Да еще какой! Большой базар – а по сути, биржа всего, чего душа пожелает, – расположился между Старым городом и Вислой, прямо у кольцевой дороги. Он спросил полицейского, что там происходит. Всё, что угодно, ответил тот, но русаки сводят счеты только меж собой, вмешаешься – статистику попортишь, ничего больше. Иногда загребут какого-нибудь подростка с левыми дисками или травкой, чтоб не говорили, что полиция не интересуется.

Прихватили с собой едва стоящую на ногах девулю, поехали и нашли. Два больших фургона между палатками с женской одеждой, якобы со шмотками, а на самом деле с двадцатью связанными девицами, что приехали в лучший мир. Это был самый большой успех сандомежской полиции с того момента, как отыскала она угнанный велосипед отца Матеуша^[15]. Местные газеты целый месяц ни о чем другом не писали, а Шацкий на какое-то время стал здесь знаменит. Осень была чудесна.

И ему здесь понравилось.

И пришло в голову: а может?..

Пили в пиццерии «Модена», неподалеку от местной прокуратуры, он уже малость опьянел и ради хохмы спросил, нет ли у них вакансии. Есть. Такое тут случается раз в двадцать лет, но как раз сейчас она была.

Он собирался начать новую прекрасную жизнь. Приударять за девушками в клубах, по утрам бегать вдоль набережной Вислы, вдыхать свежий воздух, с головой уйти в любовные похождения, чтоб в один прекрасный день отыскать настоящую любовь и состариться вместе с нею в поросшем виноградом домике где-нибудь поблизости от парка Пищеле. Чтоб было рукой подать до Рыночной площади, где в «Малютке» или «Кордегардии» выпить чашечку кофе. Когда он сюда переезжал, картина представлялась настолько живой, что даже трудно было назвать ее планом или мечтами. Она завладела его жизнью и начала воплощаться в действительность. Он хорошо помнил тот момент, когда на замковой скамейке грелся в лучах осеннего солнца, и тогда-то будущее предстало пред ним настолько ярко, что на глаза навернулись слезы. Наконец-то! Наконец он точно знал, чего хочет.

Что ж, мягко говоря, ошибка вышла. Говоря же грубо, ради бредовой мечты он утопил в дерьме всю свою жизнь, которую выстраивал столько лет, и теперь оказался при пиковом интересе, потеряв абсолютно и решительно всё, так что это похоже было на своего рода самоочищение.

Когда-то он считался знаменитостью в столичной прокуратуре – теперь стал внушающим подозрение чужаком в провинциальном городке, который после шести вечера кажется вымершим, но не потому, что жители поубивали друг друга. Они не убивали в принципе. Даже не пытались. И не насиловали, не организовывали преступных банд. Лишь изредка устраивали драки. Когда Шацкий мысленно припомнил себе дела, которыми он занимается сейчас, его даже слегка затошнило. Такого в Варшаве ждать не приходилось.

Когда-то была семья – теперь пришло сиротство. Когда-то была любовь – теперь одиночество. Когда-то была близость – теперь разобщенность. Кризис, разразившийся из-за какой-то жалкой, мимолетной и никого не удовлетворявшей интрижки с журналисткой Моникой Гжелькой, столкнул его супружество в пропасть, из которой им было не суждено выкарабкаться. Они еще некоторое время жили вместе, якобы из-за ребенка, но за этим уже крылась трусливая агония. Он всегда считал, что заслуживает большего, а Вероника тянет его вниз. Но не прошло и полгода с тех пор, как они окончательно расстались, а она уже стала встречаться с преуспевающим адвокатом, на год моложе себя. Недавно она лаконично оповестила Шацкого, что решила жить вместе с Томашом в его варшавском доме, а Теодору бы не мешало встретиться и поговорить с тем, кто теперь будет воспитывать его дочь.

Если разобраться, он проиграл все, что только можно. То, что он позвонил Кларе, которую месяц назад закадрил в клубе, а через три дня отшил, ибо при дневном свете она не показалась ему ни красивой, ни умной, ни интересной, было актом отчаяния и окончательным доказательством его падения.

Он потушил сигарету и вернулся в одноцветный мир. Но только на секунду, ибо тут же на его толстовке проступили длиннющие кроваво-красные ноготки. Он прикрыл глаза, чтобы спрятать раздражение, но грубо оттолкнуть девушку не осмелился – как-никак сначала обольстил ее, а теперь еще и вселил пустую надежду: мол, между ними еще не всё потеряно.

Он послушно поплелся в постель на скучноватый секс. Клара извивалась под ним, как бы восполняя недостаток нежности и фантазии. Взглянув на него, она, видимо, уловила в его лице нечто, что заставило ее постараться чуть больше. Она содрогнулась и застонала.

– Улетаю! Улетаю! О Боже!

Сдержаться не было сил – прокурор Теодор Шацкий покатился со смеху.