000
ОтложитьЧитал
Чтобы не утонуть в себе, надо избавляться от мыслей.
Мой мир
Из мира, в котором я нахожусь, в мой внутренний мир попасть легко – это один мир. И он стоит на трех китах – на мне самом, на жизни вообще и на культуре, в которой я вырос. Если кого-то, как Робинзона, потрясет мой след, что ж, приношу заранее извинение и спешу уведомить – это не след дикаря-людоеда.
О памяти
«Память – это преодоление отсутствия», – процитировал я в своем первом романе. А что такое я? Да та же самая память. Память – это я. И вспоминая что-то, я всего-навсего преодолеваю самого себя, отсутствующего в будущем, а может, и в настоящем. Вытаскиваю как Мюнхгаузен себя за волосы из болота. То есть всё по большому счету выдумываю. При этом ни на минуту не забываю, что из прошлого можно взять лишь то, что в прошлом можно и оставить.
***
Я вспоминаю… Что же вижу прежде всего? Нет, не себя, не кого-то конкретно близкого. Передо мной витают образы. Они путаются – образы реально живших людей и рожденные усилием моего воспоминания. Они навязчивы, липнут, как мошка, словно я им что-то обещал. Может, они и впрямь (когда еще были теми людьми) читали во мне обещание вспомнить их, чувствовали его? Знали, что переживу и напишу о них? Что ж, если воспоминания рождены этим импульсом, я обязан вспомнить все, что обещал им, в том числе одним лишь фактом своего существования должен вспомнить о том, что поселило в них надежду.
Как странно держать в руках невесомую, неосязаемую, невидимую ткань воспоминаний, выуживать почти растворившиеся в бесконечности мгновений прошлого собственные ощущения и мысли!
***
Почти ничего не помню из школьных лет. Просуммировать, не набрать и месяца. Память блокирует вход в те годы, словно предохраняя от прозрений, а может быть, потрясений…
В пятом классе получил у физика Мюллера, толстого, флегматичного еврея или немца, тройку за оговорку. Сказал, что температура повысилась от минус пяти до минус семи. После этого столько было несравнимых с этой обид – их не помню, а эту запомнил! Дольше всего помнится мелкая несправедливость, но которая где-то и справедливость. Собственно, она остается навсегда, как игла в бабочке.
Мюллер запомнился тем, что съедал в буфете два стакана сметаны с двумя булочками, а еще ухаживал за рыжей десятиклассницей Ингой, белолицей в рыжих веснушках, тоненькой и гибкой, как лоза, а потом женился на ней. Лет через семь я встретил их с двумя рыжими детками. Он поздоровался, а Инга не заметила. Мюллер ссутулился, постарел. Инга раздалась в бедрах. Больше я их никогда не видел. Говорят, он умер через несколько лет. Думаю, ему тогда, отстаивая свое право на чувство, пришлось выдержать мощный, агрессивный напор дирекции школы и коллег.
Интересно, кроме жены и детей, кто-нибудь помнит его?
***
Вообще мало помню чего из своего прошлого, меньше, чем из некоторых фильмов. «Гамлет» Григория Козинцева или «Идиот» Ивана Пырьева остались яркими главами моей жизни, а многие события, имевшие отношения непосредственно ко мне, стерлись или помнятся как невзрачные лирические отступления или сноски внизу текста…
***
Каждая страна видится такой, какой помню ее по фильмам юности. Италия, например, черно-белая. Городская площадь в маленьком городке. Очень много камня, а на нем как божьи коровки люди. Мужчины, млея от безделья и скуки, попивают кофе, провожая клейкими взглядами редких женщин. Те и похожи и не похожи на итальянок: тонкие, гибкие, высокие. Мухи дохнут на лету от липкого зноя, тягучести каждой секунды. Или – другой эпизод: узкая, извилистая, крутая каменистая улочка, наполненная потоком шумящей карнавалом толпы. Тут уже появляется цвет, но залпами салюта, фейерверком. Или – совершенно сумасшедшая семейка – десятка два орущих родственников разных возрастов и образования, но одного воспитания, дед-придурок в коляске, плач, слезы, клятвы, ругань. То ли украли из тумбочки последние сольдо, то ли потеряла последнюю честь пятнадцатилетняя ссыкуха, и эти сольдо и честь все так бешено ищут, будто надеются найти. И в этом бедламе неважен цвет, там и так все горит… Но в то же время знаю: есть небо и море Италии, которые так любил Феличе Риварес, Овод, и так ненавидел Спартак.
***
Говорят, что жизнь – всего лишь воспоминания. Воспоминания собственных ощущений. Но почему тогда я вспоминаю то, чего не было со мной, чего я не переживал ни в опыте, ни умозрительно? Видимо, жизнь – не только воспоминания, жизнь – попытка увидеть ее такой, какой сотворил ее Господь. И счастье, когда хоть краем глаза удастся это подсмотреть. Это счастье познали Эдип и Гомер, и еще многие, прозревшие в своей слепоте.
***
Пожалуй, запомнились переживания, благодаря которым избавлялся капля за каплей от собственной глупости. Сколько лет переживал по поводу того, что мой ирландский сеттер, красавица Молли, которой покровительствовал главный ризеншнауцер Железнодорожного района, гуляя без привязи, ведет себя не так, как мне хотелось бы, не по-девичьи: убегает от меня, пьет из луж, подбирает всякую гадость, радостно лает на весь мир. А потом, когда ее карие глаза навеки покрылись непроницаемой пленкой, меня осенило: а сам-то я – разве не так же бегу сломя голову черт-те куда? Сам-то я пью, ем и говорю одно лишь непотребство, и чем я лучше собаки? Вот только ей этого уже не скажешь и не погладишь ее по шелковистой шерсти…
Несколько строк о собачьей жизни
В немецкой книге о собаках прочитал, что ирландский сеттер – очень мужественная собака и лучший друг лошади. И когда Молли лезла под кровать от салюта и от испуга лаяла на лошадок, я вполне авторитетно заявлял ей: «Молли! Не будь хуже того, чем ты должна быть!» Она слушала и лезла под кровать, и лаяла на коня.
«Молли, – продолжал я, чтобы хоть как-то отвлечь ее от der Mut (мужества), – хочешь быть членом Союза писателей России? Или композиторов? Подавай заявление. Я тебе рекомендацию напишу. Представь: ты член СП или СК. Ты там будешь самой мужественной и красивой».
Молли, трясясь, глядела на меня, дышала, высунув язык, думала.
***
Приснился сон.
Молли покакала в углу. Дочь стыдит ее.
Молли:
– Тебе что, не нравится, где я покакала?
Аня:
– А ты разве умеешь говорить?
– Умею.
– А что же не говорила?
– А ты меня не спрашивала ни о чем.
Долго разговаривали.
– Хочешь, я в другом месте буду какать? – предложила Молли.
– Надо подумать, – сказала Аня.
Этот сон помню лучше всей своей трудовой биографии.
***
Собаке надо обязательно свои деяния хоть на другой стороне улицы, но закопать. Это собачий талант. Чтобы Молли не пачкала лапы в земле, я ей запрещал делать это. Как-то поймал себя на том, что говорю: «Спасибо. Копать не надо».
***
На прогулке свой круг собачников. Знакомых выбираешь не по своему вкусу, а по собачьему. Ведь это не мы выгуливаем собак, а они нас. Всех собак знаешь по именам, а собачников как «папа Джефри» или «тот, что с Джефри» и почти никогда «хозяин Джефри».
Типичный разговор:
– Это не вы лаяли? – спрашивает «мама Лили».
– Нет, он, – указываю на «папу Джефри».
– У вашей красавицы чудная расцветка! Красили?
– Я – нет. Может, жена?
***
На прогулке часто встречаю пожилого мужчину с песиком Блейком. Каждый раз он бодро спрашивает, указывая на ищущую по кустам и на асфальте всякую гадость Молли: «Что она ищет?.. А, счастье ищет!». И в глазах «папы Блейка» появляется печаль.
***
Глянул Молли в глаза и увидел в них ответ на мучивший меня вопрос: есть сейчас, и больше ничего. И будь добр ко мне сейчас, так как завтра может и не быть.
***
Собаки стареют незаметно. Как-то дернул поводок – не туда пошла, совсем не сильно, а Молли упала на асфальт. Гляжу, а она старенькая совсем. Будто старушку повалил, и так нехорошо стало на душе.
***
Утром, еще в потемках, вышел с Молли на прогулку. Вдруг передо мной по асфальту в жидком свете фонаря проползла серая тень, а над головой прошелестели крылья. Пакет пролетел. Большой и желтый. Молли мужественно поджала хвост, а мне так жутко стало, будто крылья те подхватили и унесли ее в небытие.
***
Пригляделся к Молли, как она с трудом спускается по лестнице, как с трудом ложится и встает с пола, как тяжело бежит, как часто с тоской глядит на меня, будто прощается навеки, и так стало жалко ее! Ведь с ней прошла не самая худшая пора моей жизни, тринадцать лет. Для нее я – вообще вся ее жизнь, а может, даже ее мир.
***
Собаки, в отличие от нас, людей безучастных к окружающим, остаются преданными до конца. Мы не в состоянии это понять при их жизни. Собаки могут пробудить в человеке совесть, потому что она есть в них самих.
***
Молли умерла. Ветеринар сказал: ей очень больно, не мучайте собаку, усыпите, уже ничто не поможет. Отвез в ветеринарную клинику, и там ее, бедняжку, усыпили. Этот проклятый миг, когда жизнь ввинчивается в воронку собачьих глаз! Как-то все теряет смысл. Угрызения совести мучают тогда, когда уже поздно. Хоть и совести той осталось наполовину.
Голос совести
Во многих ли сидит демон Сократа – императивный голос совести? Сократ предвосхитил Христа-человека. Отдал жизнь, тело, чтобы доказать палачам и вообще всему миру, что есть нечто более высокое, что нельзя убить: дух.
Мгновения вечности
Хозяин с собакой на поводке. Собака послушно идет рядом с ним, мусолит в зубах поводок. И я, как эта собака, иду на привязи – он только невидим, этот поводок, как невидим и хозяин, мусолю путы, но не могу их перегрызть.
Не прошло и пяти минут после этого, и возле стены банка я увидел то ли разбившуюся, то ли раненую птицу, но такую красивую, умирающую, что просто стало жутко.
***
Когда по рецепту Чехова выжмешь из себя раба, в сухом остатке найдешь кого угодно, только не господина. Может, даже осознаешь, что пьянило-то в жизни именно это рабское содержание. Пьянило, потому что рвалось к свободе.
***
Боги подписывают себе смертный приговор, когда отпускают людей на свободу.
***
Какое искушение – вернуться к истокам и понять, почему свернул на этот путь, а не на другой, понять не «задним» умом, а тогдашним, молодым и незрячим, который, однако, был единственный, и которому безоговорочно доверял. А еще почувствовать то неуловимое, что подвигло на это, и что потом всю жизнь никак не мог ни уловить, ни поймать.
***
Пронзительность мгновений понимаешь через много лет, когда они почти полностью лишаются своей материальной силы и способности убить, заворожить, привести дух в исступленье. В само же мгновение вряд ли кто способен не только оценить, а даже и понять его. Почему в старости так много и так охотно пишут мемуары и перелицовывают дневники? Да потому что это не доставляет авторам почти никаких нравственных или физических страданий, позволяя им приобщиться к великим силам природы, некогда так возмутившим и взбудоражившим их, и еще чему-то непонятному. Приобщиться и вновь испытать хотя бы смутное ощущение потрясения и уронить видимую миру лицемерную слезу.
Если попытаться подсчитать число этих мгновений – думаю, десяти пальцев хватит, и это число у всех людей примерно одно и то же и оно не зависит ни от интеллекта, ни от образования, ни от века, ни от земли. Лучше всего эти мгновения описать эфемерным словом «счастье». Хотя счастье – всего лишь ожидание, а для кого-то простой перечень обязанностей. «Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени!» Помню, как меня в юности удивило и даже озадачило признание одного престарелого шаха – у которого в жизни было все, мир лежал у его ног! – он испытал всего несколько мгновений счастья! Несколько! В юности несколько я воспринимал как ничего. Об этом я вычитал у Гельвеция в ту пору, когда полагал, что ум – это главное, что должно быть в человеке. Сегодня я трезво воспринимаю слова шаха и понимаю зависть самого Гельвеция – это очень, очень много!
Потому что —
для простого счастья надо
в жизни выбрать из всего
каплю меда, каплю яда,
каплю времени всего.
***
Порой охватывает ужас, и себя чувствую одиноким мальчиком, покинутым всеми. Только что меня учили главному: ходить, падать и подниматься. И вот все ушли куда-то или остались где-то, а я здесь один среди чужих людей, беспомощный и не имеющий ни сил, ни желания бороться за эту жизнь. За чужую жизнь, так как моя лежит совсем в других краях, совсем в иных временах.
***
В детстве бредешь по отмели и вдруг наступишь на пескаря. И он с такой яростью рвется из-под стопы, что потом всю жизнь помнишь об этом и думаешь: «Каков!» И кто его знает, не подумаешь ли в самом конце: «А ведь тот пескарь – я!»
Каждая секунда, на которую нечаянно наступил, оставляет точно такую же память. А не наступил – и вспомнить нечего.
***
Скамья под черным небом детства. Звезды, луна, листва. Огоньки папирос, шаги, свежий ветерок с реки. Мгновение ощущается как бы охватывающим годы и десятилетия во все стороны, и в ту, куда идешь ты, и совсем в другие. Счастье – знать, что потом – безмерно.
***
Лет в шесть, может, в семь, я задал матери странный вопрос (по-настоящему он меня никогда не волновал): как делать карьеру. Мама ответила:
– Ступай за город, сынок. Когда закончится асфальт и пойдет свалка, а затем болота, тропинка поведет тебя по унылой местности в гору, все выше и выше. И когда ты окажешься на высоте, с которой будет страшно глянуть вниз, тебе то и дело придется с этой тропинки сталкивать всех, кто идет тебе навстречу или обгоняет тебя. Не сбросишь ты, сбросят тебя. Вот это и есть карьера.
***
В детстве меня поразил батюшка, бесстрастно отпевавший кого-то из своих близких. Будто он отпевал не своего родственника, и даже не человека, а некий неодушевленный предмет. Впрочем, так оно и было. Он на много лет внес сумятицу в мое сердце.
***
Помню площадку, закрытую дверь. Верхняя треть двери из непрозрачного стекла. За дверью Евдокия Анисимовна, первая моя учительница, пишет на доске тему первой моей контрольной. Какой предмет, какой класс – не помню, как не помню лиц, слов. Мы все притихшие, взволнованные грядущим испытанием, такие маленькие. А потом она растворяет дверь, запускает всех. Сама торжественно-грустная. Помню силуэты и атмосферу, а еще голубовато-желтый свет. Это свет памяти, или тогда, действительно, на площадке был голубой свет, а в двери желтый? Или он лился из зимних окон? Это был, кажется, второй этаж. Большие-большие окна, выходящие на восток. А жизнь наша тем временем стремительно неслась на запад, обгоняя солнце, обгоняя наши мысли.
***
Бывают минуты, часы, даже дни, когда ощущаешь себя дрожащим, льющимся нескончаемым звуком скрипки, от которого безумно устал, но без которого не сможешь больше жить.
***
Иногда во сне приснится какая-нибудь чушь, и потом весь день не можешь вспомнить, какая. Уснешь – а она снова приснится. И еще один день пропадет непонятно на что. А люди смотрят со стороны и думают: чем-то высоким занят человек.
***
Вспоминая, словно идешь босиком вдоль Волги по раскаленному песку, в котором битое стекло.
