Ночь черного хрусталя

* * *

– Доктор Рикс! Срочно – город! ОДА!

Женщина выхватила из кармана халата плоскую коробочку коммутатива. Нажала кнопку.

– Доктор Рикс? – Голос в коробочке казался сплющенным. – Снова ОДА! Девочка, роды проходили нормально…

Женщина опустила веки – может быть, чтобы никто не увидел в ее глазах отчаяния. Но голос ее в наступившей мгновенно тишине прозвучал спокойно, почти безмятежно, как если бы ей сообщили – ну, что лампочка в прихожей перегорела, например; только свободная рука непроизвольно сжалась в кулак:

– Что же вы предприняли?

– Сразу же, по инструкции, дали кислород. Затем…

Она слушала еще несколько секунд.

– Пока дышит нормально. Однако…

Она перебила:

– Готовьте к перевозке. Сейчас к вам вылетит вертолет.

– Доктор, хотелось бы… Видите ли, ее отец – Растабелл.

Она знала, кто такой Растабелл.

– Не волнуйтесь, все будет отлично.

Рука с коммутативом медленно опустилась, бессильно повисла, но лишь на секунду.

– Доктор Карлуски, разрешите…

Он кивнул головой с узким, морщинистым лицом.

– Разумеется, доктор Рикс. Я уверен – это вчерашний выброс; следовало ожидать…

На несколько мгновений выдержка изменила ей:

– Шесть наших обращений к этому их правительству, шесть успокоительных ответов – и все на бумаге, только на бумаге… В конце концов, это же их дети, а не мои!

– Ну, что вы, – сказал доктор Карлуски, стянув морщины в улыбку. – Правительства всегда бездетны. Хорошо, что у нас еще есть термобоксы.

– Еще три, – ответила она уже в дверях. – Что будет потом – не знаю…

– А кто знает? – сказал доктор Карлуски ей вслед.

Что будет потом, не знал никто. Ни здесь, в Международном Научном Центре ООН, располагавшемся в уютном (по привычке его продолжали считать уютным) уголке Европы, в Намурии, ни, пожалуй, во всем мире.

Правда, не было уже той растерянности, что сопутствовала первым подобным случаям – сперва вовсе непостижимым, потому что младенцы рождались вроде бы совершенно здоровыми, были они доношены, выходили правильно, не было ни удушения пуповиной и никаких других бед из числа тех, что подстерегают еще не родившегося. Вскрытия показывали, что дети были совершенно нормальными – только их крохотные легкие выглядели как бы сожженными если не кислотой, то удушливым газом. Ведь ничего, кроме воздуха, каким все дышат, не содержалось в родильных залах. Все дышат, а эти вдруг не захотели: один, другой, третий, четвертый – и, как говорится, пошло. Не только в Намурии, хотя небольшая страна эта оказалась одной из первых, и не только в Европе. Другая закономерность, правда, прослеживалась: чем ближе к большим промышленным районам, тем чаще такие случаи происходили, потому что тем меньше оставалось в этих местах того, чем можно дышать. Отказ Дышать в Атмосфере – вот что такое ОДА.

И в самом деле: можно ли было называть старым и легким словом «воздух» нынешнюю смесь кислорода и азота со всеми теми неисчислимыми добавками, какими обильно обогащала ее цивилизация: продуктами сгорания твердого, жидкого и газообразного топлива в цилиндрах и камерах автомобилей, тепловозов, теплоходов, самолетов, энергостанций, заводов и фабрик, ракет, или просто на месте добычи; отходами промышленности – химической прежде всего, но не только; продуктами сжигания мусора; тончайшей цементной, фосфатной и другой всякой пылью; отходами горнодобывающей и горнообрабатывающей промышленности? Да что перечислять – тут впору заводить Черную книгу, чтобы на множестве ее страниц всерьез заняться поименованием всего того, чем мы за десятилетия усовершенствовали наивно-примитивную стихию, а здесь не место для этого. Добавим только, что уже не воздухом, конечно, была эта смесь – скорее уж следует называть ее «Аэрозоль-ХХ» – по номеру нашего благодатного столетия и по ее физической сущности.

Не будем здесь говорить и о том, что не одна только атмосфера подверглась подобному «обогащению», но и вода, и поверхность земли, и недра ее, да и ближний космос, пожалуй, тоже; попытаемся лишь назвать этот процесс приспособления природы к человеку самым пригодным для этого словом вместо существующего для этой цели бодрого термина «техническая цивилизация» – словом этим будет война, и не просто война, но гражданская. Потому что только на войне убийства происходят не исподтишка, но явно, и почитаются не за преступление, но за подвиг – не так ли поступает цивилизация с природой? И не подвигом считали мы разве все достижения вышепоименованной? Подвигом, несомненно; и гордились, и подвигали на дальнейшее в том же духе. Итак, война. А почему гражданская? Потому что в гражданской войне народ уничтожает сам себя, для народа гражданская война – форма самоубийства или борьба если уж не до смерти, то самокалечения во всяком случае. Но разве природа и человек – не один народ по имени «Жизнь на Земле»? И то, что происходило и все еще происходит в процессе цивилизации, не есть ли война одной части народа против другой, война регулярной армии людской цивилизации против партизанских операций порядком уже разозленной природы? Гражданская война, да.

Не вчера это уже стало ясным. И не вчера впервые были произнесены власть предержащими во всех концах планеты правильные и достойные слова относительно пресечения, недопущения, исправления, восстановления… Так клянется алкоголик: вот сегодня еще выпью, а с завтрашнего дня – завяжу! Так обещает сам в себе запутавшийся человек: с понедельника начну новую жизнь! Сколько завтрашних дней прошло, сколько понедельников… Ты еще дышишь, человек? Ну живуч, прямо сказать…

Кто как, впрочем. Кому сейчас, скажем, семьдесят – тем дышится легче. Было время адаптироваться: родились-то они тогда, когда дышать было куда проще. Нет, конечно, двести или две тысячи или двадцать тысяч лет назад воздух был еще чище. Но даже семьдесят лет назад над полями и в лесах еще держалась благодать, с неба не лились еще желтые, а то и радиоактивные дожди, а поля и грядки удобрялись более по старинке, навозцем. Так что хоть в детстве подышали вволю, а потом приспосабливались понемножку. Тридцатилетние, особенно горожане, – уже другой коленкор: вдыхали аэрозоль с младых ногтей, хотя не столь еще густой, как нынче. Ну, а теперь и вовсе не осталось населенных мест, куда не проникли бы механизмы и химикаты. И вот в разгар научно-технической революции, грозившейся привести благодарное человечество к полному познанию всего на свете и безмятежному благоденствию, детишки как-то уж и вовсе хлипкими стали входить в сей мир – юдоль не слез, но небезвредных отбросов.

Воздух, как и вода, на всей планете пришли потихоньку к одному знаменателю: природа не знает границ ни для добра, ни для зла. Естественные компенсаторы и фильтры первыми не выдержали нагрузки, тем более, что оставалось их все меньше; они были природными богатствами, которые человек транжирил вместо того, чтобы разумно жить на проценты. И вот наконец и он, наиболее приспособляющаяся (за исключением разве крысы, клопа или таракана) часть природы, исчерпал, похоже, свои резервы адаптации и выносливости. Так что к тому дню, с которого началось наше повествование, на всех материках уже не на сотни, а, по статистике Всемирной Организации Здравоохранения, на тысячи шел счет представителям разумного вида, при рождении требовавшим для дыхания первобытно-чистого воздуха – или вовсе отказывавшимся жить. То ли мутантами они были, то ли спираль развития снова вышла на такую вертикаль – но так вот получилось.

Сперва, как уже сказано, растерялись. Но теперь научились крохотных бунтовщиков сберегать: помещали в герметические боксы, куда подавалась приемлемая для младенцев дыхательная смесь, с ароматом хвои даже. Кормить их тоже приходилось с самого начала искусственными составами из натуральных (по возможности) продуктов. И дети жили, словно драгоценные экспонаты музеев, за броневыми стеклами. Старшему из них во всем мире шел сейчас четвертый год. Самая младшая – вот только что родилась, при нас, можно сказать.

Что будет потом – это, конечно, не только доктора Рикс интересовало, не одну лишь эту молодую, красивую и (под белым халатом) несколько даже вызывающе одетую женщину, но и людей не столь уже молодых, строго одетых и занимавших куда более высокие, а порой даже и высочайшие уровни в мировой иерархии. Но как-то всегда оказывалось, что «сегодня» было важнее чем «потом». Мир все усложнялся, но дышать не становилось легче. Что же касается людей, общества, человечества, то с ним было, как с ядерным реактором: работает и взорваться вроде бы не должен. Но – может.

– Вызывает клиника Научного центра. Вертолет прибыл?

– Да, доктор Рикс, благодарю вас, только что погрузили малышку. Но господин Растабелл очень встревожен. Он…

– Успокойте его.

– Доктор Рикс, а не могли бы вы лично поговорить с ним? Вы специалист, да и американская медицина…

– Позвоню ему, как только дитя окажется у нас и я осмотрю его.

– И еще одна просьба, доктор: если…

Пол под ее ногами ощутимо дрогнул; звякнули инструменты в стеклянных шкафчиках, колыхнулась вода в стеклянном сифоне, листок бумаги спланировал со стола и закачалась подвешенная к абажуру настольной лампы куколка: фантастический астронавт-десантник с бластером наизготовку.

«Физики стали слишком много позволять себе, – мельком подумала женщина. – Совершенно не считаются с тем, что у нас – дети».

– Да, я слушаю: какая просьба? Алло! Вы меня слышите?

Но телефон молчал.

– А теперь, доктор, вопрос на засыпку…

– Честное слово, Гектор, у меня не осталось ни секунды. Надо проверить, как новенькая дышит в боксе, затем…

– Что же, я могу брать интервью не только на бегу, но и стоя на голове. Скажите: вот вы спасаете этих несчастных. Но что ожидает их потом? Герметичные дома, конторы, цеха, города? Или вы надеетесь научить их дышать той гадостью, какой дышим мы?

– Это задача для ученых. Я всего лишь врач.

– Их становится все больше – это, видимо, не случайно. Не опасаетесь ли вы, что в один прекрасный день общество возмутится – с непредсказуемыми последствиями?

– Это не мои проблемы, Гектор. Наше дело – убедить власти в том, что надо срочно принимать меры не на словах, а на деле, иначе человечеству грозит гибель в недалеком будущем.

– Какие меры вы считаете необходимыми?

– Любые, которые могут привести к очищению среды. За подробностями обращайтесь в «Грин пис».

– Вы верите в возможность таких мер?

– Я оптимистка. Ну, все, на этом – наилучшие пожелания.

– А у меня еще целая связка вопросов. Чем вы заняты сегодня вечером? Что, если я навещу вас дома, в городе? Ваш муж ревнив?

Она усмехнулась.

– Вечером я приглашена на вечеринку – тут рядом, в Сайенс-виллидж.

– И пойдете?

– Почему бы и нет? А вообще, на возникающие вопросы человек должен находить ответы сам.

– Браво, это я использую. Что же, раз так – мчусь в город, к Растабеллу. Думаю, что они вот-вот начнут атаковать правительство всерьез – теперь, когда он пострадал, так сказать, лично. Но сперва забегу к нашим сейсмикам: они, кажется, что-то такое засекли.

– Был какой-то странный толчок. Но землетрясений тут не бывает…

– Город все еще не отвечает, доктор. Глухо.

– Когда телефон исправят, разыщите меня – я обещала позвонить Растабеллу. Буду у себя до шести, сестра Ибарра.

– Непременно, доктор.

«И в самом деле, пойду на вечеринку, – подумала она, направляясь к блоку термобоксов. – И не устою. Не стану больше сопротивляться ему. Да и чего ради? Пусть несерьезно, пусть быстролетно – но хоть что-то, иначе совсем завяну… А в обаянии ему не откажешь. Отбиваться я буду, но не очень убедительно. Пусть Моран удлинит список своих побед – на самом деле это ведь я решила так, не он…»

– Рад видеть вас, фрау доктор!

Еще долю секунды она внутренним взором созерцала неотразимого Морана, хотя поздоровавшийся с нею здесь, в коридоре, человек был полной его противоположностью: невысокий, округлый, с редкими, прилизанными волосами, и одет он был с аккуратностью клерка, хотя чиновником как раз не был.

– А, господин инженер! Почему вдруг «фрау»? Что за противоестественная смесь? Впрочем, мы в чем-то напоминаем Вавилонскую башню, может быть, вы и правы…

Инженер смутился:

– Сам не понимаю… Наверное, потому, что я только что разговаривал с профессором Ляйхтом – он предпочитает свой родной язык.

– Вы были у нас?

– Лишняя проверка никогда не мешает. Теперь я могу поручиться: вашу новую маленькую милую пациентку электроника не подведет.

«Сентиментален, как всегда, – подумала она. – И, наверное, примерный супруг и отец. Хотя нет – он, кажется, как раз бездетен».

– Я очень благодарна вам за внимание к нашим детям. Но не стану задерживать: вы, конечно, спешите, как всегда, к вашей очаровательной жене.

– Увы, на сей раз я увижу ее лишь через несколько часов. Я обещал профессору Ляйхту вечером посмотреть его персональник у него дома, в поселке.

– В Сайенс-виллидж? Как же она перенесет целый вечер без вас?

– Я предупредил ее еще до того, как замолчали телефоны. Почему это, как вы думаете?

– Понятия не имею. Так почему же?

– Я и сам не знаю. Она, я думаю, раньше ляжет: очень устает в последние дни, необычайно много работы в конторе мистера Рикса…

«Особенно для секретарш, – подумала она, по-прежнему приветливо улыбаясь, – пригожих собой, сверхурочной работы. Сукин сын!»

– …Впрочем, что я вам объясняю: вы наверняка знаете о делах вашего мужа намного больше моего.

«Ни черта не знаю, – подумала она, – да и знать не хочу».

– Ну, желаю вам всего лучшего.

– Мое почтение, доктор.

«Вот поют, – подумал Милов, – ну прямо соловьи…»

Во тьме вспыхнула искра; мгновенный взвизг резнул по слуху, потом глухо загудело – словно в глубочайший колокол ударили: ухнул неимоверным басом, покачался из стороны в сторону и стал затухать. Но Милов успел уже нырнуть в дыру – вход в пещерный лабиринт.

Собственно, и не пещеры это были, скорее катакомбы. Тут естественные пустоты, характерные для таких геологических структур, с обширными залами (в одном из них даже подземное озерцо плескалось), перемежались и соединялись вымытыми некогда водой ходами и рукотворными коридорами, в прошлом – горными выработками. В седой древности в пещерах жили, потом – скрывались, во время второй мировой войны их использовало Сопротивление, а после нее, хотя и не сразу, проложили несколько маршрутов для туристов; маршруты эти оборудовали электрическим освещением, но стоило отклониться от нехоженой трассы – и человек попадал в первозданную мглу. Входов в катакомбы имелось несколько, все они были снабжены прочными дверями – сперва деревянными, потом их заменили пластинами из котельного железа: чтобы предотвратить несчастные случаи, какие время от времени приключались с «дикими» туристами и с детьми. Одна из этих дверей сейчас оказалась, на счастье Милова, приотворенной, и пули пришлись по ней.

«Рикошет, – подумал он, переводя дыхание и напряженно вслушиваясь. – Плохо стреляют, а странно, они должны уметь профессионально, и по звуку в том числе; но и так ничего, чуть левее – тут бы мне и конец. Но, значит, я верно иду, – думал он, на четвереньках отползая подальше от входа, в глубину, – жму им на больную мозоль… Конечно, найдись среди них хоть один порешительнее – впрыгнул бы за мной и длинной очередью вдоль хода – и все, и снято, как говорила Аллочка… Если они меня опознали – человек я заметный, их могли предупредить, – то и преследовать они вряд ли сунутся, репутация у меня достойная; но уж постараются и живым не выпустить, залягут, как кот у норки: наверняка ведь думают, что я этих ходов не знаю, а если и знаю, то лишь официальные маршруты. Плохо они обо мне думают, плохо… А засуетились они заметно, может, у них и тайники тут, перевалочные базы? Ну, если поживем – увидим…»

Он спешил уйти подальше, прикидывая на ходу, как побыстрее и побезопаснее выбраться отсюда, чтобы попасть, наконец, в Научный центр, найти там одного человека и выжать из него все, что можно, а потом найти другого, уже в городе, и с ним сделать то же. Несколько раз Милов свернул почти наугад: надо было сойти с туристской тропы. Сейчас ход расширился, двигаться можно было почти бегом, лишь немного пригибаясь. Воздух был сырой и затхлый – значит, другого выхода поблизости не было. Хорошо: никто не успеет забежать и устроить засаду впереди. Подумав так, Милов усмехнулся и еще ускорил шаг. И, словно в отместку за ухмылку, кто-то или что-то долбануло его по лбу с такой жестокой силой, что он не устоял на ногах – рухнул и, кажется, отключился.

Ненадолго, впрочем. Милов пришел в себя то ли от невыносимой, дергающей и стучащей боли в виске, но может быть, и от слабого, осторожного шороха, что послышался. Милов с силой притиснул висок к холодному, мокрому песку, чтобы умерить боль. Никуда не денешься: звуки были звуками шагов, и они приближались осторожно, но упорно.

«Значит, решились все-таки, пакостники, – подумал он с неожиданным спокойствием, – пошли на добивание… Ну, в такой непроглядности в меня еще попасть надо. Правда, и мне по звуку трудно будет их упредить: здесь многократное отражение. Ладно, пусть они начинают, а я тогда – по вспышкам… А куда девался тот, что меня сшиб? Весьма странно… Может, спешил к выходу, и я ему просто мешал? Постой, а где выход? Там, где мои ноги. А эти приближаются с другой стороны – выходит, успели-таки забежать…»

Шаги приближались все медленнее, охотники, видимо, не хотели рисковать.

«Что же они – даже фонариками не запаслись, дурачье, неужели думали, что я по туристским ходам побегу? – с некоторым пренебрежением подумал Милов. – А ведь готовились, наверное, всерьез… Или просто боятся?..»

Тут шаги и вовсе замерли. Милов старался дышать как можно реже, тише, отбойный молоток в черепе перестал частить. Потом он услышал совсем рядом едва различимый шепот и очень удивился: разговаривали по-английски, а не по-намурски и не по-фромски – то были два местных языка.

– Нет, мне помнится, тут можно пройти, надо только опасаться сталактитов, они тут мощные, их не вырубали, это дикий ход.

«Странный акцент, – подумал Милов. – Местный, надо полагать. В местных языках я – с грехом пополам… Так вот, значит, на что я налетел; было бы идти поосторожнее, как это я оплошал… О чем это они там?»

– Жаль, мне бы хоть фонарик захватить, но кто мог знать?

– Как тихо… Может быть, мне почудилось и никто не стонал?

«Второй – явно из Штатов», – решил Милов.

– Нет, не почудилось, стон был. А куда мы здесь выйдем?

– Помнится, этот ход ведет к реке, но должен быть еще один выход, поближе – мы с женой тут бывали когда-то, но далеко не забредали, боялись.

– А может быть, лучше вернуться? Я думаю, там уже все успокоилось… – Это был уже не шепот, а негромкий голос, и Милов едва не присвистнул от удивления: голос принадлежал женщине. – На худой конец, будем со своими, если даже что-то еще и не так. Ну, в конце концов, что нам грозит?

«Нет, – подумал Милов, – это не мои друзья-приятели. Это случайный народ. Любовники, может быть – искали уединения и заблудились. Пора объявиться – не то они, от безвыходности, начнут делать что-нибудь нескромное…»

Он подтянул ноги к животу, изготовленный было к бою пистолет водворил на место. Бесшумно привстал – и снова ткнулся головой в сталактит, в самое острие, и невольно зашипел.

– Кто там? – вскрикнула женщина испуганно. Сразу же зашуршало: мужчина шагнул вперед, дыхание его сделалось шумным. Он мог сейчас, пожалуй, и напасть, не рассуждая, – просто чтобы подавить страх в себе самом.

– Эй, приятель, – по-английски окликнул его Милов, негромко, словно сидел за столиком в кафе и мимо прошел официант. – Осторожно, не запачкайте об меня обувь.

Тот снова остановился.

– Что вы тут делаете? – через мгновение осторожно спросил он.

– Принимаю солнечные ванны, – ответил Милов, чувствуя, как возвращается к нему уверенность. – Предупреждаю: я занял лучшее место и не собираюсь уступить его просто так.

Тот усмехнулся – просто потому, что того требовало чувство собственного достоинства.

– Меня радует ваш юмор, – ответил он. – Но не окажете ли вы любезность говорить серьезно? Тут, собственно, нет ничего смешного…

– Кончайте болтовню! – неприязненно сказала женщина; судя по звуку ее голоса, она отступила шага на три-четыре – на случай, если завяжется схватка, наверное. – Не знаю, может быть, пещеры – ваше постоянное обиталище, но нам не хотелось бы медлить.

– Вы совершенно правы, – согласился Милов; он тянул время, чтобы совсем уже оправиться от удара. – Можно простудиться. Да и воздух, откровенно говоря… Хотя, должен сказать, снаружи он тоже не заслуживает доброго слова.

– Дайте нам пройти! – потребовала женщина.

– Обождите секунду, – примирительно сказал Милов, – я попытаюсь встать.

– Ах, вы лежите, – сказал мужчина. – Вот почему я затруднялся понять, где вы находитесь.

– Вам плохо? Или вы ранены? – спросила женщина и шагнула вперед.

– Стойте там! – на всякий случай задержал ее Милов.

Она обиженно хмыкнула, но остановилась, говоря:

– Надеюсь, ваш утренний туалет не затянется? Кофе в постель здесь не подают. Может быть, конечно, дома у вас горничная… Вы из поселка?

– Дома у меня гарем, – сказал Милов и, упираясь ладонями в шершавые стенки хода, стал подниматься.

– Боюсь, что господин не из поселка, – сказал мужчина своей спутнице так, словно Милов далеко и не слышит их. – Я там знаю всех, и персонал тоже. – Он повысил голос: – Не могли бы вы сказать, кто вы и как оказались здесь?

Милов ощупал пальцами голову.

– Ничего, – вслух сказал он самому себе. – Кажется, обошлось без телесных повреждений, связанных с длительным расстройством здоровья.

– А может быть, он из этих? Поджидал нас? – предположил мужчина. Видимо, темнота придавала ему смелости; вообще-то, судя по манере говорить, он не принадлежал к забиякам.

– Встали? – нетерпеливо спросила женщина. – Поздравляю. А теперь, пожалуйста, пропустите нас, если вам не нужна помощь.

– Боюсь, что она потребуется вам, – ответил Милов. – Если не ошибаюсь, вы хотите воспользоваться ближним выходом? Не советую: там ждут меня, но могут открыть огонь, даже не спросив, кто идет. Нервные люди.

– Вы… контрабандист? – нерешительно спросил мужчина. – Извините за такое предположение, – тут же заспешил он, – но в этих местах…

Он умолк.

– В этих местах?.. – повторил Милов.

– Ну, я, собственно, не знаю, я живу в городе. Но говорят… – Он снова не закончил фразы.

– Нет, – сказал Милов, – все не столь романтично. Я турист-одиночка, много слышал об этих пещерах, но возле входа меня хотели ограбить, и, кажется, даже убить. Оставалось лишь улизнуть сюда, где потемнее.

– Это необычно, – задумчиво проговорил горожанин. – О грабителях у нас давным-давно не слыхивали. Знаете, – оживился он, – скорее, это были… ну, те самые, что в поселке. Вы не знаете разве, что произошло вот только что, вечером, в Сайенс-виллидж?

– Никогда не бывал там.

– Перестаньте, Граве, – сказала женщина.

– Господин хочет сохранить инкогнито. Во всяком случае, английский – не его родной язык.

– Я из России, – сказал Милов вежливо. – Турист.

– Все равно: сейчас все мы сидим в одном и том же джеме по уши. Итак, мистер русский, вы полагаете, тут нам не выйти?

– Милов, – представился турист. – Даниил Милов, к вашим услугам, мэ'м.

– Очень приятно, Дан. Меня зовут Евой. А это господин Граве. Его воспитание не позволяет, чтобы его называли по имени.

– Что делать, – сказал Граве, – мы, намуры, консервативны и, признаться, даже гордимся этим. Но скажите, господин Милф, о засаде вы говорили серьезно?

– К сожалению.

– Я не очень уверен относительно других выходов, – сказал Граве виновато. – Слишком давно не бывал здесь, хотя работаю рядом со дня основания Центра. Впрочем, так всегда бывает… Знаю только, что выходы есть, но вот где они?..

– Ну же, решим что-нибудь, – нетерпеливо сказала Ева. – Не люблю неподвижности. Ну, а вы, Дан, – вы в самом деле собирались заночевать тут? Мне такая спальня не по вкусу.

– Боюсь, что к утру здесь будет чрезвычайно холодно, – согласился Граве. – Если бы мы еще оделись подобающим образом; но все произошло так неожиданно…

– Ночлег здесь не входил в мои планы, – признался Милов. – Я рассчитывал попасть в Центр – там ведь есть какой-нибудь странноприимный дом, надеюсь?

– Гостиница, – сказал Граве. – Но в Центр еще надо попасть, а это, я полагаю, сейчас затруднительно. В той стороне один-единственный выход, через него мы и попали сюда. Однако, – в голосе его проскользнула нотка горечи, – в старой тихой Намурии стали происходить невообразимые вещи: там тоже люди с оружием, и мы едва спаслись от них, когда бежали из поселка…

– Так что выбираться придется вместе, – заключила Ева. – Осталось лишь придумать – как.

– Отчего ж не придумать, если подумать… – пробормотал Милов, занятый сейчас другими мыслями. Ни к чему были ему сейчас эти спутники, а в одиночку он, вероятнее всего, прорвался бы; но бросить здесь женщину было бы не по-мужски, а от компаньона ее, похоже, большого толку ждать не приходилось. Ну что же, воспримем как лишнюю помеху, только и всего. Главное – не терять больше времени. И так уже…

– Мне известен еще один выход, – сказал он. – Правда, он не для туристов: над рекой, в обрыве, но невысоко. Есть в нем одно неудобство: спуститься вниз там нельзя – берег нависает, подняться – тем более. Можно только прыгнуть в реку.

– Просто ужасно, сколь многого я с собой не захватила, – сказала Ева: – ни пижамы, ни купальника…

– Я тоже, – сказал Милов, – я путешествую налегке. – Он не стал объяснять, что сумку ему пришлось бросить, когда за ним гнались; по счастью, ничего серьезного там не было, опыт давно научил самое необходимое носить в памяти и в карманах. – Да и господин Граве вряд ли предусмотрел такую потребность.

– Вы же видите, господин Милф, – у нас с собой ничего…

– Не вижу, как ни удивительно. Здесь не слишком светло, а? Ну что же, раз мы не экипированы, придется лезть в воду в чем мать родила.

– Это будет крайне неприлично, господин Милф, – сурово произнес Граве. – Если бы еще с нами не было дамы…

– Вы знаете, Граве, – сказала Ева, – я не очень любопытна.

– Тем более, что все равно ничего не видно, – добавил Милов. – Впрочем, дело ваше. Только не забудьте, что придется переплывать реку: и из-за обрыва, и чтобы обойтись без неожиданностей.

– Вы полагаете, там тоже опасно? – с некоторым беспокойством спросил Граве.

– Полагаю, тот выход известен не только мне. Итак, плыть придется, а разводить потом костер для просушки – потеря времени, да и небезопасно.

– Вы считаете, все настолько серьезно? – спросил Граве.

– Я знаю только, что меня хотели подстрелить, – сказал Милов, – и для меня этого достаточно. Итак, решено?

– Так или иначе все вымокнет, – сказала Ева.

– Плывя, держите одежду над головой.

– Давно так не пробовала.

– Ну, отдадите мне, – сказал Милов. – Верну сухой.

– Вы крайне любезны, – сказала Ева. – Ведите нас, пещерный лев.

– Вы хотели сказать – пещерный человек, – поправил Граве.

– Хотела то, что сказала. Не придирайтесь.

– Но вы же его даже не видели, – сказал Граве, видимо, все еще колеблясь: купание, кажется, его не прельщало. – Откуда же вы знаете, что он похож на льва?

– Нам придется, – предупредил Милов, – миновать тот вход, которым воспользовался я. – Он знал, что обходного пути нет: схема ходов в окрестностях Центра была крепко запечатлена в его профессиональной памяти. – Так что никакого шума. Я иду первым, вы, Ева, кладете руку мне на плечо, а господин Граве замыкает – точно так же.

Он ощутил, как легкая ладонь легла на его плечо.

– Тронулись!

Они шагали молча, стараясь ступать в ногу. Ева сняла туфли и несла их в руке: острые каблуки тонули в песке, ноги сразу промокли.

«Одно приключение вместо другого, – думала она, ощущая под пальцами твердое плечо. – Хороший свитер, надеюсь, он не какой-нибудь дикой расцветки, хотя от русских, говорят, можно ожидать чего угодно – и прекрасного вкуса, и самого дурного… Напрасно я не надела кроссовки – с брюками вполне уместно… Правда, их снимать труднее. – Тут ее мысли пошли в другом направлении. – А мой соблазнитель! – она не удержалась и фыркнула, подавляя смех. – Бедный котик: мышка уже в углу, загнана, он и коготь выпустил – и вдруг вламываются и портят всю охоту… Но уж тут он повел себя молодцом… Странно и ужасно: еще днем мы жили в цивилизованном мире, пусть не таком зеленом и душистом, как некогда, но все же… Да, мир… В нем прежде всего страдают дети. Я недолюбливала Растабелла, слишком уж он фанатичен и ограничен, хотя и талантлив, конечно, – а теперь мне его жаль. Бедная девочка… Растабелл теперь, наверное, и вовсе перестанет сдерживаться, а ведь за ним идут люди, его даже правительство побаивается. У нас такая администрация не продержалась бы и месяца, все потребовали бы импичмента, а тут… Все-таки в Европе очень много несовременного. Кстати, я ему так и не позвонила. С телефоном никогда такого не случалось. Что-то произошло в столице? Или здесь, в городе? Этот город – как теневая столица: здесь живет Растабелл и еще многие из его компании, этот странный Мещерски, и другие… Лестер давно дружит с Мещерски, у них, по-моему, какие-то общие дела. Лестер… Слишком много секретов завелось у него в последние два года, и это не бабы – все его налеты на баб мне были известны едва ли не заранее; нет, тут другое – я думаю, он…»

Мысли прервались, когда она услышала тихое: «Тсс… стоп». Милов остановился, остальные – тоже, но рука женщины оставалась на его плече, он снял ее пальцы осторожно, почти ласково. Повернув голову, едва уловимо выдохнул:

– Обоим – лечь, только тихо… Скажу – бегите, как на сотке, свернете в первый ход направо – там я вас догоню…

Помедлил еще секунду и бесшумно двинулся дальше. Выход, тот самый, его, чуть серел в кромешной тьме пещерного хода, и более светлым пятном выделялась часть стенки напротив. Было и снаружи темно: новолуние.

«Лицо, – подумал Милов, – лицо светлое, остального им не различить. Ползком? Опасно: кто-то может сидеть у самого проема – незачем подставлять ему спину… – Он все же опустился на живот, подобрался, без единого шороха подполз к выходу – сейчас дверь была распахнута настежь, значит, стерегли, иначе заперли бы. – Что делать? Ладно, я-то проползу, но те двое – нет, не имею права…»

Решившись, он коротко кашлянул – и в ту же секунду ударили выстрелы, пули врезались в стенку хода. Охотники не ушли. У них хватило терпения.

«Неосторожно мы там разговаривали, – подумал Милов, – громко и долго, и я хорош – потерял ощущение реальности. Так что эти знали, что я возвращаюсь, лишь на долю секунды не хватило у них выдержки – начали стрелять, не дожидаясь, пока голова возникнет в проеме, на сером фоне. Странно все же, кого они против меня послали: профессионалы уже раза два подловили бы. Интересно, что у них тут вообще происходит? Меня об этом не предупреждали. Ну ладно, еще поиграем…»